Стихи написанные поэтами в годы холеры

Хотел было я в Булони, от крайней скуки, пописать, чтоб обмануть время и себя, но это не удалось по причине той же скуки. Да еще от купанья и от осеннего равноденствия у меня делались приливы крови к голове. — Была там и холера, и в иные дни умирало человек 12, а большею частию — не более 6 и 4-х человек в день. Я слышал что-то об этом, но не обращал внимания, пока в моей отели у горничной не умерла мать. А до тех пор я никак понять не мог, отчего на меня с таким ужасом смотрят прохожие, когда я возвращаюсь с рынка с ежедневной своей порцией винограду и двух больших груш, несомых мною в руках открыто. Я думал, что им странно, что барин сам ходит с фруктами по улицам. Узнавши о холере, я стал завертывать груши в бумагу, совестно стало. Погода была такая, что по утрам три-четыре человека только приходило купаться — конечно, англичане и я. А в одно утро — один я, ей-богу.

Я охотно верю Здекауэру, который пророчит холеру. Это опытный старик. Трепещу заранее. Ведь во время холеры никому так не достанется, как нашему брату эскулапу. Объявят Русь на военном положении, нарядят нас в военные мундиры и разошлют по карантинам. Прощай тогда субботники, девицы и слава!

Уехать я никуда не могу, так как уже назначен холерным врачом от уездного земства (без жалованья). Работы у меня больше чем по горло. Разъезжаю по деревням и фабрикам и проповедую там холеру. Завтра санитарный съезд в Серпухове. Холеру я презираю, но почему-то обязан бояться ее вместе с другими. Конечно, о литературе и подумать некогда. Утомлен и раздражен я адски. Денег нет, и зарабатывать их нет ни времени, ни настроения. Собаки неистово воют. Это значит, что я умру от холеры или получу страховую премию. Первое вернее, так как тараканы еще не ушли. Дано мне 25 деревень, а помощника ни одного. Одного меня не хватит, и я разыграю большого дурака. Приезжайте к нам, будете бить меня вместе с мужиками.

Больше писать я не стану, хоть зарежьте. Я писал в Аббацию, в St. Мориц, писал раз десять по крайней мере. До сих пор Вы не присылали мне ни одного верного адреса, и потому ни одно мое письмо не дошло до Вас и мои длинные описания и лекции о холере пропали даром. Это обидно. Но обиднее всего, что после целого ряда моих писем о наших холерных передрягах Вы вдруг из веселого бирюзового Биаррица пишете мне, что завидуете моему досугу! Да простит Вам аллах!

Ну-с, я жив и здрав. Лето было прекрасное, сухое, теплое, изобильное плодами земными, но вся прелесть его, начиная с июля, вконец была испорчена известиями о холере. В то время, как Вы в своих письмах приглашали меня то в Вену, то в Аббацию, я уже состоял участковым врачом Серпуховского земства, ловил за хвост холеру и на всех парах организовал новый участок. У меня в участке 25 деревень, 4 фабрики и 1 монастырь. Утром приемка больных, а после утра разъезды. Езжу, читаю лекции печенегам, лечу, сержусь и, так как земство не дало мне на организацию пунктов ни копейки, клянчу у богатых людей то того, то другого. Оказался я превосходным нищим; благодаря моему нищенскому красноречию мой участок имеет теперь 2 превосходных барака со всею обстановкой и бараков пять не превосходных, а скверных. Я избавил земство даже от расходов по дезинфекции. Известь, купорос и всякую пахучую дрянь я выпросил у фабрикантов на все свои 25 деревень. Одним словом, А. П. Коломнин должен гордиться, что учился в той же гимназии, где и я.

