Эх ма чума да не сходи с ума

Об авторе | Ирина Каренина родилась 12.05.79 в Нижнем Тагиле. Окончила Литературный институт. Работала корректором, фотомоделью, администратором рок-группы, переводила с английского, вела драмкружок у кришнаитов, пела в ресторане, была режиссером театра, театральным критиком, пресс-атташе муниципалитета, шеф-редактором деловых и глянцевых журналов, сценаристом документального кино. Публиковалась в журналах “Урал”, “Ликбез”, “Пролог”.

Ирина Каренина
Мы ехали читинским, в прицепном

Счастье будет, любовь не кончится — что враги ей и что друзья!
В ресторанном пустом вагончике буду ехать всё я да я.
В бутербродном и винно-водочном, — Каберне моё, Каберне! —
В колыбельном, качальном, лодочном, где графины звенят по мне.
На конечной неблизкой станции выйду молча в небытиё.
Никогда не проси: остаться бы. Не твоё это. Не твоё.

Мы ехали читинским, в прицепном, храпел сосед, и плакала соседка.
По Кальдерону, жизнь казалась сном, — но ведь была, — и улыбалась едко.
Мы квасили с ковбоем с боковой — лихим парнягой в “стетсоне” и коже.
И мерк вагонный свет над головой, и за окном созвездья меркли тоже.
И вновь листва летела на перрон, бессонница терзала до рассвета,
И мне никто — ни Бог, ни Кальдерон — не объяснял, зачем со мной всё это.

Какие наши годы, рядовой! Мы все давно убиты под Москвой,
На этой безымянной высоте, на подступах к любви и красоте.
И наши души лёгкие парят, и видят рай они, и видят ад,
Светло скорбят и славят Самого, и им не нужно больше ничего.

Глянь, на шторе — бражник с хоботком, можно сбить его одним щелчком,
Слепенький, и носик — как вопрос, скрученный, слонячий, глупый нос,
И на лапках серых — бахрома. Ах, не бойся, не сходи с ума,
Он совсем недолго проживёт, он, ещё чуть-чуть, и сам умрёт,
Но пускай — у нас, в тепле, в добре, дома, в конце света, в сентябре.

Я устала от вас, вы жестоки, вы волки, вы стая,
Всё бы вам налетать и терзать, вырывая куски, —
В чём ещё ваша радость, моя сволота дорогая,
Потаскушки-подружки, врали записные — дружки?
Выскребают изнанку души сентябри и простуда —
До светла, добела, до горчащих кленовых стихов.
Если б только понять, для чего тянет губы Иуда,
И простить отреченье — до первых ещё петухов.

Ах ты, Русь-матушка, степь полынная,
Дорога длинная, гарь бензиновая,
Водка палёная, слеза солёная,
Драка кабацкая, гибель дурацкая,
Крест на дальнем погосте, белые кости,
Смертушка ранняя, подоконье гераневое
У мамки, у бабки, ломайте шапки,
Да — в ноги им, в ноги! Катафалки, дроги,
Не уйти от судьбы, выносите гробы —
Крепкие полотенца… В новое оденься,
Не жил счастливым — помрёшь красивым,
Жизнь провороним — дак хоть похороним!
Девки, ревите, вот он, ваш Витя,
Санька, Серёжа, Ванечка, Алёша,
Был живой, грешный, — лежит, сердечный,
Холодный, белый: мамка ль не успела
Беду отнять, в шифоньер прибрать,
В глаза ей смотреть, первой помереть,
Бабка ли продремала — поперёк не встала,
Не заступила горю пути, не сговорилась наперёд уйти, —
А что теперь! Костлявая в дверь,
А лучше б сума, чума да тюрьма,
Вместе б выхаживали, беду вылаживали,
Дачки таскали, у запретки стояли,
Кланялись до земли, кровиночку сберегли,
Всё до нитки отдали, сытно не едали,
Папиросы россыпью, рюкзаки под насыпью,
Охранников матюги, Господи, помоги!

Один человек (он глуп, но не так уж плох) пишет погибшему другу стихи — на смерть,
Естественно. Мол, прости, я тебя не спас, — плачет, конечно, и бьёт себя пяткой
в грудь.
В год — п о два стишка: в день рожденья и похорон. Общество одобряет такую скорбь.
Семья усопшего за поминальным столом всегда отдаёт поэту лучший кусок.
Он даже известен в определённых кругах как близкий к N.N., почти что его вдовец,
Почти что апостол и даже евангелист — он слышал, как тот говорил, а вы уже нет.

Огонь умеет течь. Учись гореть, вода, и трепетать — земля, и воздух — таять.
Мне голову кружит весёлая вражда, стремительная, злая, молодая.
Пляши в моих глазах, свирепая искра. Душа, как ни терзай, неопалима —
До пепла не избыть. Холодного костра в ней отсвет, голубой и негасимый.

. И пахнет крутым кипятком на лестничной клетке.
Тоску, как бидон с молоком, проносят соседки,
Боясь расплескать невзначай, — обычные бабы,
И сроду не звали на чай, да я не пошла бы.
А глянешь — хоть вой, хоть кричи от лютой недоли:
Несут её, как кирпичи, — сподмог бы кто, что ли! —
Всю бренность житухи, всю блажь любови короткой.
Восходят на верхний этаж усталой походкой,
Авоськи влекут тяжело, вздымают, как гири.
На лестнице грязной светло. И холодно в мире.

Слишком страшно? — Нет, не слишком страшно. Говорю тебе, не умирай.
Самолётик беленький бумажный с экипажем попадает в Рай.
Жили-были, верили, любили — всё пустое, горсточка вранья,
Сердце из репейника и пыли, лёгкий-лёгкий ужас бытия.

За девятиэтажками болото — там рыли котлован под гаражи,
Потом не стали строить отчего-то, теперь здесь летом утки, камыши.
Здесь лягушачий хор у мутной речки, трамвайный мост, и драга вдалеке:
Я как-то раз посеяла колечко в не золотом просеянном песке.
Здесь стадион. Теперь, конечно, частный. Куда сквозь годы гнать велосипед?
Мне думается, мы навек несчастны. А почему? — Велосипеда нет.
А если б был, то всё бы изменилось, ушла из глаз солёная вода,
И всё сбылось бы, что когда-то снилось, и то, что и не снилось никогда.

Поезд мой товарный, ангел календарный, быстрый огонёк,
Шашки мои пешки, твёрдые орешки взяты на зубок.
Эники да беники, вот и все вареники, белая мука.
Отыграла дудочка, отплясала дурочка, утекла река.

Душа — синица, чудо в перьях, в груди поющий механизм,
Чирикалка с особой трелью, игрушка-смерть, хлопушка-жизнь!
Давай, без смазки и починки, для фата, выдерги, враля
Играй привычно, без запинки, своё высокое ля-ля .
Гони свои фиоритуры, рыдай почти что ни о чём —
Для умника и полудуры, для конвоира за плечом,
Для тех, кто смотрит сквозь прицелы, и тех, кто смотрит сквозь очки, —
Покуда молоточки целы и струны тонкие — тонки.

Ни я тебя, ни ты меня не бро.
Не Бродский, нет, — рифейский, что есть мочи,
Наш климат, ядовитым серебром, холодной ртутью дышат эти ночи —
Слепая, обнажённая зима, воительница, нет, Бритомартида,
И изморозь оконного письма искристо-голуба. Моя обида,
Недавний, быстротечный, нет, не сон, а всё равно, ведь я тебе не Бродский,
И холодом рассудок утолён, — как камень, заморожен хлеб сиротский!

Увы, нет нимф, остались бляди, в обед и ужин макароны,
И музы нас не посещают — и вправе брезговать, пожалуй.
Нас в шею гонят отовсюду, не пустят на банкет в посольство,
От наших вязаных жилетов кондратий хватит Лагерфельда.
В загуле вечно сука-кошка и норовит загадить книги,
Постель, ботинки, недра шкафа, её тошнит на табуретку.
Какие музы, друг мой Постум, когда в триклинии разруха,
Вода холодная из крана, какой там, к чёрту, лупанарий!
В такую жизнь, в тоску такую блядей — и тех не дозовёшься.
Я трус, а то бы взрезал вены и кровью написал всё это.

надоело скучно и противно а я заморожу лёд ромашковый
желтоватый в формочках сердечками буду гладить им лицо и руки
буду в чай его бросать и в минералку дзинь-дзинь-звяк по дну длинного стакана
тает сердце ледяное и прозрачное ничего мне ничего не остаётся
если всё кругом больно и бессмысленно и никто-никто обо мне не думает
для кого настой ромашковый по формочкам разливаю в холоде выдерживаю
заговариваю на красоту и молодость

…а по утрам неизменно яйцо и ко-ко-фея…
Татьяна Шуйская

По ночам — глинтвейн (по утрам — печаль да грудной голубиный ворк.
Ко-ко-фея: глотни кофе ю . Включай свой компьютер, садись to work).
Распоследнее дело — кино, вино в темноте глушить, горевать.
И свечение видеть — оно одно провожает тебя в кровать.
То звезда Фомальгаут ли, ангел ли, охраняющий сон в ночи?
…Пряным варевом, как сургучом, залить
рот свой жалобный — не кричи;
Наложить на сердце своё печать, нежно в раны вложить — персты.
Гефсиманское бдение по ночам. Авва Отче, как хочешь Ты…

Ругаться с бабками Лукерьями и с дворничихой тётей Фро,
Рядиться к ночи в шляпу с перьями, чтоб выйти вынести ведро,
Идти задворками, помойками, смотреть на звёзды и грустить…
В домах скрипят дверьми и койками. И мчат за водкой во всю прыть
Подростки, пацанва дворовая, шалавы самых юных лет.
Проходишь мимо ты, суровая, как будто их тут вовсе нет,
А после пальцами распухшими картошку чистишь, варишь суп
И наизусть читаешь Пушкина, почти не разжимая губ.

Буду думать о тебе, о тебе, буду думать обо мне, обо мне.
Помнишь рыбину с железкой в губе, прикорнувшую на илистом дне?
Помнишь, как в её губу и зрачок прорастал стальной и острый крючок,
И как леска дрогнула, порвалась, будто наших снов привычная связь?
В мире нет теперь ни дна, ни основ, и волне моей не знать берегов,
Рыбакам тонуть и рыбу собой под водой моей кормить голубой.
По реке ли, по Оби, по Оке ходит рыба, завернула губу,
В ней крючок пророс, убрать не могу — буду думать о крючке, о крючке.

буки приходят ночью приносят буквы буквы как блохи скачут ложатся в строчки
ангел мой фиолетов кровоподтёчен кто ему сделал больно за всё ответит
я отвечаю верую дальше прочерк от In nomine Patris до Mamma mia
шествуют сумасшествуют буки
буквы приносят попробуй-ка не возьми их.

Этот сквер, безусловно, от слова “скверно”, здесь жабрей прорастает из жабр планеты,
И мандраж — мандрагоры настой по венам, и короны корней оплетают эту
Позабытую землю, пустырь, разруху — где ещё мне искать утешенья, веры?
Только здесь, где так сумрачно, тихо, глухо, где полынь и пустырник не знают меры.
И в груди — безвоздушие Торричелли. И, разбиты, гниют в лебеде качели.

Развлекалочка осени, мокрая поступь весны,
Что-нибудь об Альенде, о Чили, о Кубе, Геваре…
Что-нибудь обо мне: может, книги, пластинки ли, сны, —
Что-нибудь, что ты выменять сможешь у баб на бульваре.
Кто меня не хранил, как булавку, копейку, листок!
Кто меня не листал, вырывая на память страницы!
Я — бумажный божок, знаю свой невысокий шесток.
Я — бумажный журавлик, нелепая, слабая птица.
Я — дурацкий посланец, я только твержу: “Миру — мир,
И готовься к войне, para bellum, и смажь парабеллум…
Землю — пахарям, небо — пилотам, лады, командир?
Звёзды — нам, стихотворцам, но это я так, между делом…”

Вокзальность бытия. Бельканто тепловоза. На сутки задремать. В отключку — телефон.
Паршивые стихи. Наверно, лучше прозой. “Не лги себе”. Не лгу. Включите микрофон!
Я вам ещё прочту, я вам ещё посмею. “Не лги себе”. Не лгу. Мне нечего прочесть.
По-старому — нельзя, а лучше — не умею. “Виновна, ваша честь”. Согласна, ваша честь.
Мы валимся во тьму. Как дурни, мы похожи. Кому приспичит знать всех нас наперечёт?
Колеблемый светиль… нет, всё-таки треножник. И что-нибудь ещё. Да, что-нибудь ещё.

Стёклышко прячешь во рту, уголёк — верную русскую речь.
Мир сбережёт ли, склонится у ног, снимет ли голову с плеч,
А всё одно — бормочи, бормочи, и пишмашинка тук-тук.
Так — под расписку — от неба ключи брошены в лодочку рук:
На! Как дитя, до рассвета играй, пробуй замки, чуть дыша,
То открывай свой бессмысленный рай, то закрывай не спеша.

Минск

Это наиболее смелая и новаторская пьеса Беолько, в которой он, опережая свой век, сделал попытку создания драмы из народной, крестьянской жизни.
По изд.: Мокульский C.C. (под ред.) Хрестоматия по истории западноевропейского театра. Том 11

• Билора, крестьянин
• Папаша Питтаро, крестьянин
• Дина, жена Билоры.
• Мессер Андронико, венецианец.
• Тонин, его слуга, родом из Бергамо.

Б и л о р а (один). Ну, даже мортира не проникнет туда, куда заберется влюбленный! Любовь, чорт возьми! Кто бы сказал, что любовь так овладеет мною, что она приведет меня к людям, которых я никогда не видал, и так далеко от моего дома? Я даже не знаю, где я! Говорят, что любовь не в силах и не умеет ничего делать, но я вижу, что она умеет делать то, что хочет. Так и я,—я буду сейчас говорить о себе самом,—если бы я не стремился найти свою женку, я не стал бы гоняться весь день вчера, всю ночь и все утро сегодня по лесам, кустам и скошенным пашням. Все мне кажется мрачным, и не хочется жить. Сказано—сделано! Любовь сильнее тянет влюбленных, чем могли бы это сделать три пары быков. Чорт возьми! Какая это злая шутка— любовь! Некоторые воображают, будто она овладевает только юношами и что только молодые позорят себя; но она, я это вижу, преследует также и стариков; и я думаю, что если бы этому старику не впилась колючка в зад, он не похитил бы у меня моей жены. Пусть бы любовь вырвала у него сердце, у этой старой развалины! Пусть бы чума забрала его, его и того, кто привел его в мою деревню, этого ростовщика! Пусть у него будет не больше радости и наслаждения от его денег, чем он мне оставил от моей жены! А пока, чорт побери, я чувствую себя почти больным, мне нехорошо. Я собирался перетаскивать скирды днем и ночью, а другие утащили у меня мою жену из моего дома. Господу ведомо, увижу ли я ее когда-нибудь. Лучше бы я стал заниматься тасканьем в дом, где это более нужно. О, чорт возьми! Я чувствую, что схожу с ума. Я умираю от голода, а у меня нет ни хлеба, ни даже денег, чтобы купить его. Если б я хоть знал, где она и куда ее увезли: я столько бы умолял ее, что она дала бы мне кусок хлеба.

Входит П и т т а р о.

Чорт побери! Бог знает, как это все повернется. Да, чорт! И все же я постучу в дверь, что бы ни случилось, даже если бы меня растерли в порошок больше, чем это когда-либо делали с репой. Не говоря о том, что, стучась туда я, может быть, привлекаю удары на свою собственную шкуру и что я рискую кое-что приобрести, хотя мне ничего не причитается. Ба, будь что будет! Меня толкает любовь, и я чувствую, как у меня внутри переворачиваются печень, сердце и легкие с таким шумом, что можно подумать, будто это кузнец точит плуг. Да, я впаду в отчаяние, если не постучу в эту дверь! Эй! Там, в доме! (Стучит.) Есть там кто-нибудь? Еще раз: есть там кто-нибудь?

Д и н а (из дома). Кто стучит в дверь? Не нищий ли? Идите с миром.
Б и л о р а. Хоть я и бедный, но я не уйду! Я друг. Открой! Это я.
Д и н а. Кто вы? Кто такой этот друг? Мессера нет дома. Идите с миром!
Б и л о р а. Послушай, Дина, открой мне на мгновенье; это я, кой чорт! Неужто ты не узнала меня, дура?
Д и н а (появляясь в окне). Говорю вам, уходите. Я вас не знаю. Мессера нет дома. Ступайте по своим делам, если не хотите иметь неприятности.
Б и л о р а. Э, дьявол, ты здорово злишься! Послушай, поди сюда,— я хочу поговорить с тобой немного по секрету. Можешь злиться, сколько хочешь, но это действительно я. Ну же, Дина, я Билора, видишь ведь. Я твой венчанный муж.
Д и н а. Вот несчастье! Послушайте, зачем вы пришли сюда?
Б и л о р а. А? Что ты говоришь? Спустись на мгновение, я хочу повидать тебя!
Д и н а. Иду.
Б и л о р а (один, обращаясь к самому себе). Осторожно! Я, может быть, вытащу у нее кое-что, несколько мелких монеток. Может быть, счастье улыбнется мне. А я-то приходил в отчаяние!
Д и н а (за дверью). Но вы не станете бить меня, если я открою?
Б и л о р а . Зачем стал бы я тебя бить? Ведь ты, в конце концов, пошла за ним не по доброй воле. Выходи! Честное слово, я охотно взял бы тебя обратно такой, какая ты есть, и ты была бы для меня такая же хорошая и дорогая, как прежде.

Дина уходит в дом.

Билора. А, черт, вот будет, если я не найду. Но скажи. А, она уже ушла. Мне так хотелось есть, что я забыл спросить, долго ли мне надо ждать, прежде чем вернуться, или немного. Ба! Теперь пойдем покушать,—он, наверно, вернется раньше, чем я утолю свой голод. Взглянем, что она мне дала. Вот дьявол, что это? Не понимаю, что это такое. Ну да, это монета в две лиры, я не узнал ее, а между тем это первая монета, которую я потратил, когда начал влюбляться в нее. Вот это мораджа, а вот эта? Какая она большая и тяжелая! Она больше других. У, чорт! Она много стоит, вот эта, но я не могу вспомнить ее название. Ах да, это же корнаккион; она чаще встречается, чем другие монеты. Но я пойду покушать. (Смотрит на дом.) Вот дверь, ну да, неужто я не узнаю ее? Надобно не потерять след. Но пересчитаем эти монеты. Вот это две лиры, одна мораджа—значит четыре, потом корнаккион—пять, и еще одна монета про запас—значит шесть, и еще одна на расходы—всего семь. В общем, мне нехватает девятнадцати марок до одного дуката. (Уходит.)

Входит А н д р о н и к о.

Билора и Питтаро входят с разных сторон.

Б и л о р а. Чорт возьми, как это случилось, что мы оба встретились здесь?
П и т т а р о. Ну, как? Хорошо ли ты пообедал? Вино там превосходное, не правда ли?
Б и л о р а. Да, чорт возьми, вино хорошее, папаша Питтаро. Могу сказать, что я славно наелся. Впору колотить косой по моему брюху.
П и т т а р о. Так чего тебе от меня нужно? Хочешь ты, чтобы мы поговорили с этим стариком и живо выяснили его намерения, а там нам будет ясно, что делать дальше? Повторяю тебе, она к тебе вернется, даже если он будет отказываться.
Б и л о р а. Это самое и она мне сказала, если только она не переменила решения. У нее, понимаете ли, немного овечья природа.
П и т т а р о . Прекрасно понимаю; но чем скорее мы разделаемся со всем этим, тем лучше для нас. Как по-твоему, должен ли я говорить со стариком? Мне ли говорить от твоего имени или мы оба будем говорить вместе?
Б и л о р а . Нет, говорите вы. Вы лучше скажете. Но послушайте, если вы увидите, что он не расположен ее отдать, скажите ему,—клянусь кровью христовой,—скажите ему, что у нее есть муж, очень дурной субъект, который убьет его, если он не возвратит ее; и скажите ему, что я был солдатом. Быть может, это испугает его.
П и т т а р о. Ладно, предоставьте мне все.
Б и л о р а. Послушайте, скажите ему, что я наемный убийца, что я нечестивец; и скажите еще, что я был солдатом, не забудьте этого!
П и т т а р о. Теперь уходи. Он не должен видеть тебя. Я постучусь в дверь. Предоставь мне действовать. Я так поговорю с ним, что он поймет.
Б и л о р а . Делай все, что хочешь, лишь бы он мне ее вернул. Но если он откажется, клянусь кровью святой девы Маргариты, я вырву у него колючку из зада!
П и т т а р о. Теперь молчи, не провожай меня своей болтовней. Уходи и дай мне постучаться в дверь. Как ты сказал, что его зовут?
Б и л о р а. Э, дьявол, я не знаю, как произносят это имя,—мне кажется, его зовут мессер Ардохен. не знаю, право. мессер Ардо. мессер Ардохей,—вот оно, так оно и есть.

П и т т а р о (стучится). Да, да, вот именно. Эй, там в доме!
Б и л о р а отходит в сторону.
Д и н а (в окне). Кто там стучит?
П и т т а р о. Друг, дочь моя. Передайте, что я хочу поговорить с мессером.
Д и н а. Кто вы такой?
П и т т а р о. Скажите, что это я, что я хочу поговорить с ним. Он поймет.
Д и н а. Он спустится сейчас.
Б и л о р а (вполголоса, Питтаро). Посушайте, скажите ему, что я убил бог знает сколько народу, что я изгнан,—не так ли?
П и т т а р о. Ладно, ладно, молчи! Ты меня сбиваешь.

А н д р о н и к о (появляясь в дверях). Кто здесь? Что ты говоришь?
П и т т а р о. Добрый вечер, мессер, вашему превосходительству.
А н д р о н и к о. Добрый вечер, Питтаро. Чего тебе от меня нужно?
П и т т а р о. Я хотел бы сказать вам десяток слов, мессер, по секрету,, если вы разрешите. Отойдем в сторонку.
А н д р о н и к о. Что тебе нужно? Говори скорей.
П и т т а р о. Я вам скажу, мессер. Право, теперь бесполезно прятаться на скошенном лугу. Вы прекрасно знаете, что вы на днях похитили эту молодую женщину, жену бедняги Билоры, который совсем впал в отчаянье. Итак, от его имени я прошу ваше превосходительство вернуть ему ее. Вообразите себе, дорогой, добрый мессер, вообразите себе сами, до чего жестоким и странным может показаться другому похищение его жены. Во всяком случае, у вас должны были уже пройти желание и вкус; вы имели возможность насытиться ею. Наконец, по-дружески советую вам, мессер, этот горшок не для вашего повара. Вы стары, она молода; простите, что я говорю так откровенно, мессер.
А н д р о н и к о. Хочешь, чтоб я сказал тебе правду? Ничего этого я не сделаю, потому что для меня невозможно когда-либо расстаться с нею. Понял ты меня теперь? Я решил устроить мою жизнь с нею. Кой чорт! Неужто ты станешь советовать мне отпустить это дитя в деревню, где она должна будет работать с этим негодяем Билорой, который кормит ее палочными ударами чаще, чем хлебом? И ты хочешь, чтоб я отказался от нее? Нет, нет, чорт возьми, нет! Я сохраню свое имущество, я ни за что не соглашусь отдать ее и я считаю для себя делом чести не кормить свиней мускатными орехами. Неужто ты думаешь, что я для того похитил ее, чтобы сейчас же ее бросить? Ведь я надел панцырь и кожаный передник, вооружился, как святой Георгий, и день и ночь я оставался вооруженным; и я терпел усталость и подвергался опасности, чтоб только получить ее. Поэтому скажи Билоре, что ему придется иначе вести свое дело.
П и т т а р о. Но, мессер, он в таком случае дурно поведет себя. Я вижу, что вы не очень-то хотите, чтобы я уладил ваши дела.
А н д р о н и к о. Рассчитывать по-твоему я не стану, хотя бы это стоило мне половины моего состояния, и даже если б мне пришлось расстаться с этим миром.
П и т т а р о. А, чума побери. Но что же, по-вашему, остается ему делать? Вы хотите, чтобы он совсем впал в отчаянье?
А н д р о н и к о. Какое мне дело до того, что он впадет в отчаянье! Пускай приходит в отчаянье, пускай проткнет себя вертелом. Послушай! Кой чорт! Он придет в отчаянье. А мне-то что до этого? Ты мне надоел, и ты живо разозлишь меня. Убирайся к чорту! Довольно об этом; кровь бросается мне в голову.
П и т т а р о. Нет, нет, мессер! Не надо гневаться. Послушайте, вот что мы сделаем: позовем сюда малютку и посмотрим, что она скажет. Если она захочет вернуться, предоставьте ей волю. Если она пожелает остаться, пусть остается, и наслаждайтесь ею, сколько вам угодно. Что вы на это скажете?
А н д р о н и к о. Наконец-то ты заговорил как следует. Но смотри, как бы тебе не пришлось раскаяться, потому что я уверен, что ты попадешься. Вот будет здорово. Она только что сказала мне, что не покинет меня ради всех мужчин на свете. Не может же быть, чтобы она так скоро изменила решение. Но я согласен сделать это для тебя, и, кроме того, я не могу быть спокоен, пока не увижу, насколько искренна та нежность, которую она проявляет ко мне. Эй! Слышишь ты меня? Ты меня не слышишь? Скажи, красотка моя, ты меня слышишь?
Д и н а (в доме). Вы меня зовете, мессер?
А н д р о н и к о. Да, дитя мое. Выйди к нам ненадолго. (В сторону.) Я охотно скажу, что у женщин мало рассудка,—хотя большинство их совсем лишены его,—если эта так легко изменила решение.

П и т т а р о. Вот она, мессер.
А н д р о н и к о. Итак, красотка, что ты скажешь?
Д и н а. В чем дело, мессер? Я не знаю, и я молчу.
А н д р о н и к о. Послушай! Вот этот добрый человек пришел требовать тебя от лица твоего мужа. Мы условились, что если ты захочешь уйти к нему, я тебя отпущу. Если же ты хочешь остаться, можешь остаться. Ты знаешь прекрасно, что ты имеешь у меня, и нуждаешься ли ты хоть в чем-нибудь; но поступай так, как тебе хочется и как тебе угодно. Мне нечего больше сказать тебе.
Д и н а. Чтоб я ушла к моему мужу? Но зачем мне итти к нему? Я буду получать каждый день палочные удары. Нет, клянусь, я не хочу уходить к нему! Видит небо, я желала бы даже забыть, что я его знала. Он отъявленный негодяй, и это так же верно, как то, что другие люди едят хлеб. Боже милосердный, клянусь вам, мессер, я вовсе не хочу возвращаться к нему. Когда я вижу его, мне кажется, что я вижу волка.
А н д р о н и к о. Довольно, довольно, довольно! (Питтаро.) Ну что? Вы слышали? Вы удовлетворены? Разве я вам не говорил, что она откажется пойти к нему! Вы не хотели мне верить.
П и т т а р о. Послушайте, мессер, я испытываю только гнев к этой маленькой негоднице, потому что всего полчаса тому назад, незадолго до вашего возвращения, она сказала Билоре, что согласна следовать за ним, даже против вашей воли.
Д и н а. Как? Я это сказала? Я сказала. или, вернее, меня почти заставили сказать. я сказала. я ничего не сказала. (Андронико.) Пускай он болтает себе; он все это выдумал.
А н д р о н и к о. Тогда поднимись в свою комнату и прекратим крики. (Питтаро.) Хватит! Ступайте с миром. Что вы вообразили? А вот я—я готов был поклясться, что она никогда меня не покинет. Вам еще что-нибудь нужно?
П и т т а р о. Нет. что касается меня, мессер. Что я могу еще желать? Но я должен предупредить вас, что Билора дурной человек, который мало расположен к добру, и что лучше бы вы вернули ему жену.
А н д р о н и к о. Превосходно! Что означают эти слова? Мне кажется, нам нетрудно будет сразу же ответить на это. Как? Ты мне угрожаешь? Не серди меня больше; я тебе серьезно объявляю, что здесь можно свернуть шею. Ты кажешься мне дураком, которого можно смести несколькими словами. Убирайся живее, ступай прочь, и так и запомни, что я не желаю отдать малютку. Ты понял меня? Я вскоре уйду из дому, и чтоб я тебя не видел здесь, а то. Но хватит! Довольно об этом.
П и т т а р о. Разлетитесь в дым! Чтоб мне никогда вас больше не видеть!

Андронико входит в дом. Появляется Билора.

Б и л о р а. Клянусь кровью Доминустекум4, вы умеете говорить? Вы не орали, не сказали, что я изгнан, не проклинали, ничего. Волчья болячка на вас! Из какого дерьма вы сделаны? Если бы вы проклинали, если бы вы сказали, что я изгнан, он, наверно, вернул бы мне мою жену. Ведь когда вы сказали ему, что я дурной человек и что я мало склонен делать добро, у него начали дрожать поджилки и он не знал, как дождаться минуты, чтобы убраться домой и спрятаться там.
П и т т а р о. Ну что ж! Ты мог выйти, ты, который хочешь казаться отважным. Ты будешь еще приставать ко мне? ;
Б и л р р а. Я к вам не пристаю, но я так мало вам благодарен, что об этом не стоит и говорить.
П и т т а р о. Именно это я и говорю. Ну ладно, идешь ты?
Б и л о р а. Нет, не иду. Уходите. Могу вам сказать, что вы хорошо помргли мне.

Андронико появляется в дверях.

А н д р о н и к о. Какая скотина шляется по улицам в такой час и бормочет? Какой-нибудь пьяница? Чума задуши его! Он взбудоражил мне кровь. Я дорого дал бы, чтоб быть начальником караула и схватить этого молодца,— уж я бы его не словами накормил. (Говоря в кулису.) Ты слышишь меня? Ты не слышишь меня. Эй! слуга!
Т о н и н (внутри дома). Я здесь.
А н д р о н и к о. Оставайся в доме и побудь с Диной. Ты придешь за мной в четыре часа. И захвати с собою фонарь. Понял?
Т о н и н. Приду, как только смогу; не беспокойтесь.
А н д р о н и к о. (двигаясь вперед). Лучше пройти вот здесь. Как только я пройду тот маленький мостик, я сразу попаду куда надо. Слуга, запри дверь.
Б и л о р а (бросаясь на него). Чума тебя удави, старая кляча! Получай! Получай! (Ударяет.)
А н д р о н и к о. О, добрый друг мой! О, мой сын! Увы! Увы! Горим, пожар, пожар! Я убит! Ах, предатель! Пожар, пожар! Увы, я умираю! Я мертв.
Б и л о р а. Пожар! Пожар! Пожар я устрою у тебя в заду! Теперь верни мне жену. Лучше бы ты не отнимал ее у меня. Э! Он, кажется, мертв. Не шевелит ни рукой, ни ногой. Скатился с катушек! Чорт возьми, прощай. Собрал пожитки и укатил. Я же тебя предупреждал!

А если по совести, неужели театр так-таки ничего и не должен Автору? Хотя бы от восьми до десяти процентов уважения? Не по закону, нет такого закона, можете в своём кабинете установить портрет Чехова или другого какого не в меру активного классика и каждый день в него плевать, и ничего вам за это не будет, но по естественной сердечной благодарности, если вы его мыслями, его словами пользуетесь и к выгоде для себя?

Волшебным, совершенно необъяснимым образом это ничуть не удивляет публику. Она весёлыми уверенными ногами идёт в филармонические залы или в оперные театры на классические имена и нисколько не сомневается, что, желая услышать Моцарта или Чайковского, так-таки их и услышит. Музыка не сдаётся. Люди, которым для того, чтобы выйти на профессиональную сцену, требуется пятнадцать лет учения, держат железную оборону. Чайковского не переписывают. Моцарта не сокращают и не вставляют в его текст свои удачные музыкальные шутки. Демон пошлости и невежества бродит, конечно, разъярённый вокруг этой твердыни и пытается откусить хоть кусочек, но ему противостоят такие правила игры, в которые ему никак не влезть.

В театре таких правил игры нет. Это сильно снижает ценность его как вида искусства. Сегодня существуют разные способы взаимодействия с автором, разговора с автором, и большинство этих способов не приносят полноценного художественного результата. Бесспорно, не в этом одном, не в порочных способах общения с автором, беда театра. Это, собственно, частность, следствие той деформации, которую театр позволил с собой сделать антихудожественным и безнравственным тенденциям времени. Не уважают автора — а кого и что, собственно, уважают? Есть, что ли, строго назначенная, заветная цена у человека, у таланта, у творчества, у разума, у любви, у мужества, у честности? Хотя бы в мечтах, в надеждах? Но если переделать мир мы не в .силах, то область художественного творчества человеку подвластна. И вовсе небесполезно периодически пытаться тут хоть что-то прояснить в уме.

Сама по себе концепция режиссёра, довольно логичная, воплощённая на определённом, и неплохом, уровне постановочной культуры, не способна держать спектакль. Его держит всё-таки интеллект автора, придумавшего эту историю, этих людей, эти разговоры… Может быть, в таком случае, интеллекту Толстого стоило бы довериться в большей степени?

На этом фоне крепкий провинциальный артист Солодилин играет, в совершенно реалистическом ключе, несчастного приживала Кузовкина! Обстоятельно, неспешно, понимая, как важно вовремя понизить или повысить голос на полтона, соблюдая приличные манеры и пластику, искренне проживая обстоятельства своей роли. Солодилин играет этюд о человеческом достоинстве, живущем в сердце скромного, неудачливого человека, обиженного судьбой — и он точно из другого пространства и из другого времени. Правда торжествует: добротная, спокойная работа оренбургского артиста убивает напрочь эстрадное столичное кривлянье. Зритель мгновенно опознаёт в Солодилине друга и любимца, понимает его, сочувствует ему, и неприязненно ёжится, когда на сцене его нет. Один актёр, пошедший на диалог с автором, убирает всех, кто разводит свою мороку вне автора!

Да, над хорошими бедными людьми смеются, издеваются, теснят их совсем уж на край — и за край — жизни, и держатся они только любовью к друг другу. Хороших людей нелегко играть. Сергей Барковский (Оброшенов) и Ксения Каталымова (Анна) с этой задачей справляются, вполне по заветам классиков ища контрасты. Поскольку Оброшенов исключительно жалкий и несчастный человек, Барковский всячески подчёркивает в нём отчаянно протестующее человеческое достоинство, своеобразную гордость бедняка, хитроватую затаённость. Каталымова, актриса огромной органичности и недюжинного вкуса, сплетает целый рассказ о душевной жизни немолодой девушки, не предназначенной для счастья. Она завидует сестре, завидует её молодому счастью, её душа плачет и мечется — но ради несомненной любви к близким Анна смиряет себя, и это настоящий подвиг. Ведь хороший человек не тем хорош, что ему посчастливилось таким просветлённым родиться, а тем он хорош, что ежедневно выбирает верную дорогу, укрощает свои аппетиты, не даёт воли расти сорнякам в душе.

Играют актёры неспешно, с аппетитом, с подробностями, с правильными, полными смысла паузами. А зал — прямо-таки замирает и стонет от удовольствия: публике по-прежнему нужен, необходим как воздух, традиционный, русский, бытовой, психологический театр. Тому, кто его отрицает, хорошо бы для начала научиться его делать; ведь отказаться можно только от того, что имеешь, а как иначе?

Островский — непревзойдённый мастер драматического исследования жизни вне чрезвычайных обстоятельств, вне катастроф извне (их не было в его собственной жизни). Вот — нет войны, чумы, голода, террора, гнева богов, жизнь обывателя вроде бы предоставлена сама себе: что ею управляет? Какие законы? Как ведёт себя человек? Излишне и говорить, что опыт таких исследований не то,что близок современному зрителю — он его просто пожирает с жадностью. Как давно с ним никто не говорил по-человечески о том, что его волнует — как остаться честным человеком и прокормить семью, как противостоять хамской среде и наращивать культурные силы, а не сдаваться пошлости, когда и под какими личинами приходят к обыкновенному человеку Бог и чёрт и как этот час не упустить . В игре Евгения Баранова (Кисельников) есть немало волнующих моментов, но есть и некоторая наигранность, нарочитость, портящая и игру других персонажей. Всё-таки лучше было бы, на мой вкус, вообще пресечь в исполнении этой пьесы всякую театральщину, преувеличенность, эксцентричность, попробовать найти самый простой и спокойный способ жизни на сцене. Ведь дорога в целом выбрана верная. Ведь любить автора куда приятней и выгоднее для совести театра, чем его убить.