Мария арбатова о полиомиелите

Мария АРБАТОВА: проверено на себе

И мало кто знает, что у этой красивой улыбчивой женщины с детства больная нога, опыт двух тяжелейших операций и машина с ручным управлением.

— М аша, были ли моменты, когда вы чувствовали себя уродиной?
— Я очень поздний ребенок. Когда я родилась, маме было тридцать пять, а отцу — сорок семь. У него было два сына, я была первая девочка, которая ему обломилась. И все детство он смотрел на меня как на чудо природы. Я вообще считаю, что успешную женщину делают восхищенные глаза отца. Мой отец умер, оставив меня в десятилетнем возрасте, но, видимо, запаса его любви мне хватило на всю оставшуюся жизнь.

В год я заболела полиомиелитом, попав под послефестивальную эпидемию. Шел пятьдесят восьмой, и прививки детям практически не делали. Я могла остаться прикованной к постели, но отделалась хромотой. До пяти лет жила по больницам и санаториям, где не лечили, а ломали психику. Это были хирургические опыты на детях в попытке догнать мировую ортопедию. При всем этом я считаю, что полиомиелит меня спас: если бы я осталась дома, то моя активная мама просто задавила бы меня. Она очень одаренная женщина, не давшая себе реализоваться социально. Бросила диссертацию и поехала за отцом в провинцию, когда в пятидесятом году он, будучи преподавателем философии в военной форме, попал в историю и был выслан в двадцать четыре часа. Мою биографию я построила на том, чтобы не делать, как мама. И весь мой феминизм, видимо, отсюда: я видела, как дорого стоит женщине отказаться от самой себя и от своих задатков, как страдают от этого ее близкие, как быстро она перестает понимать подросших детей, как болезненно переносит чужую успешность.

— У меня была подруга, которой внушили, что она лучше всех. Но в жизни ей приходилось все время доказывать окружающим свое превосходство. Общаться с таким человеком не очень приятно.
— Я думаю, родители декларировали, что девочка красавица, а не воспитывали в ней уверенности в себе. Какие-то родители хвастаются красотой ребенка, как породой собаки, какие-то, называя красавицей, взваливают на девочку исключительные ожидания, и человек всю жизнь считает себя виноватым, что их не оправдал. Если вы растете в облаке родительской любви, вам потом никому ничего не надо доказывать — вы, во-первых, уверены в себе, а во-вторых, всегда будете шарахаться от отношений, основанных на чем-то, кроме любви.

— У вас два девятнадцатилетних сына. Вы знаете, каким образом дать им уверенность в себе, чтобы она не оказалась пустой декларацией?
— Мой родительский опыт говорит, что реальная высокая степень уважения к ребенку в семье — залог этого. Отношение к его трудностям как действительно к проблемам — это, на мой взгляд, и есть ответственность за него: мокрые у него штаны, обманул ли его друг или унизил учитель. И нельзя сравнивать это с собственными проблемами — с войной в Чечне, зарабатыванием денег, поиском смысла жизни. Для него отломанное от любимой машинки колесо — такой же удар судьбы, как для меня проигрыш партии, за которую я голосую.

— После интерната какими были ваши ощущения в обычной школе?
— Когда я вернулась в свою школу, в седьмой класс, здоровые дети удивили меня степенью своей инфантильности. Я пришла из мира, где лилась кровь и пылали комплексы, а здесь, как в детском саду, кто-то плакал из-за потерянной заколки с зайчиком, а кто-то — из-за того, что мальчик не ей написал записку.

— А как складывались ваши отношения с мальчиками?
— С этим проблем не было. Я была красивая девочка. И потом, была лидером. Мальчиков и мужчин всегда было намного больше, чем организм мог усвоить. И с подругами всегда было отлично.

— Итак, Мария Арбатова никогда не бывает неуверенной в себе?
— Когда я чувствую растерянность, я начинаю напряженно обучаться. Когда была беременна, перелопатила горы литературы по медицине и воспитанию. Когда чувствовала, что не все могу понять в мире и людях, изучала астрологию и психоанализ, ходила на лекции и семинары. Феминизм тоже требует дополнительного образования, у меня вечно лежит стопка книг, которые надо прочитать и законспектировать.

В старших классах во время каникул я работала в поликлинической регистратуре, училась в Школе юного журналиста, писала статейки в многотиражки и стихи, в комсомол не вступала, как ни заставляли, хипповала и собиралась со временем стать крупной русской поэтессой. Первый раз недобрала на философский факультет полбалла, страшно переживала. Пошла по проспекту, стала заходить во все подряд учреждения. В полном отчаянии зашла в Литературный музей — взяли расклеивать афиши и подавать чай выступающим писателям.

Потом все же поступила на философский. Потом его бросила. Написала первую пьесу, поступила в Литературный институт. На первом курсе родила сыновей-близнецов. С падением цензуры начали ставиться пьесы. Написала четырнадцать пьес и две книги прозы.

— Сколь велика роль первого мужчины в жизни женщины?
— Велика. Если девушка его сама выбирает, то по модели, уже заложенной в ней. У нее есть представление о том, как должны общаться мужчина и женщина, по собственной семье.

Когда я собралась переходить из класса девственниц в класс недевственниц, я перелистала свою толстую записную книжку и не нашла там ничего, подходящего под это мероприятие. Хотелось героя. А тут еще подруга меня в этом деле опередила. Однажды стою на Кропоткинской, жду подругу, чтобы в Пушкинском музее, в зале импрессионистов, выслушать подробности: там у нас была своя скамейка для наиболее важных разговоров. И тут подходит ко мне художник и просит попозировать для портрета, и я понимаю — это мой герой. Бедняга еле успел грифели достать, как оказался втянутым в мою задачу. Я устроила такое индийское кино. Роман был недолгий, но пышный. Вспоминаю о нем с веселой нежностью. Ему было тридцать, мне пятнадцать, но я врала, что восемнадцать. Мы встретились через двадцать лет, он оказался не худшим продуктом своей эпохи, но если бы я продолжила отношения с ним в юности, то не стала бы ничем, кроме как приложением к нему.

— Что для женщины значит состояться?
— Это не связано с полом. У женщин и мужчин одни и те же критерии. Для меня очень важна гражданская состоятельность. У нас полно инфантильных придурков, которые ругают правительство, будучи не в состоянии прочитать газету и осознать, зачем они идут на выборы. Я ушла из литературно-театральной среды, потому что она сейчас одна из самых граждански несостоятельных. Они подростки: дайте нам денег на культуру, а мы не будем брать в голову, что в стране происходит.

Важна социальная состоятельность. Когда человек в 40 лет приходит устраиваться на работу и за ним нет биографии, он все еще подает надежды, то предпочтительней 20- или 30-летний. Многие не поняли, что 40 лет — это пора, когда страна переходит в твои руки. Родители уже старые, а за детей отвечаешь ты, и каждую секунду.

Далее — нравственная состоятельность, представление о том, что можно и что нельзя. Недавно одна моя знакомая обеспечила своему спектаклю премию, а спектакль — чудовищный и по некоторым формальным критериям не может участвовать в конкурсе. Весь зал знает, всем стыдно. Мы же понимаем, что не можем сидеть с бандитами за одним столом, но часто сидим с людьми, несостоятельными нравственно.

И еще одна состоятельность важна — сексуальная. Если человек к середине жизни сексуально не востребован, он будет террористом. Он будет уничтожать все, что подвернется — своих детей, родителей, коллег по работе. Чем быстрей мы выйдем из состояния общества, в котором секс считается грязью, тем спокойней будет. Проанализировав весь спектр социальных нарушений — от политических преступлений до дорожно-транспортных происшествий, — очень часто убеждаешься: если бы человек имел полноценного сексуального партнера или партнершу, то ничего плохого не случилось бы.

Фото В.Горячева и из семейного архива

Феминистка Арбатова: “Жертвы сексуального насилия — девочки, которых в детстве кормили насильно”

31.08.2008 в 16:26, просмотров: 3896

Есть в нашей стране несколько специалистов по брачным (и внебрачным) отношениям. Мария Арбатова в этом смысле уникальная личность. Сначала она была одним из самых успешных драматургов своего поколения, получившим кучу наград. Потом после ток-шоу “Я сама”, где работала как эксперт-психолог, обрела славу защитницы слабого пола и специалиста по женским проблемам. Там ее представляли словом “феминистка” — сначала Русь-матушка поняла это слово как нечто вроде “эмансипе”, называла Марию Ивановну мифисткой, финисткой и пр. Потом в продажу вышли книги — “Мне сорок лет”, “Меня зовут женщина” и другие. После чего Мария Арбатова занялась политикой. Мария Арбатова (Маша, как ее ласково называют все бывшие телезрительницы) вырастила двух чудесных сыновей-близнецов, побывала два раза замужем, после чего остановилась на третьем муже — индусе. Шумит Датта Гупта — принц крови и племянник создателя и генсека компартии Индии.

— Ваша автобиографическая книга “Мне сорок лет” предельно откровенна. Про изнасилование. Про сексуальные опыты. Про взаимоотношения с родителями. Про собственное тело и здоровье. Сейчас не жалеете о такой открытости?

— Я писала о том, что казалось мне важным. Российская проза в этом смысле сильно отстала от Запада — там женщины так пишут уже сто лет. Когда-то эта книга вызывала у некоторых шок. Но с тех пор уже написали столько и такого, что мои книги можно рекомендовать институту благородных девиц. Я первой рассказала о том, о чем женщины привыкли молчать, и многие, прочитав это, смогли решить свои проблемы. Если бы я знала, что буду в 99-м году баллотироваться в Госдуму, я бы не стала издавать эту книжку.

Теперь, когда мне не 40, а 51, я должна переписать ее. Умер мой единственный брат, один из главных людей моей жизни. Сейчас в силу этого и возраста я вижу историю своей семьи иной. Но пока не готова подойти к его бумагам, дневникам, увидеть другую сторону Луны. Возрастно я сейчас на переходе от зрелости к старости, и это меняет угол зрения практически на большинство предметов.

— Изумило меня, когда я читала ваши книги, количество подлых писателей. И преподаватели без постели зачет не ставили, и пьесу без интимных услуг никто не прочитает… Все и правда было так плохо в писательской среде?

— Я “художник-реалист” и описывала только то, что реально происходило вокруг меня. В то время молодая творческая личность никого не интересовала — всех интересовала или ее идеологическая правильность, или ее тело. Другого пути, если ты не была писательской или номенклатурной дочкой, не было. Тогда закромами империи Союза писателей кроме членов Союза писателей пользовались родственники писателей. Они назывались “жописи”, “сыписи”, “мудописи” и “писдочки”. Жены писателей, сыновья писателей, мужья дочерей писателей и писательские дочки. Я училась на вечернем философского МГУ и случайно попала работать в Союз писателей РСФСР. Регистрируя всю почту, видела, насколько эффективно устроена государственно-цензурная машина по уничтожению талантов и раскрутке идеологически верных графоманов.

— Как бы вы сформулировали то главное, что в литературной России изменилось после перестройки?

— Главное — отмена цензуры. Мне смешны люди, орущие, что сейчас у нас цензура, Путин, кровавый режим… Пусть это рассказывают тем, кто не жил при цензуре. Самый главный театр мог поставить пьесу, а к моменту премьеры выяснялось, что тетка в Главлите не поставила на первую страницу рукописи печать “Разрешено к исполнению”. И всё. Со многими моими пьесами так было 15 лет.

— Говорят, мы не выдержали испытания свободой…

— Свобода — это пространство, которое долго осваивается. Тоталитарный режим оставляет за собой поле боя. Мы все — маргиналы с покореженными мозгами. А вот с новым поколением все уже в порядке.

— Я давно замечаю, что ваше любимое слово — “маргинальный”. Что вы в него вкладываете?

— Любимое? Да ладно! Дословно это “переходный, находящийся на границе”. У нас в связи с переходом от одной экономики к другой масса людей поменяла свой статус. Они уже не там, но еще и не здесь. Их принято называть маргиналами. Все мое поколение маргинально, потому что каждый осуществил неожиданные переходы. Я тоже человек маргинальный: трудно понять, кто я. Когда во время выборов делались опросы, большая часть отвечала, что я феминистка, меньшая — что писатель, еще кто-то говорил, что дочь академика Арбатова, потом — что жена депутата Арбатова… Писать книги и заниматься психоаналитическим консультированием — это мои профессии. Политика — хобби. Я никогда не предлагалась в партии — меня звали, чтобы попользоваться моим именем, моей популярностью. А я это время собирала материал на новую книгу. Скоро выйдет моя новая книга о последних выборах.

— Как вы стали Арбатовой? Ваша настоящая фамилия другая.

— Моя девичья фамилия Гаврилина, а это псевдоним, ставший фамилией в связи с тем, что все ветви маминой семьи обитали на Арбате. Я была юной хиппи, у меня была кличка Маша с Арбата, потому что там, в дедовском жилье, был мой молодежный богемный “салон”.

— Ваша биографическая школа выживания сделала вас сильнее или до сих пор снится в кошмарах?

— Как шутит мой муж-индус, когда ему что-то не нравится: “Это моя расплата за пять предыдущих жизней”.

Солженицын говорил, что каждый человек приходит в мир, чтобы уйти из него с душой более сильной, чем была дана ему при рождении. Моя биография была суровой, но она моя. Никто не виноват, что мама с папой решили пожениться в такой суровой стране в такое суровое время с такими суровыми биографиями своих семей. Мой русский дедушка сидел. Сначала был белым офицером, потом стал советской номенклатурой. Сидел по доносу, как номенклатура. Мой еврейский дед — известный ученый-агроном, говорящий на 12 языках, — вышел из партии в 1925 году в знак протеста против организованного голода. Ждали, что его расстреляют, но расстреляли не его, а его брата, школьного врача. Как польского шпиона. А другие два брата деда уехали в Израиль, и им не давали переписываться с дедом почти 30 лет…

— При этом вас “наградили” полиомиелитом, с которым вы мотались по интернатам и больницам.

— Это как раз большое счастье. Опыт, который я получила с первого года жизни, оказавшись в детском советском лечебном ГУЛАГе, помог выстроить личность и систему защиты от давящей мамы. У моего брата не было такого опыта, и он уже больше года лежит на Востряковском кладбище. Это стало не минусом, а плюсом. Я всегда чувствовала себя старше своего возраста.

— А сейчас?

— Когда я осознаю, что мне шестой десяток, я начинаю ржать. Я себя чувствую мудрой как змея, при этом молодой и годной к употреблению. Мне нравится новый возраст. И всегда жалко женщин, которые молодятся в надежде, что это принесет им какие-то дивиденды на брачной ярмарке. Ярмарка связана не с внешними данными, а с уровнем психического здоровья.

“Все мужики — сво…”?

— Женщинам хотелось такого диагноза, и они решили приписать его симпатичному персонажу. Я боролась не c мужиками, а с патриархальным стандартом. “Все мужики — сволочи” — это концепт женщины, у которой с мужиками не получается. А у меня если с чем и были проблемы, только не с этим. У меня всегда с песочницы было больше мальчиков, чем полагается, несмотря на больную ногу и хромоту. Я инвалид третьей группы с детства… но это никогда не мешало строить отношения с противоположным полом. Отношения строятся не ногами, а мозгами.

— А что такое любовь в браке? Какими должны быть отношения, чтобы все получилось и умереть в один день?

— Для устойчивого брака должны быть одинаковые ожидания от брака и похожий семейный сценарий. Как правило, люди ищут друг друга по похожему семейному сценарию. Если папа мыл маме ноги, мальчик тоже будет мыть девочке ноги. Если папа маму бил, мальчик найдет такую, которая ищет того, кто будет ее бить. И те, и те браки могут быть одинаково устойчивы.

— Скажите как психоаналитик: из-за чего в семье чаще всего бывают ссоры? Из-за незакрытой зубной пасты?

— Зубные пасты, носки и чашки вылезают тогда, когда уже не хватает энергии любви. Пока ты любишь, ты их не замечаешь: “Уси-пуси, опять пасту не закрыл, мой котенок”. А потом ты думаешь: “Убью этого козла — он опять не закрыл пасту!” Надо осознать, что дело не в пасте, а в том, какими глазами ты на нее смотришь. Лично у меня разводы были социальные и осознанные. Поэтому у меня очень хорошие отношения с бывшими мужьями.

Первый муж был вокалист с оперным сознанием, поэтому мы жили в итальянском игровом пространстве. Разводиться надо тогда, когда больше неинтересно видеть и слышать этого человека в таком объеме. Когда отношения больше не реализуют и не развивают ни тебя, ни его. Особенно если необратимый постельный кризис. Лично я не представляю себе брака без благополучного секса. У моих родителей это было основой брака и позволяло супругам преодолевать то, что они были практически с разных планет.

— Я слышала, что вы принципиально отказываетесь мужьям гладить, стирать… Это так и есть?

— Я не люблю гладить. Последние мужские рубашки я постирала и погладила сыновьям, когда они пошли в первый класс. Потом показала им, как включаются утюг и стиральная машина. Я не понимаю: почему, если у человека есть две руки, ему кто-то должен гладить?

— И с нынешним мужем-индусом — так же?

— Естественно. Я и для себя одежду выбираю трикотажную, чтобы не гладить. Я человек настолько занятый, что даже курить бросила, потому что это время не освобождает, а занимает.

— А как насчет готовки? “Утром яичница, днем яичница, вечером омлет”?

— Я стала хорошей хозяйкой довольно быстро, в двадцать лет, как только появились сыновья. До того я не умела яичницу сделать. У меня была армянская подруга, которую я потеряла и никак не могу найти ни через какой Интернет.

Мы вместе учились на философском факультете. Она тоже ничего не умела готовить, и наше блюдо высшего пилотажа было такое: она варила кофе, мы покупали консервированные голубцы и грели их под струей воды. Как только родились дети, я сразу превратилась в мамашу-отличницу.

— Да это самое невинное, что она делала! Но я давно проработала все эти проблемы на психоанализе, они не являются для меня загорающимися внутри красными лампочками. Сейчас ей 86 лет, и я отношусь к ней как к больному скандальному ребенку. Сейчас все силы уходят на то, чтобы ее тащить и заставлять быть здоровой. У меня ощущение, что я опять мать маленьких детей. В том смысле, что есть объект неусыпного контроля и в любую секунду надо быть готовой решать медицинские проблемы. Хорошо, что у нас два психолога в семье — я и мой сын Павел. Пожилой невротик, “профессионально умирающий” через день, может годами держать семью в состоянии шока.

— А чем ваш второй сын занимается?

— Петр недавно женился на чудной девочке, была громкая красивая свадьба. Они вместе занимаются политическим и бизнес-пиаром, хотя мне обидно, что, закончив аспирантуру по философии, он до сих пор так и не написал диссертацию. Музыку сыновья не бросили, но это перестало быть профессией — а был период, когда их группа “Инки” была успешной, они постоянно давали концерты, зарабатывали деньги и связывали с ней планы на будущее.

— Одни родители “залюбят” чадо до полного его подчинения. Другие бросают его на няню и занимаются своими делами. Вы нашли золотую середину?

— Мне было легче: когда воспитываешь близнецов, залюбить очень трудно. Сейчас вижу, какое количество ошибок совершала, но я была маленькая девочка, мне в июле исполнилось 20 лет, а в сентябре родились Петр и Павел. Я была чуть более старший ребенок, чем они. Сыновья много болели в детстве. Сейчас я понимаю, что были объективные вещи — тяжелая беременность, резус-конфликт — плюс страшная тревожность. Дети тревожных родителей болеют в 4 раза чаще. Каждая температура сорок, каждый астматический приступ — и все, ты умираешь вместе с этим ребенком. Но мне повезло, потому что лет с 27 я уже начала обсуждать проблемы со своим психоаналитиком.

— Кто сосчитал, что в 4 раза чаще болеют у тревожных?

— Ребенок выполняет социальный заказ родителей. Если родителям нужен больной ребенок — а тревожным обязательно нужен больной ребенок, — он будет болеть.

Тарелка супа как поле боя

— В три года человек начинает в первый раз выплевывать маме на лицо кашу и говорить: “Это я не буду, эти колготки я не надену…” Если мама нормальная, она понимает, что это период становления, и должна беспокоиться, если этого нет.

Если мама сама задавлена, она начинает его задавливать. Потребность в очерчивании собственного пространства, самоидентификации, никуда не уходит, просто с новой силой и в более уродливом виде всплывает в переходном возрасте — с 8 до 16 лет. Он тогда кашу не выплюнул — он вам сейчас ее выплюнет. Если с 8 до 16 ему не дали побунтовать, он будет ходить с этой кашей во рту всю последующую жизнь. Когда 50-летний человек отрывается так, как должен был отрываться подростком, понятно, что мама с папой устраивали ему все детство 37-й год. А советская педагогика считала, что надо ломать. Ну и наломали, конечно. Человек, у которого отняли право выбора в три года, не сможет потом самостоятельно выбрать профессию, будет ходить на работу как на каторгу, сделает каторгой жизнь семье и проживет ужасную жизнь. Это самое страшное, когда приходит мама и говорит: я уже налила суп. Ребенок говорит: а я не хочу есть. Мама говорит: а я налила! Я отстояла целый день у плиты…

— А с холодным супом как быть? Пять раз в день греть?

— Найти способ не делать тарелку супа полем боя. В идеале дети должны есть сколько хотят. Было много исследований о том, что жертвы сексуального насилия — это девочки, которых кормили в детстве насильно. Механизмы защиты своих границ сломаны. Уничтожены реакции, когда ребенок не знает, хочет он чего-то или нет. “Хочешь конфету?” — “Не знаю…” Ужасно иногда наблюдать за сценой в песочнице. Сидит мама с банкой алкоголя. Если муж каждый вечер пьет банку, почему бы ей сейчас с подружками не выпить? При этом мама, не отрываясь от банки, все время руководит ребенком: “Что ты взял совок? Зачем ты сел в песок в новых штанах? Встань! Что ты копаешь? Не тут копай, там копай! Отойди от Кати! Не трогай Васю! Иди сюда! Посмотри, ты испачкал кофту. ” Ребенок не перестает это слышать, это его естественный фон. Мама как на клавиши нажимает. И это уже не ребенок, а управляемый робот, потому что потом мама точно так же разрушает личную жизнь, профессиональную ориентацию…

— Какие книги вы читали детям?

— Я недавно видела страшную статистику: только 8% родителей читают детям книжки! Я своим сыновьям часами читала с младенчества Пушкина, Цветаеву, Ахматову, Мандельштама. И все сказки народов мира. Они не знали наизусть пионерских стихов, но знали всю классику. Никогда не читала им фуфло. Если бы мои дети росли сейчас, я бы им читала то же самое, а не “Гарри Поттера” и прочую рыночную дешевку.

— Мандельштама зачем? В три года.

— Чтобы у детей изначально, на бессознательном уровне, формировался литературный слух. Они получили все главное в том возрасте, в котором — взрослым кажется — мозг не фильтрует, а там, наоборот, закладывается основа. Мне говорили: дура, пятилетних детей тащишь на Тарковского! Оказывается, я все делала правильно. Хотела, чтобы была привита культура картинки. Сейчас я включаю какое-нибудь радио, где музыка попсоватая, типа Джо Дассена или Иглесиаса. Сыновья морщат нос: мать, ну ты вообще.

— Как у ваших близнецов проходил переходный возраст?

— Нормально. Они были панками, ходили в кожаных косухах, обвешанных железками от пива и булавками. Килограммов десять весила эта куртка. Учась на культурологии, Петр выстриг себе ирокез и покрасил его в белый цвет.

У Павла в 16 лет были длинные волосы. Он выбрил ровно половину головы, сфотографировался и пошел получать паспорт. Вся милиция встала на уши. Павел сказал: покажите мне закон, в котором написано, что при получении паспорта у меня не может быть выбрита половина головы! Пришлось ему выдать паспорт с такой фоткой. Вид у моих детей в переходном возрасте был душераздирающий. Но я им не мешала, и теперь они выглядят совершенно спокойно и интеллигентно.

— В милицию тащили? Наркотики, алкоголь.

— Самым страшным тогда было не это, а то, что шли реальные молодежные войны. Когда припанкованный молодняк шел на свои концерты, на подходах к залам стояли бритые гопники в спортивных штанах, не пускали их туда и избивали. Это было жестокое наследие совка. Милиция панков не защищала: гопники были ей социально близкими.

Однажды брат и одноклассник привезли Павла после такой разборки без сознания. Им было лет по 14, они от испуга даже не понимали, как вызвать “скорую”, и везли его домой на метро. Потом появились “волки” — байкеры, которые вставали с цепями в руках и защищали панков от гопников. Я умирала от страха, но ребенку в этом возрасте запретить уже нельзя ничего. Молодежный бунт должен проходить вовремя. “Блажен, кто смолоду был молод…” Зато сейчас они, в отличие от сверстников, которым мамы не давали бунтовать вовремя, не носятся ночами на гремящих мотоциклах, не таскаются по клубам для тинейджеров и презирают инфантильную гламурную тусовку.

Опубликован в газете "Московский комсомолец" №24850 от 31 августа 2008

• ЖАНРЫ 360
• АВТОРЫ 259 166
• КНИГИ 595 821
• СЕРИИ 22 302
• ПОЛЬЗОВАТЕЛИ 557 788

Эта книга не претендует ни на что, кроме истории женщины, которой с самого детства было лень притворяться. Фанатизм искренности я отношу не к личным заслугам, а к тому, что принадлежу к первому поколению, родившемуся без Сталина. Надеюсь, что книга эта — не только обо мне, но и о времени, эдакий стриптиз на фоне второй половины двадцатого века.

Философы говорят, что время — это организация последовательностей. Я хочу расплести ниточки семейного сценария, разгадать, что было на месте белых пятен. У меня ничего не получается потому, что нигде в мире нет такого количества подложных дат, фальшивых документов, семейных тайн и фиктивных историй, как в России.

Я не понимаю половины мотиваций своих предков, понимаю только одно — они жили при другом гуманитарном стандарте.

Имена некоторых знакомых, имеющих основания обидеться на этот текст, заменены.

Когда я родилась жарким июлем в городе Муроме Владимирской области, отец принёс в палату ведро цветов, потряся провинциальный роддом. 4 октября 1957 года полетел первый русский спутник, а мне уже было 3 месяца. В год я заболела полиомиелитом и была увезена в Москву. Мурома почти не помню, но зачем-то же я родилась именно там.

— Я прожила в провинции десять лет, я всё потеряла, — говорит мама так, будто отъезд из столицы по месту назначения отца не был её собственным выбором.

— Я потеряла всё, но в Муроме у меня были настоящие друзья, — говорит мама. Настоящие друзья — это офицерские жены в витиеватых шляпках. Это тётя Маша Дёмина, литсотрудник местной газеты и поэтесса, жена первого секретаря райкома, в честь которой я названа. Она приходит купать меня в серой жестяной ванночке, напротив угольной печки, пылающей в ванной комнате:

Он станет генералом юстиции, пишущим талантливые стихи и читающим Гёте по-немецки километрами. Пока он студент. А мой отец в подполковничьих погонах преподаёт курсантам марксизм в церкви, переделанной под учебную аудиторию, в связи с чем мой брат всё детство считает его попом.

Непонятно, как сложилась бы моя биография, родись я в Москве, где детей прививали от полиомиелита. Но, вероятно, отцу по судьбе было необходимо оказаться в другом городе, подальше от могилы сына от первого брака и разбитой жизни первой жены.

Но я почти не верю в счастливые браки между людьми, выросшими в разных слоях. Всё пространство партнёрства они постепенно отдают под борьбу за истину, пока не устанут, не деградируют и не перейдут в пространство усталости, которое ещё в меньшей степени окажется пространством партнерства.

Новая хозяйка пустила в квартиру, оказавшуюся значительно меньше квартиры воспоминаний. И почти ничего не совпадало в этих квартирах, кроме солнца, играющего на кухонных стенах. А с балкона из-за выросших деревьев даже не было видно Оки.

Это был дом номер один по улице Ленина, градостроительное начало начал — в паре с домом-близнецом он образовывал помпезные ворота, по которым с моста можно было въехать в город. Вообще-то, мост был не через реку, а через расползшийся когдатошний ров, вырытый против монголо-татарского нашествия. Когда я маленькой стояла на балконе, во рву-овраге паслись терракотовые лошади.

Через тридцать пять лет Муром не надевался на меня, как детская одежда. В центре танцплощадки над рекой всё ещё шелестело огромное дерево, не рубить которое мой отец уговорил городские власти. Я глазела, нюхала, щупала, но всё было мимо, как в экранизации литературного романа. Ночью дошли до Московской улицы и заглянули в окно первого этажа квартиры тёти Маши Дёминой. И меня словно ударило током — в тёмной комнате на диване сидела женщина, по которой танцевали пятна света с экрана телевизора. Они прятали возраст, и казалось, что за окном сидит прежняя первая леди города, лицо которой наклонялось ко мне тридцать пять лет тому назад.

Потом восьмидесятипятилетняя тётя Маша сжимала меня в объятиях, демонстрировала вырезанные ею из газет интервью со мной и листала фотоальбомы, неторопливо повествующие о семьях, в том числе и моей. Оказывается, мама посылала ей фотографии.

— Я старейший журналист города, — весело объясняла она. — Меня здесь называют и Фурцевой, и Терешковой, и Крупской. Смотри на меня внимательно: зубов ни одного не осталось, ноги не работают — на улицу выхожу с двумя палками, функционируют только язык, глаза без очков и воля. Вижу тебя иногда по телевизору. И всегда с тобой разговариваю. И вроде как ты меня через экран слышишь и мне улыбаешься. А сейчас я тебе прочитаю поэму, написанную сестре Клаве, на день её юбилея, отмечаемого коллективом горячего цеха, в котором она всю жизнь проработала.