Душа моя утомлена. Скучно. Не принадлежать себе, думать только о поносах, вздрагивать по ночам от собачьего лая и стука в ворота (не за мной ли приехали?), ездить на отвратительных лошадях по неведомым дорогам и читать только про холеру и ждать только холеры и в то же время быть совершенно равнодушным к сей болезни и к тем людям, которым служишь, — это, сударь мой, такая окрошка, от которой не поздоровится. Холера уже в Москве и в Московск уезде. Надо ждать ее с часу на час. Судя по ходу ее в Москве, надо думать, что она уже вырождается и что запятая начинает терять свою силу. Надо также думать, что она сильно поддается мерам, которые приняты в Москве и у нас. Интеллигенция работает шибко, не щадя ни живота, ни денег; я вижу ее каждый день и умиляюсь, и когда при этом вспоминаю, как Житель и Буренин выливали свои желчные кислоты на эту интеллигенцию, мне делается немножко душно. В Нижнем врачи и вообще культурные люди делали чудеса. Я ужасался от восторга, читая про холеру. В доброе старое время, когда заболевали и умирали тысячами, не могли и мечтать о тех поразительных победах, какие совершаются теперь на наших глазах. Жаль, что Вы не врач и не можете разделить со мной удовольствия, т. е. достаточно прочувствовать и сознать и оценить всё, что делается. Впрочем, об этом нельзя говорить коротко.

Способ лечения холеры требует от врача прежде всего медлительности, т. е. каждому больному нужно отдавать по 5–10 часов, а то и больше. Так как я намерен употреблять способ Кантани — клистиры из таннина и вливание раствора поваренной соли под кожу, — то положение мое будет глупее дурацкого.Пока я буду возиться с одним больным, успеют заболеть и умереть десять. Ведь на 25 деревень только один я, если не считать фельдшера, который называет меня вашим высокоблагородием, стесняется курить в моем присутствии и не может сделать без меня ни единого шага. При единичных заболеваниях я буду силен, а если эпидемия разовьется хотя бы до пяти заболеваний в день, то я буду только раздражаться, утомляться и чувствовать себя виноватым.

Когда узнаете из газет, что холера уже кончилась, то это значит, что я уже опять принялся за писанье. Пока же я служу в земстве, не считайте меня литератором. Ловить зараз двух зайцев нельзя.

И напоследок — Маяковский в неопубликованных стихах 1926 года — о карантине для прибывающих в Америку сифилитиков, которого не было — а зря.

Сейчас люди всей планеты сидят по домам, мучаются от одиночества и думают, чем бы заняться. В этой ситуации человечество оказывалось и раньше: Пушкин, например, просидел на холерном карантине три месяца в 1830 году, этот период был назван Болдинской осенью и оказался самым плодотворным в его писательской биографии. BURO. предлагает вдохновляться опытом человека, который фактически стал олицетворением поэтического вдохновения, и погрузиться в карантин-1830.

Откуда в Москву
попала холера

Что из себя представляет
Болдинская усадьба

Это одноэтажный дом в селе Большое Болдино в Нижегородской губернии, выделенный писателю отцом по случаю скорой женитьбы. Местность эту Пушкин описывал так:

В каком состоянии
он приехал в Болдино

Н. Н. Гончарова, рисунок Пушкина. 6 октября 1833 г.

Как на него воздействовала социальная изоляция

Пушкин не был домоседом, любившим, как это было свойственно многим русским писателям века, глубокомысленно скрючиться над столом. Для него — азартного игрока и гуляки, бывшего в долгах как в шелках, — периоды вынужденной изоляции становились своеобразными контрапунктами биографии.

Что Пушкин писал друзьям
перед отъездом

Накануне отъезда уже помолвленным Пушкин вдрызг ссорится с матерью Гончаровой. Он пишет Наталье:

В письме к своему другу поэту Петру Плетневу он изливает душу:

Как карантин повлиял
на планы Пушкина

Приезд Александра Сергеевича, вынужденный и задуманный как недолгий, затянется на три месяца — до 29 ноября. Планы спутают вести о запретах на передвижение в связи с эпидемией холеры, пришедшей в Россию под конец лета и добравшейся к 20-м числам до Москвы. Тотчас правительством был введен карантин, распространившийся на всю страну, надолго парализовавший привычную жизнь, но по итогам не остановивший эпидемии. В следующем году она пришла и в Петербург, и в Европу. За эту осень Пушкин несколько раз безуспешно предпринимал попытки бегства из Болдина. Оставшись в заточении в старом одноэтажном доме, ему оставалось только писать.

По какому распорядку
он жил в изоляции

Как отразился карантин
на его стихах

Какие герои появились
в его текстах

Артисту нередко бывает тесно в том даре, который отпущен ему с небес. Отыграв спектакль и что-то недосказав там, на публике, он сидит по ночам над листом бумаги. Но много ли общего между волчьим одиночеством поэта и публичным существованием актера, в чем специфика этой необычайно популярной некогда субкультуры, которую впору назвать арт-поэзией, и куда делись последнее время артисты, пишущие стихи…

Не шей ты мне, матушка, красный сарафан

Склонность древних к лицедейству хорошо известна, но мы пройдем мимо таких поэтов, как император Нерон, и, перемахнув через времена, лишь попутно коснемся имени Шекспира, актерские качества которого (как и его биография) тают в лондонском тумане. Мы сразу же пойдем к родным осинам.

Не шей ты мне, матушка,
Красный сарафан,
Не входи, родимушка,
Попусту в изъян.

Песню о сарафане поют на музыку Варламова, собственные мелодии Цыганова утрачены, но сочинял он под гитару, и именно поэта Цыганова некоторые ценители ставили выше другого поэта — барона Дельвига, тоже писавшего песни, и считали прямым предшественником Кольцова. По-человечески, в быту он был, что называется, душой компании, преданным служителем Бахуса, но по-русски: слишком.

Ах, спасибо же тебе,
Синему кувшину,
Разгулял бы ты мою
Горькую кручину!

Отчасти, вероятно, помимо холеры, тогда прокосившей Москву, разгул стал причиной его преждевременного сгорания. Тоже традиция.

Гитара подобна палочке-выручалочке. От Цыганова до Высоцкого, описав достаточно большой исторический круг, она не выходила из рук артиста-поэта. Мы не хотим сказать, что гитара — нечто компенсаторное, вывозящее на себе неполноценный текст. Разумеется, бывает и так. Но тот факт, что именно гитара чаще всего сопровождает артиста, когда он вступает на поприще стиха, выявляет именно это свойство артистической натуры вообще: помочь стиху чем-то со стороны — аккордом, жестом, мимикой, движением, голосом, интонирующим слово в отрыве от бумаги, а порой — и от авторского замысла (когда актер исполняет не свое). По правде говоря, стих не нуждается в помощи.

Эхо Серебряного века

В поэме о Блоке Во мрак и в пустоту поэт Николай Стефанович (подробнее о нем поговорим ниже) писал:

Он это сердце, как окно,
Вдруг распахнул в такую пропасть,
Где страхом все ослеплено.

«Потел наш Ваня, лез из кожи —
Чтоб страшным быть, и делал рожи
Трагических актеров, все же
Все это не было похоже
На немца, старика, отца.
У Вани, робкого юнца,
Тут явно не хватало сил,
И он Моора провалил.

Служил Гаврила хлебопеком,
Гаврила булки выпекал…

На именинах Станиславского, которому ученики-соратники вручили подарочную трость, Качалов читал свой комментарий к происходящему:

Свети же нам! Веди нас к свету,
Веди, зови, буди, гони! Не по секрету,
А вслух скажу, что палка нам нужна.
Под палку просится актерская спина.

Отменная самоирония, однако.

Меж Мельпоменой и Эвтерпой

гитара подобна палочке- выручалочке. описав достаточно большой исторический круг, она не выходила из рук артиста-поэта

Поразительное дело. Артист, пишущий стихи, чаще всего крайне скромен, если не смирен пред ликом поэтической музы. Если Мельпомене он порой (нечасто) дерзит, то с Эвтерпой тушуется, склоняет главу, словно бормоча под сурдинку: не шей ты мне, матушка, красный сарафан. Тот же Высоцкий — это общеизвестно — испытывал непреодолимый пиетет к профессиональным стихотворцам, чья популярность в народе была ничтожна в сравнении с его собственной. Культ печатного слова непреоборим. По крайней мере, так было.

Впору говорить об арт-поэзии — определен ной субкультуре, пограничной по существу. Родовая печать сцены невытравима. Ярчайшая индивидуальность Высоцкого не мешала ему петь что-то из Галича — Бродский же, исполняющий на своих выступлениях, скажем, стихи Ахмадулиной, непредставим. Как ни странно, арт-поэт лишен неискоренимого авторского эгоцентризма.

Какая-то дивная песня
Звучит и звучит.
И бьется о стены.
Так и будет всегда?
Так и будет всегда?

Выход из безвыходности был найден, и это нам, увы, хорошо известно.

Поэзия versus перформанс

Скажем — опять — о гибельности самой стези поэта. Вряд ли в профессиональных артистических кругах знают и помнят имя Михаила Дидусенко, актера вильнюсского ТЮЗа. Он ушел из театра довольно рано и — навсегда. По жизни Дидусенко был бомж в прямом смысле этого слова, после Прибалтики обретался в Питере, поскитался по Москве, а кончил свои дни под Москвой, в поселке с диссонансным для его натуры и судьбы именем — Расторгуево, под крылом некоей пожилой дамы, собутыльницы и поклонницы. Случай Кавалерова? Не совсем, это другой случай.

Это был поэт Божией милостью. Красив, обаятелен, образован, нищ и пропащ. В стихах — виртуоз. Мастерство Дидусенко особого свойства. Это реакция на нечеловеческую форму существования. На ее грязь, вшивость, вонь, общий смрад окаянности. Ночуя где-то под мостом или на Арбате, постелив газетку, он кладет голову на замусоленный томище — это словарь Даля или, допустим, Библия. Ну как тут не сочинить очередной сонет?

И грянул барабан. Вступили вслед за ним
Шошан, Шушан-Эдуф, Аламоф, Шошаним
и прочий инструмент Давидовой Псалтири.
В арбатский переход, как паводок в залом,
течет Москвы река, ее 8-й псалом,
что, дескать, человек владычествует в мире.

Вот так он и владычествует. Одно из стихотворений Дидусенко заканчивается так:

зубастый лошадиный Пригов
пытался переписывать, бывало,
отсюда тайны бытия…
Пытался, да.

То есть — не получилось. Отчего же сказано так резко? Конфликт миропониманий, точнее — стихопониманий. Дмитрий Александрович Пригов декларировал жест, а не текст. Себя называл деятелем культуры, не поэтом как таковым. Его поле — перформанс. Тут он был как минимум ни с кем не сравним. Его исполнение первой строфы пушкинского Онегина было подлинным спектаклем, истошным пением мантры с неразличимыми словами, криком кикиморы. Слово тонуло в актерстве, стих пропадал, целью было что-то иное, не поэзия.

Можно ли так? Можно. А почему бы и нет? Генезис очевиден. Ролан Быков признавался: ища тексты для своего скомороха (у Тарковского), он уперся в невозможность членораздельного произнесения сих шедевров неформальной лексики. То, что он выделывает в фильме, — чистейший перформанс, в приговском духе. Быков писал стихи с детства, и порой это получалось вполне на уровне. Нет, это правда ведь неплохо:

Покуда пролетарии всех стран
к объединенью странному стремились,
Бездарности всех стран объединились
В сплоченный мир бандитов и мещан.
Бездарность лютая идет по белу свету —
Спасенья нету!

Не исключено, что именно эту идею он упрятал в невнятноисступленное, на захлебе и хохотке, бормотание своего несчастного персонажа.

Актерское прошлое сказывалось и на поэтах, безвозвратно ушедших в стихописание. Выдающийся пример тому — Павел Антокольский. Дело не в декламации, репрезентуемой старым поэтом на каждой читке своих вещей. Дело в самих вещах, проникнутых особой артикуляцией, дикцией сугубо актерской. Он еще не порвал со сценой, когда написал Санкюлота, и этот шедевр — чистый образец сценического искусства, вживания в роль, в образ, далекий от автогероя:

Мать моя — колдунья или шлюха,
А отец — какой-то старый граф.
До его сиятельного слуха
Не дошло, как, юбку разодрав
На пеленки, две осенних ночи
Выла мать, родив меня во рву.
Даже дождь был мало озабочен
И плевал на то, что я живу.

Это истинные, большие стихи, но вот что характерно: драматическая поэма Робеспьер и Горгона — на ту же тему — не стала фактом драматургии, завоевавшей театр. Не оттого ли, что самой поэзии в ней больше, чем надо сцене?

Старая коллизия. Блок не стал репертуарным драматургом. Кошмаром блоковской жизни оказался отказ Станиславского ставить его Розу и Крест.

О том и речь. Есть какая-то — разделительная — черта между этими видами творчества. Она проходит и внутри актерского стихотворчества. Арт-поэт, как правило, изначально нацелен на сценический показ своего детища. Несомненный поэт Леонид Филатов создал своего Федота-стрельца, блестящую сказку в высококлассных стихах, прежде всего для сцены. Спектакли про Федота прокатились по всей стране. Лучшим из них стал — наверняка — сыгранный самим автором. По крайней мере — самым резонансным. Стоит заглянуть в Сеть, чтобы в этом убедиться. Федот поныне востребован. Цитаты из него не меркнут.

Ну и ушлый вы народ —
Ажно оторопь берет!
Всяк другого мнит уродом,
Несмотря, что сам урод.

Но вот что любопытней всего, пожалуй. В 2000 году, на 1 февраля, в сетевом хитпараде Библиотеки Максима Мошкова (это опрос-голосование) филатовская вещь заняла третью позицию, после Маленького принца и Мастера и Маргариты, оставив за собой Венедикта Ерофеева и Пелевина. Заметим, это — библиотека, то есть литература, а не театр. Пролетело десять нулевых лет. Нулевой счет, как кажется, и в игре между поэзией и театром, артистом и поэтом. Артистическая среда не выдвинула никого, равного Филатову-поэту.

Гришковец? Из другой оперы.

Русский Гамлет

Русский Гамлет — в сущности, знак, символ, отдельно-цельное понятие. На Руси их было и есть предостаточно — от императора Павла и Боратынского до Высоцкого и Рецептера. Блок в юности, на дому, играл Гамлета, и это самоощущение пронизало всю его поэзию, то есть по-настоящему он исполнил эту роль средствами стиха. Когда Элиот говорил о том, что главная проблема Гамлета состоит в слабости самой пьесы, он, естественно, не мог учесть проклятых вопросов русской жизни.

Отечественная идефикс на театре — сыграть Гамлета — целиком экстраполируется на артпоэзию. Раздвоенность личности, неутоленность, недовоплощенность, гаснущая жажда цельности.

Артист Театра им. Вахтангова Николай Стефанович в 41-мгоду попал под фугасную бомбу, угодившую в театр, чудом уцелел, был найден в развалинах, испытал необратимое потрясение, со сценой по инвалидности покончил, стал переводчиком зарубежной поэзии. Его оригинальное творчество сделалось достоянием читателя лишь посмертно. Поэтом он был недюжинным. Его поддерживали Пастернак и Слуцкий.

Сейчас я немощен и стар,
Но, как и прежде, у балкона
Повис задумчивый комар
На нитке собственного звона.
И то же все до мелочей,
До каждой трещины на блюдце,
Когда я слышу: Мальчик, эй!,
Я не могу не оглянуться.

Вечный мальчик? Да. Но дело обстояло куда хуже.

Я ужасом охвачен непосильным,
Бесформенным и черным, как провал…

Вся его поэтическая жизнь ушла на преодоление онтологического ужаса, увенчавшись множеством настоящих стихотворений и трех поэм, пронизанных мистико-религиозными переживаниями. Они опубликованы. Но лишь когда началась печатная судьба этого поэта, обнаружилось то, о чем бродили еще прижизненные толки: Стефанович — до войны, до бомбы — испытал свой первый, пожизненный ужас, вылившийся в донос на тот круг молодых московских интеллигентов, в котором обретался он сам. В 37-мбыл суд, Стефанович выступил в качестве главного свидетеля обвинения, невинных людей осудили, среди них — поэты Татьяна Ануфриева и Даниил Жуковский. Затем, в 47-м,он сдал Даниила Андреева, по делу которого село двадцать человек, получив сроки от 10 до 25 лет. Чудовищную роль преподнесла ему драматургия свирепых времен.

русский гамлет, в сущности, отдельно-цельное понятие. на руси их было предостаточно — от императора павла до высоцкого

Усвоив пафос корифеев

В этой связи надо особо сказать о 60-х,о той поре, когда началось и пошло далее во времени второе — после Серебряного века — пришествие поэзии на театр. Классика — Шекспир или Пушкин — само собой, Брехт — тоже, но речь о современной поэзии, когда тот же Любимов и его последователи по всей стране показывают зрителю постановки на основе современной поэзии, включая творчество поэтов-фронтовиков. Или, независимо от Таганки, превосходную вещь Семена Кирсанова Сказание про царя Макса-Емельяна (нынче переписанную-перепоставленную Марком Розовским). Тогда-то и возникает чуть не в массовом порядке этот творческий тип: артист, пишущий стихи. Арт-поэт, если хотите. Большинство имен в нашем, скажем прямо, весьма пестром разговоре — оттуда, из той эпохи.

общество обходится без нравственной доминанты — времени не нужен мессия. и в этом причина невостребованности поэта-внутри-артиста

У соседей мурлыкало радио,
на перчатках следы от пудры
я подумал: чего ради
я проснусь завтра утром?

Новые поэты60-хи последующих десятилетий, усвоив пафос корифеев декламации, шли во многом от противного. На сцене стало больше живой речи, порой не ладящей с речевым аппаратом.

Оставим за скобками тот факт, что эстрадная поэзия — исторически обусловленная отрасль стихотворства, несшая функцию во многом внепоэтическую, связанную с отсутствием в стране других публичных форм духовно-интеллектуальной деятельности. Но эта форма творчества мощно повлияла на такое понимание поэзии миллионами людей, которое сказывается поныне и, может быть, является одной из причин нынешнего недопонимания между поэзией и театром.

И на равных в то утро
У Таганских ворот
Академик и урка
Представляли народ
(Л. Филатов).

Аннотация научной статьи по языкознанию и литературоведению, автор научной работы — Созина Юлия Анатольевна

В статье предпринята попытка взглянуть на советскую, македонскую и словенскую поэзию времен Второй мировой войны с перспективы, очищенной от идеологического или национально-государственного пафоса и направленной на общечеловеческое этическое начало.

Between the Inmost and the Poster: Military Poems by Soviet, Macedonian and Slovenian Poets

The article is an attempt to look at Soviet, Macedonian and Slovenian poetry of the period of the WWII from the point of view cleared of ideological or national-state affectedness and directed to universal ethic values.

Ю. А. Созина (Москва)

Между сокровенным и плакатным: военные стихи советских, македонских и словенских поэтов

Ключевые слова: Вторая мировая война, советская поэзия, македонская поэзия, словенская поэзия, лирика, пафос борьбы, интимное переживание.

Станите брака, рипните заедно рамо до рамо еднашка кра] да туриме

на тиа клети фашисты, слобода да донесеме на нашта майка робинка — на нашта Македонща. 1

Ставити трепетни бор|е до небо таму се вишат, тревите околу бу|но опоен омав дишат. [. ]

3eMjo, радост й треба на една младешка снага, Леку| ме, леку|, земjо, од немир темен и тага! 7

Приметы родной земли для каждого из поэтов, конечно, разнятся, но едина искренняя, глубокая любовь, которой пропитана военная поэзия и которая так и дышит из на первый взгляд описательных, пейзажных строк Б. Конеского, приведенных выше.

Razvezal pred Teboj prosnjá sem culo, naj romar se z molitvijo nasitim, z banderom svojih dni sem pred Teboj, nikoli vec ne bo z viharjem plulo. Zdaj legel bom ko cvetoc negnoj, pocijem v Tebi s srcem naj odkritim, v crnici Tvojih rok se bo razsulo 8.

Примечательно, что стихотворение, внешне построенное как обращение верующего к Богу, заключительной метафорой перерастает в молитву к родной земле. Эта прекрасная поэтическая метафора соединила в себе трепетное отношение к земле и как плодородному источнику полноценной человеческой жизни, и как последнему приюту, принимающему в себя человеческий прах 9.

Горсть земли — как частица Родины, как воплощение чего-то дорогого, теплого, начального — имеет традиционное символическое

Ты вспоминаешь родину, такую,

Какой ее ты в детстве увидал.

Кусок земли, припавший к трем березам [. ]

Вот где нам посчастливилось родиться,

Где на всю жизнь, до смерти, мы нашли

Ту горсть земли, которая годится,

Чтоб видеть в ней приметы всей земли.

[.] Но эти три березы,

Их, даже умерев, нельзя отдать 10.

Смерть, мотив смерти является одним из самых распространенных в поэзии Второй мировой войны. Гражданская лирика всячески пыталась противопоставить естественному для человека страху перед смертью более высокие устремления, также как — свобода народа, счастье близких, светлый мир будущего. Так, например, для А. Шопова смерть — это всегда возрождение:

1а сакам да бидам, 1а сакам да видам,

крв, кокали, глави, раскинати црева, тамо дека вечно грмеж одзева, дека прскат бумби, картешници ржат, [. ]

бунтовничка песна да викнам, запеам, и после да паднам од куршум пронизан, за да з а ж и в е а м .

С ним солидарен и словенский партизанский поэт К. Дестовник-Каюх (1922-1944), во время войны создавший, несмотря на свою молодость, подлинные образцы гражданской лирики, расходившиеся в списках и отзывавшиеся в сердцах многих. В стихотворении «Ргеко

Krvava platrn smo cez vso zemljo napeli, [.]

To so nasa platna, ki razpeli smo jih cez zemljo, da izgrebemo stopinje preko smrti v svobodo 12.

И слава мертвых осеняет Тех, кто вперед решил идти. В нас есть суровая свобода: На слезы обрекая мать, Бессмертье своего народа Своею смертью покупать 13.

В сознании военных поэтов мотив смерти становится настолько связанным с мотивами свободы выбора и жажды продолжения жизни, что довольно быстро — в том числе по психологическим причинам — теряет свою плакатную атрибутику. Жизнь вопреки кровавым картинам реальности остается прекрасным даром, со всеми ее противоречиями и сложностями достойной того, чтобы хотеть жить. Примечательно в этой связи безымянное стихотворение того же К. Симонова, написанного в первый год войны (1941):

Если бог нас своим могуществом После смерти отправит в рай.

Поэт размышляет о тех ценностях, что дарует жизнь, ради чего он живет и с чем, собственно, не хотел бы расставаться и после смер-

Ни любви, ни тоски, ни жалости [. ] На земле бы не бросил я. Даже смерть. 14

Бесните вие планински бури, Плачите мртви рамнини бели, Извивай клетви народ поробен — Денес се ]унак од тебе дели! 16

Инициация героя, его выход из народа показаны как мучительное рождение, где вместо женщины-роженицы кричит от боли родина поэта, — горы, долины, леса и ветры отдают свои силы новому богатырю. (Связь с родной землей останется характерной приметой поэзии А. Шопова на протяжении всей его жизни.)

Образу матери, как и образу любимой, принадлежит особое место в военной поэзии. Самые интимные стихи на эту тему зачастую вос-

Куршум ме, маjко погоди, погоди — гради пронижа, очи ми гаснат, темнеат, [. ]

Не плачи, маjко, затраj се, не жали, маjко по мене, избриши слзи крвави, раскини црна шамиа, у рации знаме прифани, на рамо пушка нарами, на борба права кинисаи, за правда и за слобода за нашта земjа убава, и моjта, маjко, освета!. 18

Сред тие бури [.] другарко моjа, другарко златна, [. ] немоj да тажиш, немоj да жалиш — [. ]

Очи ти, сакам молаа да режат, кипнати гради оган да горат, врели ти усни жар да се сторат, под твоите раце,

под тво]ата сила враго] да мрзнат

и да се ежат — другарко мо]а, другарко мила! 19

И поет мне в землянке гармонь Про улыбку твою и глаза. [. ]

До тебя мне дойти нелегко, А до смерти — четыре шага. [. ]

Мне в холодной землянке тепло От моей негасимой любви.

Kjerkoli si, povsod sem jaz s teboj, povsod je s tabo moj pozdrav, in kjer sem jaz, si tudi ti z menoj, zato ne misli, da sem sam ostal 20.

веселба]асна, веселба]асна ил црна мака да би ми дал. Ил црна мака, само да Буни музика в срце, в бескраен шир. .Но место песна влегува в срце никаков смрзнат, безвучен мир. И ти се губиш печална, зашто угасна л>убов во крвав свет 21.

И шлепает дальше сапог по лужам струящейся крови, по трупам, по мясу, по гною, и, гнойно-кровавый, вспрыгнет на грудь и, гнойно-кровавый, выцедит жизнь сквозь явь и сквозь сон. 24

Kpaj MojTe нози се грчи брат

и крв му плиска од пресечен врат, [•••]

ке станам пепел сред

И пак крикнуам облиен в пот: — Здравjе живот! и се срушуам од зрно врело краj ладните нози

на моjте другари! 26

ena sama posastna, nedopovedljiva nesreca, ki clovek nikoli ne bo razumel njenega strahu, nobenega izhoda, nobene resitve, podivljane crede [. ]

.. .gazijo po svoji krvi, tulijo v poslednjo tesnobo sveta, padajo, tulijo, hropejo, mukajo in brez pomoci poginjajo v sebi in v meni 28.

Ощущения от чудовищного исторического зла поэт передает метафорически — как дикую, захлебывающуюся в собственной крови скачку понесших лошадей.

Разгул окровавленного бешенства, дикая пляска смерти навсегда остаются в памяти тех, кому выпало на долю пережить их, дожить до победы, увидеть свой народ освобожденным. И уже в другом — мирном — танце будет выражена сила, мечта и память народа, как это увидел Б. Конески и передал свои чувства — смесь боли и отра-

Се залула танец низ крвjе и огон, и повик се зачу и грмеж во чад — те разнесе сегде бунтовната нога по родниот кат.

О тешкото! Сега по нашите села Во слобода првпат штом оро ке сретам, Зар чудно е — солза да потече врела, зар чудно е — жалба jас в срце да сетам?! До вековно ропство, моj народе, идеш

но носиш ти в срце дар златен и m>j .

pa se bojis svobode, cest brez mej. Razumes? Sej nekje pac mora biti, vem, da umiras tudi ti po njej — nekje se je najedel bom do sitega. Nekje. Kjer bo lahko mi pozabiti podobo matere, sestrá in prej se doma se kadecega, razritega 31.

Словенский ученый Б. Патерну в своих исследованиях приходит к выводу, что содержание поэзии войны по большому счету можно свести к трем основным тематическим пластам. Это темы освобождения, темы страдания и самый определяющий из всех пласт — надежда. Надежда представляется ему не столько темой, сколько основной причиной и основной перспективой поэзии Второй мировой войны. Этот вывод представляется нам верным, глубоко проникающим в суть. За воинственным призывом плаката и за интимной

исповедью-молитвой еще в большей мере видна надежда на жизнь, свободу, любовь. Пусть не для себя, но для своих близких, не сегодня — но завтра. Через кровь, боль, слезы — надежда на будущее.

Мы детям клянемся, клянемся могилам,

Что нас покориться никто не заставит!

2 Будагова Л. Н. Введение // История литератур западных и южных славян. М., 2001. Т. 3. Ч. 3. Литература периода Второй мировой войны (1939-1945). С. 733-742.

3 История литератур западных и южных славян: В 3 т. / Редакционный совет: Л. Н. Будагова, А. В. Липатов, С. В. Никольский. М., 1997. Т. 1. 888 с.; Т. 2. 672 с.; 2001. Т. 3. 992 с.

Slovensko pesnistvo upora: 1941-1945. Ljubljana, 1987. Knj. 1. Partizanske. 566 s.; Novo mesto, 1995. Knj. 2. Partizanske. 709 s.; 1996. Knj. 3. Zaledne. 596 s.; 1997. Knj. 4. Zaporniske in taboriscne, izgnan-ske, iz tujih enot. 629 s.

.Тугословенска револуционерна поезща. Антологща / Редакция и предговор Г. Старделов. Скоще, 1959. 188 с. Конески Б. Песни. Скоще, 1953. 106 с.

Да, для нас это грязь на калошах, Да, для нас это хруст на зубах, И мы мелем, и месим, и крошим Тот ни в чем не замешанный прах. Но ложимся в нее и становимся ею, Оттого и зовем так свободно — своею.

10 Симонов К. Избранные стихи. М., 1948. С. 51.

11 Шопов А. Одбрани дела. С. 4. «Я хочу быть, / Я хочу увидеть, / кровь, глотки, головы, разбросанные кишки, / там потому что вечно грохот откликается, / потому что взрываются бомбы, пулеметы ревут, /

Читайте также: