Две чумы дмитрий быков
Войти через соцсети:
Если нет своего аккаунта
Если у вас уже есть аккаунт
Д.Быков: Очень хочется быть на передовой с такими людьми, как Проценко
Д.Быков: Прошкин умеет снимать простые истории так, что они обретают какое-то второе дно
Очень долго… Вы знаете, в чем полемичность этой работы. В книге Добренко о позднем сталинизме очень подробно изложены многочисленные интерпретации Ломоносова, в частности, пьеса Всеволода Иванова, совершенно чудовищная, 1950 года, времен борьбы с космополитизмом, где Ломоносов открыл закон, впоследствии, естественно, украденный Лавуазье; что это наш ученый, который борется с подлым засильем немцев в науке, и с норманнской теорией борется, и с германцами борется, и утверждает русский приоритет во всем. История Прошкина – история, которую сыграл Степанов, – это как раз история русского европейца, который страшно одинок, который пытается каким-то образом втащить Россию на Олимп всемирной науки. Делать из Ломоносова, получившего образование в Марбурге, делать из него врага всего немецкого, довольно странно, к тому же женатого на немке, с Рихманом работавшего и память Рихмана увековечивавшего всячески. Довольно жуткое, кстати, это его письмо о смерти коллеги от молнии. Ломоносов – фигура именно европейского масштаба и европейской природы, а в этом и есть как раз замечательный пафос прошкинского сериала.
Д.Быков: Бондарев ощущал и глухоту эпохи, и ее деградацию, и то, что великое поколение 1924 года растоптано
Д.Быков: Самое же печально, что, на мой взгляд, люди привыкнут жить в самоизоляции
Д.Быков: И внутри женщины, и внутри мужчины есть такие непереходимые разделения
Когда-то я с Маратом Гельманом говорил, и он сказал, что сейчас первенство затем, кто умеет себя занять, потому что досуга у людей стало больше. Сейчас, может быть, его опять станет меньше, потому что придется опять картошку выращивать на садовых участках, но если до этого не дойдет, то надо понять, что в условиях карантина (а карантин – это наше будущее надолго, даже если нам разрешат переезды, перелеты, даже если снимут ограничения на работу кафе) главное в человеке – это самозанятость.
Д.Быков: Во всем мире случилось обнуление
Так вот, в этой ситуации все кричат о необходимости ужесточения только для того, чтобы комендантский час нарушать. В России ужасно любят вводить драконовские законы только для того, чтобы их обходить. И все требуют: устройте нам карантин; точно так же все будут обсуждать, как они среди этого карантина прекрасно пошли гулять. Это такой национальный спорт, такая особая мера презрения к закону, в чем есть свои безусловные преимущества. Это значит, что полноценный тоталитаризм никогда не будет построен, а если и будет построен, то не затронет умов.
Мне выпало счастье [горе] родиться в двадцатом,
В проклятом году и в столетье проклятом.
Мне выпало все. И при этом я выпал,
Как пьяный из фуры, в походе великом.
Вот надо выпасть. И Далю это удалось, и Ефремову. Поэтому я думаю, что Миша снимет эту картину.
Д.Быков: Акунин – человек мира, и где бы он ни жил, он пишет о России
Замечательный личный вопрос, отвечу лично, соответственно.
Сейчас в России можно воротить абсолютно все. Мне кажется, что единственное, что надо сейчас делать – это все-таки как-то распускать места заключения, потому что то, что там творится – это просто за гранью добра и зла. Мне кажется, что всякая власть, которая хоть как-то думает о своем населении, должна сейчас гуманизировать пенитенциарную систему; раз вся страна оказалась – хочешь не хочешь – под домашним арестом, надо, наверное, смягчать судьбы тех, кто сидит. Не знаю как, но трудно себе представить.
Проблема в том, что сейчас – Володя, могу вас утешить, если это вас хоть как-то занимает – воленс-ноленс (или, как говорят, воленс-неволенс) сейчас профессионалы будут нужны. Потому что нужны будут инженеры, надо будет очень многое запускать и восстанавливать с нуля, не нужное отпадет. Нужное, наоборот, укрепится. Не то чтобы сейчас реальный сектор экономики получил какие-то бонусы, но сейчас востребованы будут люди, которые умеют лечить людей, помогать старикам, учить детей, растить картошку, копать огороды и, если надо, то чинить и водить машину. Нужны будут люди, которые будут восстанавливать мир из руин и брать ответственность на себя.
Я думаю – вот это, кстати, одна из забавных перспектив, мы когда роман сочиняли коллективный, то мы это между собой обсудили, – одним из последствий коронавируса станет прорыв в биологии. Илюша Кормильцев, царствие ему небесное, говаривал, что для достижения фактического бессмертия (или продолжительности жизни на 300 лет) достаточно будет века. Думаю, что меньше. Сейчас перспективы бессмертия (если не бессмертия, то максимального отдаления старости) стали ближе. Прав Губин: этот коронавирус не последний, и это месть природы. Это Дмитрий Губин, замечательный журналист, он сейчас в Германии. Сейчас, ничего не поделаешь, будут востребованы медицинские технологии. Как та же Друбич много раз говорила, как об этом писали Стругацкие – будет век научно-технической революции, переведенный в биосферу. Какой-то прорыв огромный на фронте продления жизни, ее безопасности и, конечно, бэби-бум будет. Конечно, это будет век медицины. Он и должен был стать веком медицины, но стал веком коммуникации. Сейчас стало понятно, что без медицины коммуникация не так много значит, потому что трупу коммуникация не нужна, он уже с Господом коммуницирует, ему все понятно. Я думаю, что сейчас самое востребованное – это медицинская революция, на ожиданиях которой сейчас и основаны все оптимистические прогнозы.
Д.Быков: Солженицын был человек модерна, отсюда и определенная его эмоциональная глухота
Некомпетентен я отвечать на вопрос о Брэдбери, хотя согласен, что определенное сходство антиутопий Брэдбери и нынешнего отношения к книжной культуре налицо.
Д.Быков ― Доброй ночи, дорогие друзья. Понятно совершенно, что тема лекции сегодня – Лимонов. Очень много просьб и заявок, крайне противоречивое отношение к нему и в этих вопросах, и в заявках тоже, да и мое к нему отношение весьма противоречиво. Вот и будем пытаться это выяснить.
Естественно, что коронавирус вносит свои правки в таблицу наших выступлений. Ближайшие все публичные лекции отменены, потому что, на свое счастье, я все-таки собираю больше, чем пятьдесят человек. Видимо, дальше мы введем какой-то формат лекций, на которых будут присутствовать, скажем, сорок пять человек, а для остальных мы это будем транслировать. Сейчас мы над этим работаем. Работаем мы и над онлайн-вещанием всяким, многочисленными лекциями для школьников, которые сидят на карантине; естественно, я продолжаю и со своими школьниками заниматься. Пытаемся мы сейчас перенести основные мероприятия, анонсированные в Питере, в Лондоне – гипотетически на осень, потому что нет у нас такого наивного оптимизма насчет того, что все это закончится в ближайшее время.
Д.Быков: У меня нет никакого сомнения, что российские власти воспользуются трагедией максимально циничным образом
Поотвечаем немножко на вопросы. Тут очень много вопросов, как я советую поступить 22-го. Во-первых, я все-таки надеюсь, что 22-го этого голосования не будет или оно пройдет в другом формате; во-вторых, я много раз говорил: не может быть никакого совета в этой ситуации. Я поступлю так, как посчитаю нужным, но никому свой выбор не навязываю. Хватит, довольно, прошли времена, когда мы могли консультироваться, что нравственно, а что безнравственно. Это сейчас является личным делом каждого: давайте будет ответственны хотя бы в этой области.
Были и другие кружки разнообразные. В частности, не только литературные, но и исторические; у нас в школе, например, был биологический кружок замечательный, помню, препараты всякие мы делали с Людмилой Константиновной Козловой, любимым нашим учителем. Надо уметь искать друзей вне школы или искать другую среду. Если в школе совсем плохо, изымайте ребенка оттуда. Я тысячу раз повторял: это только хирургия, понимаете?
Д.Быков: Будет железный занавес, и надолго, потому что у нас прекрасный предлог никого не впускать и не выпускать
Вообще, о железном занавесе очень мечтали. Понимаете, нас от полноценного авторитаризма, настоящей автократии отделяло только одно – у нас была более-менее свобода въезда и выезда. Ее теперь не будет, не нужно никаких иллюзий, и все, кто остался, они сделали свой выбор смотреть на это изнутри, хотя была возможность смотреть снаружи. В принципе, как мне кажется, возможности сбежать уже не будет, даже в Черногорию. Они воспользуются этим радостно для того, чтобы обнести Россию тройным кольцом, чтобы мышь к нам не пробежала. Да, будем наблюдать. А вуз, как я понимаю, пока еще не является такой идеально закрытой средой: поменять его можно, не поступать в него можно. А вообще зачем вам, если вы так трудно ладите с людьми, получать высшее образование таким именно образом? Экстернатура, самоучка – мало ли всего? Сейчас, по-моему, высшее образование нужно только как отсрочка от армии.
Старость не для всех, я не рискну сказать, что Лимонов с ней хорошо справлялся. Это требует некоторой, не скажу, высоты, но некоторой спецификации духа. Вот Генкин с годами выписался в очень славного писателя; во всяком случае, это идеальное карантинное чтение. А карантин – это вообще экстремальная ситуация.
Д.Быков: Маяковский – это скрещенное влияние двух авторов: Саши Черного и Уитмена
О Лимонове будет.
Д.Быков: Во время великих эпидемий не происходят очистительные повороты
Хорошо, наверное… Вот уж действительно, правда, но это не коронавирус, не надейтесь. Как известно, именно чихание является верным знаком того, что коронавируса нет, тут надо опасаться сухого кашля. Хотя на чихнувшего в маршрутках продолжают смотреть без любви. Тут, наверное, нужен сложный синтез, и хорошо сейчас тому, кому сейчас 18-20, и он переживает очень важный возрастной рубеж, и при этом он влюблен, и при этом он не может поехать к девушке из-за невозможности выйти из дому. Вот девушку любит безумно, и она к нему стремится, а он боится, у нее, допустим, дома старые родственники, его не пускают, – хороший сюжет. И он безумно страстен, поэтому тут могут получиться великие стихи. Потому что любовь бывает часто сублимацией каких-то неудовлетворенных, фрустрированных сексуальных желаний, как, допустим, родители внезапно приехали с дачи – множество раз об этом говорил. Но при этом, конечно, важно еще иметь талант. Обстановка крепостного села не обязательна, иметь людей рядом, прислугу… На коне бывает хорошо скакать. Для меня, например, очень мощным стимулом является соловил. Я и сейчас на нем приехал и довольно часто катаюсь на нем. Это хорошая такая штука, очень удобная – моноколесо. На нем я себя чувствую замечательно. Наверное, оно может человеку, живущему в городе, заменить конные поездки.
Д.Быков: Российская власть использует эту пандемию для того, чтобы сделать общество максимально закрытым
Д.Быков: Когда будут героизировать победителей коронавируса, главным победителем будет Путин
Итак, — хвала тебе, Чума!
Нам не страшна могилы тьма,
Нас не смутит твое призванье!
Бокалы пеним дружно мы
И девы-розы пьем дыханье, –
Быть может, полное Чумы!
Было время, процветала
В мире наша сторона:
В воскресение бывала
Церковь божия полна;
Наших деток в шумной школе
И сверкали в светлом поле
Серп и быстрая коса.
Я молю: не приближайся
К телу Дженни ты своей,
Уст умерших не касайся,
Следуй издали за ней.
И когда зараза минет,
Посети мой бедный прах;
А Эдмонда не покинет
Дженни даже в небесах!
Сестра моей печали и позора,
Приляг на грудь мою.
Д.Быков: Русское сознание из любой трагедии делает анекдот, это наш способ выживания, довольно достойный
Правильно Саша Смирнов поправляет, что не позапрошлый (просто кажется, что много времени прошло), а прошлый год – потоп в Иркутской области. Но в позапрошлом тоже были свои потопы, не сомневайтесь.
Д.Быков: Лимонов не создан был для старости, потому что старость унизительна очень
Основная же эмоция Лимонова и, в общем, основная его тема – это трагическое превращение человека очень сентиментального (такого Вийона харьковского, такого чувствительного жулика, действительно, сентиментальный налетчик очень частая фигура) даже не столько в сверхчеловека, сколько во внечеловека; это превращение его во что-то совершенно другое, исключительное, нечеловеческое, внеморальное. Лимонов не создан был для старости, потому что старость унизительна очень, а Лимонов с унижениями мерился с величайшим трудом. Конечно, в Лимонове есть тиняковщина. Вот если искать ему какие-то литературные аналоги – понятно совершенно, что Савинков и Савенко; поэт, заигравшийся в терроризм, – это вообще какая-то копия просто. Это Борис Савинков 70 лет спустя. Но еще одна важная аналогия – это Тиняков.
Может, – в тех гробиках мальчики русские [гении разные],
Может, – поэт Гумилев…
Я же, презренный и всеми оплеванный,
Скоро, конечно, и я тоже сделаюсь
Падалью, полной червей,
Но, пока жив, – я ликую над трупами
Раньше умерших людей.
И главная его трагедия – это превращение человека, который хотел бы любить, в человека, вынужденного почти постоянно ненавидеть; в человека, который главной темой своего творчества, главным мотором сделал постоянные разрывы. Он рвал со всеми, понимаете: входит в движение – рвет с движением, дружит с Летовым – ссорится с Летовым, дружит с Дугиным – порывает с Дугиным. Не было у него человека, с которым бы он долго дружил. Это невозможно, Лимонов на пути должен отрываться, потому что это тема его, его пища. Он как реактивный самолет, который летит благодаря толчку, отбрасыванию от себя всего прошлого пространства, отбрасыванию всего своего.
Лимонов в высшей степени заслуживает любви и сострадания. Мне кажется, сейчас, когда живой Лимонов уже не мешает, эту любовь и сострадание можно выразить. А мы услышимся через неделю. Пока!
Узнайте, какие инструменты ВКонтакте помогут сохранить привычный ритм жизни, когда нужно оставаться дома.Посмотреть
КАК НАПИСАТЬ КНИГУ, КОТОРУЮ НЕ ИЗДАДУТ? ОТВЕЧАЮТ БЫКОВ, СЛУЖИТЕЛЬ, ЕРОФЕЕВ И ДРУГИЕ РОССИЙСКИЕ ПИСАТЕЛИ
текст подготовила Надежда Донских
Мои воззрения запутанны,
А всё ж не сводятся к нулю:
Чем больше я живу при Путине,
Тем больше Ленина люблю.
Почти уж век он спит без просыпа
В хрустальном сказочном гробу.
Не почитаю в нём философа —
Его воззренья я гребу;
Матерьялизм, каким он славится,
Или эмпирьекритицизм
Ни в малой мере мне не нравится:
Я в этом вижу кретинизм.
И увлечение расстрелами —
Его известная беда,
Хоть те, что назывались белыми,
Гуманней не были тогда.
Его ругни однообразие
И демагогии тамтам —
Всё это видел в унитазе я
(А он интелей видел там).
Но всё, что до конца протухнуло
И отравляло русский мир, —
При нём однажды с треском рухнуло,
И он мне этим как-то мил.
Не сам, а только по сравнению
С гниеньем этого нутра…
Подобный бенц под силу гению,
Хоть и не гению добра.
Я понимаю всё про Ленина!
Все возражения верны.
Я из такого поколения,
Что знало обе стороны.
Но пропаганда их гиения,
Но ненасытность их клешней,
Но запах вечного гниения —
Любого Ленина страшней.
Однажды я спросил у Жижека,
Беря дежурный автогрАф:
Вот вы понаписали книжек-то,
Что наш Ильич во многом прав,
А он бы вас едва не первого,
Боюсь, отправил на расстрел
И с примесью веселья нервного
На это лично посмотрел!
А он ответил: мы не целочки,
Мыслитель я, проникший в суть,
И не должны такие мелочи
Смущать философа ничуть.
Историю России длинную
И всю её охотнорядь
С короткой личною судьбиною
Мы не должны соизмерять.
В такое время нас запсотили*,
Что как-то и не скажешь впредь,
Что симпатичней — сгнить в болоте ли,
В большом ли пламени сгореть.
Что лучше — красная потеха ли,
Иль эти оханья навзрыд…
В другое время мы б уехали —
Теперь и выход перекрыт.
Кто повидал такого ворога,
Кого настолько заскребло, —
Тому ничто уже не дорого:
Не только жизнь, но и бабло.
Всех пандемия покалечила,
И всем как будто поделом,
Терять уже настолько нечего,
Что цепь сдана в металлолом!
Что бунт бесплоден — правда куцая.
Усвоил даже идиот,
Что никакая революция
Нас к процветанью не ведёт.
Всё это бешеное рвение,
И кровь, и пена на губах —
Всё ради краткого мгновения,
Когда случается бабах.
Вот говорят, что это зелено,
Что юным более с руки…
А я скажу — топить за Ленина
Сегодня склонны старики.
Не потому, что власть советская
Нас отравляла с первых дней,
А потому, что злость недетская
Азарта детского сильней.
Когда приходит время зрелое,
Почти всегда приходит с ним
Такая степень омерзения,
Что бунт любим и объясним.
Так у иных при виде вируса
Во глубине сибирских руд
Бесчеловечный лозунг вырвался:
Глядишь, и ЭТИ перемрут!
Потом пойдут другие шуточки —
Террор, разор и всё в труху, —
Но две минуты! Две минуточки!
Прожить без этих наверху!
И всем рабам, и всем хозяевам,
И всем зловонным алкашам,
Всем ртам оскаленным, раззявленным,
И всем подставленным ушам,
И всем монархиям, и временным,
И всем, жующим а-ня-няс, —
Скажу: коль вас накроет Лениным,
То я согласен, чтоб и нас.
Поделиться сообщением в
Внешние ссылки откроются в отдельном окне
Внешние ссылки откроются в отдельном окне
Чуть ли не главное занятие писателя Дмитрия Быкова в последнее время – его лекции о литературе. В Лондон он приехал с двумя лекциями: "Про что "Евгений Онегин"?" и "Булгаков. Воланд вчера, сегодня, завтра".
Мы воспользовались случаем, и обозреватель Русской службы Александр Кан пригласил писателя в студию Би-би-си для разговора - о литературе, политике, культуре и эмиграции.
Александр Кан: Вы здесь, в Лондоне, с литературными лекциями. Тема ваших лекций - Онегин и Воланд. Чем обусловлен этот выбор?
Дмитрий Быков: Пушкин и Булгаков - самые известные за рубежом имена русской литературы, более известные сегодня, чем Толстой и Достоевский. Толстой и Достоевский требуют определенных усилий для усвоения, а роман Булгакова и роман Пушкина прочитываются за сутки.
Во-вторых, мне эта тема кажется невероятно актуальной, обе эти темы. Заигрывание со злом, выбор меньшего зла - очень актуальная сегодняшняя русская проблема.
Онегин как обаятельное зло, которое рушит все судьбы вокруг себя, потому что человека пустого и злого принимают за демонического и обаятельного. Воланд - потому что мы все время спорим о границах взаимодействия со злом и допустимости этого. Хочется назвать некоторые вещи своими именами и предостеречь от некоторых опасных контактов.
А.К. Ваши литературные лекции пользуются чрезвычайной популярностью не только потому, что вы прекрасно знаете материал и прекрасно умеете его подавать, но еще и потому, что в литературных темах вы находите прямую связь с современностью, сегодняшним днем. Насколько намеренно вы это делаете и насколько легко эта связь обнаруживается?
Д.Б. Она обнаруживается элементарно, потому что, как вы знаете, в России все меняется за двадцать лет, и ничего не меняется за двести.
Почти вся русская классика читается как написанная вчера, позавчера - ничего не меняется. Читаешь в "Анне Карениной" описание патриотического подъема 1877 года - это просто "Крым наш!". Читаешь в "Войне и мире" про Александра, который кормит народ пирожными, бисквитами - и все один в один.
Это извечная полемика вокруг привязки текстов к актуальному, современному контексту. Многим это кажется дурновкусием, "снижением" значимости классики. Значение классики не в том, что она учит нас жить, а в том, что она эстетически прекрасна.
Мы с матерью долго грызлись по этому вопросу. Но с годами я все больше понимаю, что это не так. Потому что, как замечательно сказал Александр Эткинд, важно не то, как это написано, а то, зачем мы это читаем.
Зачем мы занимаемся литературой? Это важно. Я думаю, что поиск актуальных контекстов - единственный способ заставить школьника по крайней мере начать читать. Потом он втянется, но мне важно, чтобы они понимали, что их подростковые проблемы - это нормально, это проблемы Базарова, и они уже описаны.
А.К. От чисто политических высказываний вы тоже не удерживаетесь. Недавно мне довелось услышать ваше выступление на радио "Эхо Москвы", в котором вы высказали мысль, которая показалась просто пугающей. Вы говорили, что нынешнее состояние российского общества ведет почти неизбежно к войне, даже помимо желания нынешнего политического руководства России. Вы могли бы пояснить эту мысль?
Д.Б. Например, сегодня не получил прокатного разрешения фильм Александра Миндадзе "Милый Ханс, дорогой Петр", который вызвал очень серьезный раскол на последнем кинофестивале. Почему этот фильм мог не понравиться? Потому что он о предчувствии войны, очень точный фильм о том, что случается с человеком, живущим в атмосфере военного психоза. Не знаю, будут ли его кому-нибудь показывать.
Я сейчас пишу роман о 1940 годе. Мне придется делать неизбежный экскурс. Когда люди слишком откровенно, слишком нагло забывают о простейших истинах, существует только один способ их напомнить - экстремальная встряска общества.
Война сейчас для власти - единственный хлеб и воздух, она совершенно необходима. Посмотрите, сколько сейчас лежит этих черно-красных книжек на российских прилавках - о том, что Россия будет воевать, хочет воевать, должна воевать. И там говорится открытым текстом: да, мы жить не умеем, да, нам жить скучно, но вот умирать на миру мы умеем. Мы прекрасные стратеги, мы, русские, лучшие воины, скучная, рутинная работа нас недостойна. И это все с таким дурновкусием, с такой пошлостью.
Артемий Троицкий верно говорит: есть две культуры - одна дружелюбная и творческая, вторая - агрессивная и нетерпимая. Поскольку агрессивная ничего не может произвести, ей надо как-то выживать. Он их условно называет "серебряный дождь" и "золотой дождь". Что такое "золотой дождь", мы все знаем. Боюсь, что культура "золотого дождя" сегодня распространилась очень сильно.
А потом, если ты слишком долго чистишь ружье, оно у тебя стреляет.
А.К. В период подъема оппозиционного "белоленточного" движения вы были на его острие. Сейчас его очевидный спад. Почему, и есть ли вообще в стране какие-то политические силы, политические фигуры, которые могли бы противостоять нынешнему удручающе-реакционному консервативному настрою нынешнего российского руководства?
Д.Б. Тут, к сожалению, очень точно срабатывает историческая аналогия. Куда делось протестное движение после 1907 года? После его разгрома наступила определенная общественная депрессия. Революционеры разъехались по заграницам. Но протестное движение никуда не исчезло, оно продолжалось, только на другом уровне. Оно стало лучше конспирироваться. Оно ушло с площадей, стало более серьезным.
Стоит только появиться какому-то оппозиционному движеньицу, его тут же забивают по шляпку. Значит, надо делать это менее публично. Конечно, люди в России готовятся. Конечно, это не тотальная конспирация. Просто они думают, что они будут делать, когда этот режим сам загонит себя в гроб, он все для этого делает.
Хотелось бы только надеяться, что Россия все-таки уцелеет. Одним из реальных выходов из ситуации действительно является война, им никак больше себя не сохранить. Как избежать этой войны, которая сегодня реально может стать концом человечества?
Второй момент - протестное движение ушло в культуру, в просвещение. Сегодня единственный возможный протест против невежества, грубости, мракобесия - просветительство. То, что так много людей ходит на лекции по литературе, и не в Лондоне, а в Екатеринбурге или Владивостоке - это форма протеста. И для меня - оптимальная форма.
А.К. Вы упомянули фильм Миндадзе, который не получил прокатного удостоверения. Поле политической оппозиции в стране практически выжжено, с культурой чуть-чуть получше, хотя пример с фильмом Миндадзе, увы, не единственный. Какое у Вас ощущение о ситуации области культуры, можно ли еще через культуру выражать свою оппозиционную позицию?
Д.Б. Это очень неоднозначный вопрос. Должна ли культура оставаться в публичном поле? Или ей следует отказаться от всех форм сотрудничества с властью?
Кино в стол не снимешь. Денег на кино без государственной поддержки если и добудешь, то все равно прокатывать разрешает власть. С литературой в этом смысле проще. В России устроили год литературы и всячески демонстрируют государственную поддержку. А между тем, литературы почти нет. С чем это связано? А просто "мне петь не хочется под звон тюремных ключей".
Когда простейшие нравственные истины забываются, с литературой не бывает хорошо. Можно ли считать такое подзаконное, подпольное существование культуры нормальным? Я своим студентам, сейчас американским, люблю задавать вопрос: то, что в России все формально голосуют "за", а внутри усмехаются, это признак небывалой свободы или небывалого рабства?
Хорошо вам известный филолог Жолковский отвечает: это рабство. Потому что хихикать под одеялом - это мерзость. А один мой хороший талантливый студент сказал: эти вещи не исключают друг друга. Это особая форма свободы. Или особая форма рабства.
Устраивает меня это в российской культуре? Конечно, нет. Но другого варианта нет, поэтому нам приходится временно существовать в этом эзоповом пространстве, когда все всем понятно, но ничего нельзя сказать абсолютно отчетливо. Не потому, что тебя закроют, а потому, что ты поссоришься с народом. Народ же не может быть неправ!
Мне кажется, правы те, кто считает, что народ на самом деле во все это не верит. Но я могу понять и извинить тех, кто воздерживается от откровенных высказываний, чтобы не растерять аудиторию.
Но это сказывается на уровне культуры и ведет к издержкам с одной стороны и к преимуществам - с другой. Очевидные издержки - отсутствие масштаба, недостаточная решительность постановки проблем и так далее. А плюсы - универсальность. Все кино 70-х годов сегодня можно смотреть как родное. Его притчевость, отсутствие конкретики даже делает его лучше. Как фильмы Абдрашитова или Авербаха. Поэтому в жизни применительно к подлости есть тот же заряд бессмертия, что и у Щедрина.
А.К. Одними из самых популярных проектов по соединению культуры и политики последних лет были "Гражданин поэт" и "Господин хороший", в которых вы принимали самое активное участие. Почему вы из них вышли?
Д.Б. Я вышел, потому что мы с [Андреем] Васильевым разошлись в понимании некоторых вещей.
Когда случился теракт в Волгограде, непосредственно перед Новым годом, у нас был подготовлен выпуск "Господина хорошего" со всякими смешными номерами. Президент Путин переписал свое обращение. Наша программа, которая служила "подводкой" к траурному обращению, мне кажется, не должна была быть особенно смешной. Гражданская злость там могла остаться, а некоторое комикование я предложил убрать.
Васильеву показалось, что это самоцензура. За каналом "Дождь", как вы понимаете, и тогда уже следили в три глаза, потом с ними случилась история из-за блокады и так далее. Я до сих пор считаю, что повел себя правильно.
А.К. Несколько месяцев назад в этой студии на этом месте сидел Григорий Чхартишвили (Борис Акунин), и, когда мы заговорили о его жизни за пределами России, он сказал: "Я в Россию перестал совсем ездить. До тех пор, пока там не изменится атмосфера и климат, я туда ездить не собираюсь". А где вы сейчас больше - в России, в Америке? Как вы относитесь к перспективе эмиграции?
Д.Б. В Америке я много - там много друзей, там тоже любят слушать лекции. Там даже больше любят слушать лекции, потому что американская культура во многом на этом выросла. В Англии эта традиция начата Диккенсом, в Америке - Твеном. В Америке тянутся к новой информации, люди очень доброжелательны, если человек что-то умеет, он там вызывает интерес.
Я там выступаю, у меня там студенты, но живу я все-таки в России. Семью никуда не перевожу. И думаю, что и Григорию Шалвовичу не так долго осталось маяться в этом климате. Скоро он приедет и радостно поможет нам строить новый мир.
Он все равно вернется, поможет. Если у нас не получится, уедет уже навсегда. А если получится, дай Бог ему удачи на ниве народного просвещения.
А.К. За вашей активностью лектора, публициста, журналиста чуть-чуть отошел на второй план Быков-писатель. Вы упомянули роман, который сейчас пишете, о сороковом годе. Могли бы чуть подробнее рассказать?
Д.Б. Конечно, он отошел на второй план, но меня это не смущает.
Сейчас в России вообще нет писателя, который был бы на первом плане. Литература сейчас вообще не на первом плане. Мы знаем теорию школы школ, по которой маргинальные жанры выходят вперед, за этот счет литература развивается.
Когда-то на первый план вышли дневники. Сейчас - просветительство, лекции, книга Акунина об истории. Конечно, это отводит на второй план беллетриста или поэта. Сейчас Россия активнее читает политические стихи. Представить себе людей, которые сейчас читали бы лирику, мне трудно, но это меня скорее радует.
Невостребованность высокой литературы - явление временное. Высокая литература доживет. То, что я пишу сейчас в прозе или стихах, не пропадет.
Роман, о котором я говорю, называется "Июнь". Это три истории, которые случились в 1940 году. Они целиком выдуманные. В герое первой истории более-менее узнается студент ИФЛИ Дезик Кауфман, во второй более-менее Аля Эфрон, а в третьей более-менее Сигизмунд Кржижановский.
Читайте также:
