Мужа во время чумы
Поделиться сообщением в
Внешние ссылки откроются в отдельном окне
Внешние ссылки откроются в отдельном окне
В наши дни жизнь в британской деревушке Иэм течет неторопливо, и по ее улочкам бродят редкие туристы. А 350 лет назад, во время чумы, ее жители принесли себя в жертву, чтобы остановить распространение эпидемии, рассказывает корреспондент BBC Travel.
В августе 1667 года Элизабет Хэнкок за восемь дней потеряла своих шестерых детей и мужа.
Завязав лицо платком, чтобы защититься от запаха разложения, она оттащила их тела на ближайшее поле и похоронила.
Семья Хэнкок пала жертвой чумы, эпидемии которой опустошали Европу в XIII-XVII столетиях. В результате этих эпидемий, по современным оценкам, умерло примерно 150 миллионов человек.
Особенно печальную славу обрела эпидемия 1664-1666 годов, последняя из серьезных в Англии.
В одном лишь Лондоне болезнь выкосила 100 тысяч человек - около четверти населения британской столицы.
И вот в разгар этого мора жители тихой деревни Иэм в английском районе Пик-Дистрикт (где жили и Хэнкоки) решились на самоотверженный поступок, равных которому в британской истории найдется немного - и их действия помогли остановить шествие по стране смертельной болезни.
Сейчас в Иэме, что в 50 километрах к юго-востоку от Манчестера, тишь да гладь. На окраинах дети собирают по изгородям крупную черную ежевику, вниз по крутым улицам проносятся велосипедисты, скользя колесами по палой листве.
В деревне, где сейчас живут 900 человек (большинство ежедневно ездит на работу в другие города), присутствуют все необходимые английские атрибуты: пабы, уютные кафе и идиллическая церковь.
Но 350 лет назад в этой деревне царила Черная смерть. Улицы были пусты, на дверях - белые кресты, из домов доносились стоны и крики умирающих.
Чума докатилась до Иэма летом 1665 года, когда торговец из Лондона прислал местному портному Александру Хэдфилду ткань с чумными блохами. Уже через неделю подмастерье Хэдфилда Джордж Викерс скончался в тяжких мучениях. Вскоре слегли и умерли все члены этого семейства.
До тех пор чума распространялась в основном по югу Англии. Опасаясь, что эпидемия может пойти дальше на север страны, опустошая города и деревни, сельчане поняли, что вариант для них остается только один: ввести карантин.
Под руководством приходского священника Уильяма Момпессона они самоизолировались и обозначили границы деревни камнями, за которые решили ни при каких обстоятельствах не выходить - даже не имея видимых симптомов заболевания.
"По сути это означало, что все они никак не могли избежать контактов с уже зараженными людьми", - объясняет Кэтрин Роусон, секретарь Иэмского музея, хранящего историю борьбы с чумой.
Жители разработали целый план: они не могли покидать деревню, но и посторонние не должны были попадать на ее территорию. При этом нужно было организовать доставку продовольствия и других припасов.
В межевых камнях, установленных вокруг деревни, были выдолблены углубления, в которых жители оставляли смоченные в уксусе монеты (они считали, что уксус обладает дезинфицирующими свойствами). Торговцы из соседних деревень забирали монеты и оставляли мясо и зерно.
Межевые камни сохранились и по сей день. Они расположены на расстоянии чуть меньше километра от деревенских окраин.
Эти плоские, грубо отесанные глыбы сейчас служат туристической достопримечательностью, а края углублений для монет отшлифованы многими поколениями детей, засовывавших туда любознательные пальцы.
На дне некоторых поблескивают монеты, оставленные туристами в память жертв чумы.
Камни стоят на одном из прогулочных маршрутов, опоясывающих деревню. Еще одна живописная тропа идет к югу среди сосен и дубов, достигая через полтора километра Колодца Момпессона, где торговцы тоже оставляли припасы для жителей деревни.
Достаточно ли спокойно восприняли в Иэме новости о карантине - доподлинно неизвестно.
Некоторые из жителей попытались уехать, но похоже, что большинство стоически приняло такой поворот судьбы и поклялось перед Богом оставаться дома.
Уехавших сельчан не ждали в других местах с распростертыми объятиями.
Одна женщина отправилась из Иэма на рынок в деревню Тайдсуэлл в восьми километрах к западу. Когда там узнали, откуда она приехала, ее забросали объедками и грязью, выкрикивая: "Чума! Чума!".
По мере того, как умирали жители, деревня постепенно приходила в упадок. Дороги разрушались, бесхозные сады зарастали и дичали.
В полях пропадал несобранный урожай, и оставалось надеяться лишь на поставки продовольствия из соседних поселений.
За каждым углом в самом прямом смысле слова таилась смерть: никто не мог знать, кто умрет следующим от страшной и непонятной болезни.
Чума в 1665 году, наверное, напоминала лихорадку Эбола в 2015-м - но вакцин тогда не было, а багаж медицинских знаний был куда более скудным.
В Иэме предпринимали свои импровизированные меры в попытке остановить чуму. Тем не менее в первой половине 1666 года умерло 200 человек.
После того, как скончался каменотес, сельчанам пришлось самим гравировать свои имена на могильных плитах.
Многие, как Элизабет Хэнкок, сами хоронили близких - чтобы избежать контакта с заразой, тела тащили по улицам за веревки, привязанные к ногам.
Церковные службы проводились на открытом воздухе, чтобы снизить риск распространения инфекции, но к августу 1666 года чума разгулялась всерьез: из 344 жителей умерли 267.
Считалось, что те, кто не заразился, обладали некими особыми качествами (современная наука считает, что дело было в хромосомах), уберегавшими их от болезни.
Более суеверные люди полагали, что от чумы могут спасти ритуалы - к примеру, курение табака и истовые молитвы.
Дженни Олдридж, сотрудница британской некоммерческой организации по охране памятников National Trust, работающая в поместье Иэм-холл, рассказывает, что жертвы чумы понимали, что заразились, когда начинали чувствовать сладковатый запах.
Жена Уильяма Момпессона Кэтрин за день до того, как слечь, заметила, что воздух пахнет сладко - так Момпессон узнал, что она обречена.
Обоняние жертв таким образом реагировало на начинавшийся распад и гниение собственных внутренних органов.
"Вдобавок считалось, что зараза передается по воздуху через миазмы, поэтому жители деревни носили набитые ароматическими травами маски, - говорит Олдридж. - Некоторые даже скрывались в выгребных ямах, считая, что сильная вонь отпугнет чуму".
Через 14 месяцев чума ушла столь же быстро, как и наступила. Жизнь постепенно вернулась в нормальное русло, довольно быстро возобновилась и торговля: добыча свинца, основной промысел Иэма, была слишком выгодной, чтобы ее забросить.
Сейчас в Иэме живут в основном люди, работающие в соседних Шеффилде и Манчестере, но в округе по-прежнему хватает ферм, мало изменившихся за прошедшие столетия.
На поляне в центре деревни до сих пор сохранились старые кандалы, к которым приковывали провинившихся, а неподалеку гордо возвышается Иэм-холл, большой особняк XVII века.
Но сразу бросаются в глаза и зеленые таблички со списками умерших на тех домах, по которым прошлась чума.
Эти таблички служат постоянным напоминанием о том, что многие обитатели английского севера обязаны своей жизнью самоотверженным сельчанам старого Иэма.
Предпремьерные показы - 21, 22, 30, 31 декабря 2017 года и 2 января 2018 года
Премьера - 16 января 2018 года
Продолжительность спектакля - 2 часа 40 минут с одним антрактом
| Режиссер-постановщик, автор сценической редакции и музыкального оформления | Александр Морфов |
| Художник-постановщик | Александр Горенштейн |
| Художник по костюмам, художник по гриму | Ника Велегжанинова |
| Хореография | Инга Красовска |
| Художник по свету | Андрей Абрамов |
| Ассистент режиссера | Елена Лукьянчикова |
| Художник по видео | Роза Гиматдинова |
| Звукорежиссеры | Иван Краснов Артем Моргунов |
| Педагог по жестовому языку | Мария Румянцева |
| Педагог по вокалу | Ирина Мусаелян |
| Концертмейстер | Нина Сарапиан |
| Педагог по речи | Елена Стефанко |
| Суфлер | Татьяна Горячева |
| Помощники режиссера | Ольга Моисеева Наталья Диковицкая |
| Действующие лица и исполнители: | |
| Беатриче | Марина Дубкова |
| Эллиса | Евгения Вайс |
| Фиамета | Елизавета Рыжих |
| Пампинеа | Анастасия Шумилкина |
| Филомена | Екатерина Буйлова Анастасия Кормилицына |
| Франческа | Анна Дианова Екатерина Егорова |
| Лаура | Наталья Баландина |
| Джанина | Кристина Гагуа |
| Джованни | Максим Ермичев |
| Бьянка | Анна Артамонова Марина Чуракова |
| Прокаженный | Артем Блинов |
| Отец Франческо, Аригучо Барлингиери, муж Бьянки - Федерико | заслуженный артист России Алексей Осипов |
| Гульельмо | Евгений Шевченко |
| Панфило | Евгений Токарев |
| Дионео | Кирилл Щербина Сергей Давыдов |
| Игуменья | Анна Артамонова Марина Чуракова |
| Мазетто | заслуженный артист Республик Алтай и Тыва Амаду Мамадаков |
| Монахини: | Марина Дубкова, Елизавета Рыжих, Евгения Вайс, Анастасия Шумилкина, Екатерина Буйлова, Анна Дианова, Наталья Баландина, Кристина Гагуа |
| Чумной | Кузьма Сапрыкин Евгений Засецкий |
| Франческа | Екатерина Егорова Анна Дианова |
| Франческо | Федор Бавтриков Евгений Токарев |
| Лаура | Наталья Баландина |
| Гулиельмо Джентиле | Максим Ермичев |
| Гулиельмо Дон Джани | Евгений Шевченко |
| Джорджио | Сергей Давыдов |
| Священник | Евгений Тихомиров |
| Пако | Грант Каграманян |
| Музыканты: | Грант Каграманян (гитара), Артем Блинов (гитара), Федор Бавтриков (калимба) |
| Гости на свадьбе: | Мария Румянцева, Полина Дудина, Мария Панкова, Вячеслав Мизин, Владимир Нечаев |
| Статуи: | Мария Румянцева, Полина Дудина, Мария Панкова, Ольга Моисеева |
Когда хочется жить. (Наталья Сажина, ТЕАТРОН, 16.03.2018)
. Perseverance, dear my lord,
Keeps honour bright: to have done is to hang
Quite out of fashion, like a rusty mail
In monumental mockery.
Разумный муж хранит и чистит славу,
Как панцирь, а не то она ржавеет,
Но ржавый панцирь только для потехи
Нет лучшего момента для расширения собственных возможностей, чем ЧС или та, которую ты сможешь представить таковой: эта мудрость известна всем аппаратным акторам. Теракт, чума, пожар, снижение цен на энергоносители – все требует, разумеется, немедленных законодательных изменений, дабы исполнительная власть могла реагировать на суровые вызовы реальности быстрее, свободнее и эффективнее. Законодательное развязывание рук, предпринятое с той же самой аргументацией во время предыдущего пожара, почему-то справиться с новой бедой не помогает.
Это универсальное правило. Новые изменения в порядок исполнения федерального бюджета на 2020 г., инициированные председателем думского комитета по бюджету и налогам Андреем Макаровым, укладываясь в этот общий тренд, имеют от него и два интересных отличия. Во-первых, для разнообразия они предоставляют новые полномочия не только правительству, но и Федеральному собранию – что для нашего законотворчества крайне нехарактерно. Во-вторых, это не новый проект, а, если можно так выразиться, ремейк, или даже ревенант, проект, воскресший из мертвых. Содержащаяся в нем идея происходит из законопроекта 2015 г., уникального в своем роде: он был принят Государственной думой и в последний момент отклонен Советом Федерации, чего в последних четырех созывах почти не случалось.
История этого законопроекта – повесть о разбитых надеждах, упорстве, которое все превозмогает, вознагражденном терпении, а также многолетнем неослабевающем желании парламентариев приблизиться к контролю над федеральным бюджетом – что есть базовая функция парламента, хотя в России об этом вспоминать не принято.
Сюжет этот также заставляет задуматься, можно ли реанимировать или пробудить, особенно в кризисные периоды, спящие или бездействующие институты недемократических режимов, которые с виду кажутся не спящими, но мертвыми.
Сам факт значительного удлинения законопроекта во втором чтении не говорит о существенной важности изменений. Но рассмотрим детали внесенных поправок. Первая странность – автор поправок, внесенных во время второго чтения законопроекта. Кто это может быть? Сам Андрей Макаров. Но Макаров же автор законопроекта, зачем он внес существенные поправки в собственный законопроект во время рассмотрения Госдумой?
Одну поправку Макаров внес совместно с членом Совета Федерации Николаем Журавлевым – и именно она главная в нашей истории. Поправка Макарова – Журавлева вводит новую статью 2.2 в 367-ФЗ от 12.11.2019. Эта статья предусматривает создание комиссии Федерального собрания по перераспределению бюджетных ассигнований на текущий финансовый год и на плановый период.
Целью комиссии является рассмотрение предложений Министерства финансов в отношении изменений в расходовании средств федерального бюджета. Основной задачей комиссии является решение вопроса о том, должны ли предложения Минфина России рассматриваться всей Госдумой или же изменения в расходовании средств могут быть произведены без согласования с депутатами Госдумы и без внесения изменений в закон о федеральном бюджете.
Таким образом, с одной стороны, правительству, а де-факто Минфину предоставляется право менять закон о федеральном бюджете без участия Федерального собрания. С другой – Госдума и Совет Федерации получают орган, способный торговаться с правительством в важном и чувствительном деле перемещения бюджетных средств в экстраординарной ситуации, когда, как ожидается, война должна все списать и все прикрыть.
Объяснение такое: верхняя палата прислушалась к просьбе Министерства финансов, которое было обеспокоено созданием парламентской комиссии по рассмотрению бюджетных расходов. Оглядываясь назад, можно сказать, что, несмотря на всю стремительность происходившего, вето со стороны Минфина не было полной неожиданностью. Текст законопроекта 829830-6 был скопирован еще с одного законопроекта, внесенного совместно Нарышкиным и Макаровым, который был рассмотрен во втором чтении впервые 1 июля 2015 г. Текст, касавшийся создания комиссии, из него вырезали после публичного демарша министра финансов Антона Силуанова, который назвал часть (правда, другую) первоначального законопроекта Макарова неконституционной.
Все чудесатей и чудесатей: потерпев неудачу 1 июля, пара законотворцев Нарышкин – Макаров немедленно вносит ту же идею 3 июля, но и тут Минфин их опережает и блокирует закон уже на уровне Совета Федерации.
Шли годы, сменился созыв, Нарышкин уже не председатель Госдумы, но смирился ли с неудачей депутат Макаров? О нет. Ничего необычного в том, что политические идеи перетекают из одного в другой законопроект, нет: это происходит и в Госдуме, и в конгрессе США, и в парламенте Великобритании. Если мы рассматриваем политический процесс как линейный, рациональный, то у нас рисуется следующая схема: возникает проблема; правительство думает, как ее решить; как только решение найдено, оно реализуется.
Чем отличается комиссия-2015 от комиссии-2020? Перечислим сначала сходства: и та и другая должны состоять из семи депутатов и семи сенаторов, утверждаться постановлениями соответствующих палат и давать правительству разрешение на перемещение бюджетных средств без изменения закона о бюджете. В версии-2015 комиссия должна была заседать в перерывах между сессиями на случай, если правительству понадобится срочно что-то изменить в бюджете, а Дума не заседает. Комиссия-2020 работает только до конца кризисного 2020 г., но без всякой связи с сессиями или перерывами между ними. В 2015 г. ей давалось пять рабочих дней на рассмотрение запроса правительства, в 2020 – три дня (чрезвычайность требует жертв).
Ни предполагавшаяся комиссия-2015, ни новая комиссия-2020 не являются в полном смысле вето-игроками: у них нет полномочий отклонять предложения Минфина. Получив правительственную инициативу, комиссия может или ее одобрить (тогда решения палаты не требуется), или направить для одобрения в Думу, или не принимать решения. В последнем случае инициативы 2015 и 2020 гг. различаются. В варианте 2020 г. указано, что если комиссия не примет решения в течение трех дней, то предложения Минфина принимаются. В предложении 2015 г. ничего не сказано о том, что произойдет, если комиссия не примет решения в течение пяти дней.
Это, конечно, еще очень далеко от полноценного парламентского контроля за бюджетом. Можно прочесть всю эту историю и противоположным образом: Дума продает бюджетные полномочия за возможность семерым депутатам и семерым сенаторам торговаться с Минфином в интимной обстановке, далеко от глаз общественности. Заседание комиссии и ее возможные встречи с правительством – это не пленарное заседание, публичное, гласное и протоколируемое. Но, учитывая политическую практику институтов в электоральных автократиях, непубличное участие в процессе принятия решений может быть более весомым, чем публичное, но формальное (каковыми бывают решения, принимаемые на пленарных заседаниях Думы, когда все вопросы уже согласованы закулисными игроками).
Несмотря на то что Макарову удалось создать свою долгожданную комиссию, вешать свой начищенный панцирь на гвоздь ему еще рано. Его следующей задачей наверняка станет сделать комиссию постоянным элементом законодательного ландшафта, тем самым должным образом институционализировав новацию кризисного времени – действие нового закона распространяется только на 2020 г. В основе изменений институционального баланса часто лежат индивидуальные амбиции. Институты в автократиях обычно представляют безгласными инструментами, лишенными собственной воли и меняющимися только по прихоти автократа. Но эта примитивная картина игнорирует сложную реальность политических процессов – столкновения многих воль в непрерывно меняющихся обстоятельствах.
Авторы – доцент Университетского колледжа Лондона, старший научный сотрудник Высшей школы экономики; доцент кафедры политических и правовых учений факультета политических наук Московской высшей школы социальных и экономических наук (Шанинка)
Началось все повседневно просто. Доктор Хувеналь Урбино вошел в спальню из ванной – в ту пору он еще мылся сам, без помощи – и начал одеваться, не зажигая света. Она, как всегда в это время, плавала в теплом полусне, точно зародыш в материнском чреве, – глаза закрыты, дыхание легкое, и рука, словно в священном танце, прижата ко лбу. Она была в полусне, и он это знал. Пошуршав в темноте накрахмаленными простынями, доктор Урбино сказал как бы сам себе:
– Неделю уже, наверное, моюсь без мыла.
Тогда она окончательно проснулась, вспомнила и налилась яростью против всего мира, потому что действительно забыла положить в мыльницу мыло. Три дня назад, стоя под душем, она заметила, что мыла нет, и подумала, что положит потом, но потом забыла и вспомнила о мыле только на следующий день. На третий день произошло то же самое. Конечно, прошла не неделя, как сказал он, чтобы усугубить ее вину, но три непростительных дня пробежали, и ярость оттого, что заметили ее промах, окончательно вывела ее из себя. Как обычно, она прибегла к лучшей защите – нападению.
– Я моюсь каждый день, – закричала она в гневе, – и все эти дни мыло было!
Он достаточно хорошо знал ее методы ведения войны, но на этот раз не выдержал. Сославшись на дела, он перешел жить в служебное помещение благотворительной больницы и приходил домой только переодеться перед посещением больных на дому. Услышав, что он пришел, она уходила на кухню, притворяясь, будто занята делом, и не выходила оттуда, пока не слышала, что экипаж отъезжает. В три последующих месяца каждая попытка помириться заканчивалась лишь еще большим раздором. Он не соглашался возвращаться домой, пока она не признает, что мыла в ванной не было, а она не желала принимать его обратно до тех пор, пока он не признается, что соврал нарочно, чтобы разозлить ее.
Этот неприятный случай, разумеется, дал им основание вспомнить множество других мелочных ссор, случившихся в тревожную пору иных предрассветных часов. Одни обиды тянули за собой другие, разъедали зарубцевавшиеся раны, и оба ужаснулись, обнаружив вдруг, что в многолетних супружеских сражениях они пестовали только злобу. И тогда он предложил пойти вместе и исповедаться сеньору архиепископу – надо так надо, – и пусть Господь Бог, верховный судия, решит, было в ванной комнате мыло или его не было. И она, всегда так прочно сидевшая в седле, вылетела из него, издав исторический возглас:
– Пошел он в задницу, сеньор архиепископ!
Возле кабинета не было ванной комнаты, и конфликт исчерпал себя – теперь он не шумел спозаранку, он входил в ванную после того, как подготовится к утренним занятиям, и на самом деле старался не разбудить супругу. Не раз перед сном они одновременно шли в ванную и тогда чистили зубы по очереди. К концу четвертого месяца он как-то прилег почитать в супружеской постели, ожидая, пока она выйдет из ванной, как бывало не раз, и заснул. Она постаралась лечь в постель так, чтобы он проснулся и ушел. И он действительно наполовину проснулся, но не ушел, а погасил ночник и поудобнее устроился на подушке. Она потрясла его за плечо, напоминая, что ему следует отправляться в кабинет, но ему так хорошо было почувствовать себя снова на пуховой перине прадедов, что он предпочел капитулировать.
– Дай мне спать здесь, – сказал он. – Было мыло в мыльнице, было.
Когда уже в излучине старости они вспоминали этот случай, то ни ей, ни ему не верилось, что та размолвка была самой серьезной за их полувековую совместную жизнь, и именно она вдохнула в них желание примириться и начать новую жизнь. Даже состарившись и присмирев духом, они старались не вызывать в памяти тот случай, ибо и зарубцевавшиеся раны начинали кровоточить так, словно все случилось только вчера.
К тому времени ему уже было трудно управляться самому, поскользнись он в ванной – и конец, и потому он стал с опаской относиться к душу. В доме, построенном на современный манер, не было оцинкованной ванны на ножках-лапах, какие обычно стояли в домах старого города. В свое время он велел убрать ее из гигиенических соображений: ванна – одна из многочисленных мерзостей, придуманных европейцами, которые моются раз в месяц, в последнюю пятницу, и барахтаются в той же самой потной грязи, которую надеются смыть с тела. Итак, заказали огромное корыто из плотной гуаякановой древесины, и в нем Фермина Даса стала купать своего мужа точно так, как купают грудных младенцев. Купание длилось более часа, в трех водах с добавлением отвара из листьев мальвы и апельсиновой кожуры, и действовало на него так успокаивающе, что иногда он засыпал прямо там, в душистом настое. Выкупав мужа, Фермина Даса помогала ему одеться, припудривала ему тальком пах, маслом какао смазывала раздражения на коже и натягивала носки любовно, точно пеленала младенца; она одевала его всего, от носков до галстука, и узел галстука закалывала булавкой с топазом. Первые утренние часы у супругов теперь тоже проходили спокойно, к нему вернулось былое ребячество, которое на время дети отняли у него. И она в конце концов приноровилась к семейному распорядку, для нее годы тоже не прошли даром: теперь она спала все меньше и меньше и к семидесяти годам уже просыпалась раньше мужа.
В то воскресенье, на Троицу, когда доктор Хувеналь Урбино приподнял одеяло над трупом Херемии де Сент-Амура, ему открылось нечто такое, чего он, врач и верующий, до тех пор не постиг даже в самых своих блистательных прозрениях. Словно после стольких лет близкого знакомства со смертью, после того, как он столько сражался с нею и по праву и без всякого права щупал ее собственными руками, он в первый раз осмелился взглянуть ей прямо в лицо, и она сама тоже заглянула ему в глаза. Нет, дело было не в страхе смерти. Этот страх сидел в нем уже много лет, он жил в нем, стал тенью его тени с той самой ночи, когда, внезапно проснувшись, встревоженный дурным сном, он вдруг понял, что смерть – это не непременная вероятность, а непременная реальность. А тут он обнаружил физическое присутствие того, что до сих пор было достоверностью воображения и не более. И он порадовался, что инструментом для этого холодящего ужасом откровения Божественное провидение избрало Херемию де Сент-Амура, которого он всегда считал святым, не понимавшим этого Божьего дара. Когда же письмо раскрыло ему истинную суть Херемии де Сент-Амура, все его прошлое, его уму непостижимую хитроумную мощь, доктор почувствовал, что в его жизни что-то изменилось решительно и бесповоротно.
Фермина Даса не дала ему заразить себя мрачным настроением. Он, разумеется, попытался это сделать в то время, как она помогала ему натягивать штаны, а потом застегивала многочисленные пуговицы на рубашке. Однако ему не удалось, потому что Фермину Дасу нелегко было выбить из колеи, тем более известием о смерти человека, которого она не любила. О Херемии де Сент-Амуре, которого она никогда не видела, ей было лишь известно, что он инвалид на костылях, что он спасся от расстрела во время какого-то мятежа на каком-то из Антильских островов, что из нужды он стал детским фотографом, самым популярным во всей провинции, что однажды выиграл в шахматы у человека, которого она помнила как Торремолиноса, в то время как в действительности его звали Капабланкой.
– Словом, всего лишь беглый из Кайенны, приговоренный к пожизненному заключению за страшное преступление, – сказал доктор Урбино. – Представляешь, он даже ел человечину.
– Ты ничего не понимаешь, – сказал он. – Возмутило меня не то, кем он оказался, и не то, что он сделал, а то, что он столько лет обманывал нас.
Его глаза затуманились невольными слезами, но она сделала вид, что ничего не заметила.
– И правильно делал, – возразила она. – Скажи он правду, ни ты, ни эта бедная женщина, да и никто в городе не любил бы его так, как его любили.
– Поторопись, – сказала она, беря его под руку. – Мы опаздываем.
Аминта Дечамис, супруга доктора Ласидеса Оливельи, и семь их дочерей старались наперебой предусмотреть все детали, чтобы парадный обед по случаю двадцатипятилетнего юбилея стал общественным событием года. Дом этого семейства находился в самом сердце исторического центра и прежде был монетным двором, однако полностью утратил свою суть стараниями флорентийского архитектора, который прошелся по городу злым ураганом новаторства и, кроме всего прочего, превратил в венецианские базилики четыре памятника XVII века. В доме было шесть спален, два зала, столовая и гостиная, просторные, хорошо проветривавшиеся, однако они оказались бы тесны для приглашенных на юбилей выдающихся граждан города и округи. Двор был точной копией монастырского двора аббатства, посередине в каменном фонтане журчала вода, на клумбах цвели гелиотропы, под вечер наполнявшие ароматом дом, однако пространство под арочной галереей оказалось мало для столь важных гостей. И потому семейство решило устроить обед в загородном имении, в девяти минутах езды на автомобиле по королевской дороге; в имении двор был огромным, там росли высочайшие индийские лавры, а в спокойных водах реки цвели водяные лилии. Мужская прислуга из трактира дона Санчо под руководством сеньоры Оливельи натянула разноцветные парусиновые навесы там, где не было тени, и накрыла под сенью лавров по периметру прямоугольника столики на сто двадцать две персоны, застелив их льняными скатертями и украсив главный, почетный стол свежими розами. Построили и помост для духового оркестра, ограничив его репертуар контрдансами и вальсами национальных композиторов, а кроме того, на этом же помосте должен был выступить струнный квартет Школы изящных искусств; этот сюрприз сеньора Оливелья приготовила для высокочтимого учителя своего супруга, который должен был возглавить стол. И хотя назначенный день не соответствовал строго дате выпуска, выбрали воскресенье на Троицу, чтобы придать празднику должное величие.
Приготовления начались за три месяца, боялись, как бы из-за нехватки времени что-нибудь важное не осталось недоделанным. Велели привезти живых кур с Золотого Болота, куры те славились по всему побережью не только размерами и вкусным мясом, но и тем, что кормились они на аллювиальных землях и в зобу у них, случалось, находили крупинки чистого золота. Сеньора Оливелья самолично, в сопровождении дочерей и прислуги, поднималась на борт роскошных трансатлантических пароходов выбирать все лучшее, что привозилось отовсюду, дабы достойно почтить своего замечательного супруга. Все было предусмотрено, все, кроме одного – праздник был назначен на июльское воскресенье, а дожди в том году затянулись. Она осознала рискованность всей затеи утром, когда пошла в церковь к заутрене и влажность воздуха напугала ее, небо было плотным и низким, морской горизонт терялся в дымке. Несмотря на зловещие приметы, директор астрономической обсерватории, которого она встретила в церкви, напомнил ей, что за всю бурную историю города даже в самые суровые зимы никогда не бывало дождя на Троицу. И тем не менее в тот самый момент, когда пробило двенадцать и многие гости под открытым небом пили аперитив, одинокий раскат грома сотряс землю, штормовой ветер с моря опрокинул столики, сорвал парусиновые навесы, и небо обрушилось на землю чудовищным ливнем.
Доктор Хувеналь Урбино с трудом добрался сквозь учиненный бурей разгром вместе с последними встретившимися ему по дороге гостями и собирался уже, подобно им, прыгать с камня на камень через залитый ливнем двор, от экипажа к дому, но в конце концов согласился на унижение: слуги на руках, под желтым парусиновым балдахином, перенесли его через двор. Столики уже снова были расставлены наилучшим образом внутри дома, даже в спальнях, но гости не старались скрыть своего настроения потерпевших кораблекрушение. Было жарко, как в пароходном котле, но окна пришлось закрыть, чтобы в комнаты не хлестал ветер с дождем. Во дворе на каждом столике лежали карточки с именем гостя, и мужчины, по обычаю, должны были сидеть по одну сторону, а женщины – по другую. Но в доме карточки с именами гостей перепутались, и каждый сел где мог, перемешавшись в силу неодолимых обстоятельств и вопреки устоявшимся предрассудкам. В разгар катастрофы Аминта Оливелья, казалось, одновременно находилась сразу везде, волосы ее были мокры от дождя, а великолепное платье забрызгано грязью, но она переносила несчастье с неодолимой улыбкой, которой научилась у своего супруга, – улыбайся, не доставляй беде удовольствия. С помощью дочерей, выкованных на той же наковальне, ей кое-как удалось сохранить за почетным столом места для доктора Хувеналя Урбино в центре и для епископа Обдулио-и-Рея справа от него. Фермина Даса села рядом с мужем, как делала всегда, чтобы он не заснул во время обеда и не пролил бы суп себе на лацканы. Место напротив занял доктор Ласидес Оливелья, пятидесятилетний мужчина с женоподобными манерами, великолепно сохранившийся, вечно праздничное состояние души доктора никак не вязалось с точностью его диагнозов. Все остальные места за этим столом заняли представители власти города и провинции и прошлогодняя королева красоты, которую губернатор под руку ввел в залу и усадил рядом с собой. Хотя и не было в обычае на званые обеды одеваться особо, тем более что обед давался за городом, на женщинах были вечерние платья и украшения с драгоценными камнями, и большинство мужчин было в темных костюмах и серых галстуках, а некоторые – в суконных сюртуках. Только те, кто принадлежал к сливкам общества, и среди них – доктор Урбино, пришли в повседневной одежде. Перед каждым гостем лежала карточка с меню, напечатанная по-французски и украшенная золотой виньеткой.
Сеньора Оливелья, боясь, как бы жара кому не повредила, обежала весь дом, умоляя всех снять за обедом пиджаки, однако никто не решился подать пример. Архиепископ обратил внимание доктора Урбино на то, что этот обед в определенном смысле является историческим: впервые за одним столом собрались теперь, когда раны залечены и боевые страсти поутихли, представители обоих лагерей, бившихся в гражданской войне и заливавших кровью всю страну со дня провозглашения независимости. Умонастроение архиепископа совпадало с радостным волнением либералов, особенно молодых, которым наконец удалось избрать президента из своей партии после сорокапятилетнего правления консерваторов. Доктор Урбино не был с этим согласен: президент-либерал не казался ему ни лучше, ни хуже президента-консерватора, пожалуй, только одевается похуже. Однако он не стал возражать архиепископу, хотя ему и хотелось бы отметить, что на этот обед ни один человек не был приглашен за его образ мыслей, приглашали сюда по заслугам и родовитости, а заслуги рода всегда стояли выше удач в политических хитросплетениях или в бедовых военных разгулах. И если смотреть с этой точки зрения, то пригласить не забыли никого.
Ливень перестал внезапно, как и начался, и сразу же на безоблачном небе запылало солнце, но короткая буря была свирепа: с корнем выворотила несколько деревьев, а двор превратила в грязное болото. Разрушения на кухне были еще страшнее. Специально к празднику позади дома, под открытым небом, сложили из кирпичей несколько очагов, и повара едва успели спасти от дождя котлы с едою. Они потеряли драгоценное время, вычерпывая воду из затопленной кухни и сооружая новые печи на галерее. К часу дня удалось сладить с последствиями стихийного бедствия, и не хватало только десерта, который был заказан сестрам из монастыря Святой Клары и который те обещали прислать не позднее одиннадцати часов утра. Опасались, что дорогу могло размыть, как случалось даже не очень дождливыми зимами, и в таком случае раньше чем через два часа десерта не следовало ожидать. Как только дождь перестал, распахнули окна, и дом наполнил свежий, очищенный грозой воздух. Оркестру, расположившемуся на фасадной террасе, дали команду играть вальсы, но тревожная сумятица только возросла: рев медных духовых инструментов наполнил дом, и разговаривать теперь можно было лишь криком. Уставшая от ожидания улыбающаяся Аминта Оливелья, изо всех сил стараясь не заплакать, приказала подавать обед.
Читайте также:
