Матери во время чумы

25 мая 1720 года в порт Марселя зашел корабль Le Grand Saint-Antoine. Это судно доставило в город с Ближнего Востока всевозможные товары, которые его владельцы собирались как можно скорее продать. Поэтому они воспользовались своими связями с властями, проигнорировав предупреждения капитана. А он во время рейса потерял целых семь матросов, а еще один умер позднее в больнице. Следом за ним скончался и сотрудник таможни, заявивший, что судно не вызывает никаких подозрений, и потому нет никаких причин для карантина. А через несколько дней разразилась великая эпидемия, жертвами которой стали порядка 100 тысяч человек. Это был последний раз, когда в Южную Европу пришла чума.

Выставка в Херне преследует цель разобраться со всей историей эпидемии. Поэтому повествование берет начало во временах, когда люди еще не умели отличать смертельные последствия бактерии Yersinia pestis от последствий других эпидемий. В ходе новых генетических анализов удалось доказать, что первыми жертвами чумы целых 4900 лет назад стали жители современной Швеции.

При этом надо сказать, что вспышки чумы возникали не без помощи человека. Ведь, в принципе, чума сопровождает людей на протяжении всей истории, но лишь иногда превращалась в массового убийцу. Излюбленными жертвами бактерии Yersinia pestis являются грызуны (в первую очередь, крысы), но она вполне может поразить и других теплокровных. А если заражаются последние, то инфекцию дальше переносят блохи.

Через несколько дней после заражения у жертвы поднимается температура, появляются головная боль и ломота в суставах. Следом за этими симптомами возникают шишки в лимфатических узлах. Бубонная чума является одной из форм проявления эпидемии. Если лимфоузлы воспаляются по всему телу, возбудитель попадает прямо в кровеносную систему, и начинается смертельно опасный сепсис. В случае поражения легких речь идет о легочной чуме. Этот вид заболевания распространяется воздушно-капельным путем и раньше всегда приводил к смертельному исходу, тогда как у больных бубонной чумой сохранялись хотя бы минимальные шансы выжить.

Чума уничтожала социальные связи и моральные ценности. Те, кто могли себе позволить, стремились еще разок насладиться своей короткой жизнью и устраивали оргии. Те, кто не смог бежать из города, умирали прямо на улицах или в душных помещениях, откуда об эпидемии извещала нестерпимая вонь. Мертвых складывали в огромные ямы и закапывали — если вообще находились смельчаки, готовые на такую работу. По словам Боккаччо, в одной лишь Флоренции жертвами чумы стали 100 тысяч человек. В мировом масштабе жертвы оцениваются примерно в 100 миллионов человек.

Сложились подходящие условия для социального коллапса. До XIII века теплый климат способствовал быстрому росту населения в Европе. Постоянно появлялись новые города, становившиеся все больше, сельскохозяйственная деятельность велась даже на не слишком пригодных для этого территориях. Но уже в начале XIV века приближавшийся Малый ледниковый период привел к сокращению урожаев. Стихийные бедствия, например, наводнение Святой Марии Магдалены 1342 года, в результате которого уровень воды в реках Центральной Европы поднялся до своего исторического максимума, уничтожали инфраструктуру и плодородные земли. К массовому голоду добавлялись войны (например, Столетняя война между Англией и Францией). Таким образом, чума добралась до Старого Света в момент, когда его жители страдали от бедствий и, соответственно, были весьма уязвимы по отношению к инфекциям.

Поскольку зараза распространялась совершенно непредсказуемо, люди искали особенно виновных в этом. Еще Фукидид высказал предположение, что эпидемию могли вызвать спартанцы, отравившие афинские источники воды. В Средневековье причинами появления чумы считали и кометы, и кару божью, и… евреев. Ужасающим последствиям этого посвящена особая часть экспозиции выставки. Погромами были охвачены целые еврейские поселения на территории Священной Римской империи, и их жителей уничтожали в массовом порядке.

Не менее эффективными оказались и меры, принятые властями, которым удалось, по меньшей мере, заставить чуму отступить. Так, в городах вводился карантин и улучшались гигиенические условия.

Когда дома стали строить преимущественно из камня, а не из дерева, уменьшилось количество крыс. Некоторые исследователи предполагают также, что пришедшие в Европу с Востока серые крысы во многих регионах изжили не представлявших большой опасности для людей черных крыс. Но ответа на вопрос, почему после последней вспышки чумы в 1722 году в Марселе болезнь вдруг стремительно исчезла из Европы, выставка в Херне дать не может.

Материалы ИноСМИ содержат оценки исключительно зарубежных СМИ и не отражают позицию редакции ИноСМИ.

(Из вильсоновой трагедии: The city of the plague [1] )
Улица. Накрытый стол. Несколько
пирующих мужчин и женщин.

Почтенный председатель! я напомню
О человеке, очень нам знакомом,
О том, чьи шутки, повести смешные,
Ответы острые и замечанья,
Столь едкие в их важности забавной,
Застольную беседу оживляли
И разгоняли мрак, который ныне
Зараза, гостья наша, насылает
На самые блестящие умы.
Тому два дня наш общий хохот славил
Его рассказы; невозможно быть,
Чтоб мы в своем веселом пированье
Забыли Джаксона! Его здесь кресла
Стоят пустые, будто ожидая
Весельчака — но он ушел уже
В холодные подземные жилища…
Хотя красноречивейший язык
Не умолкал еще во прахе гроба;
Но много нас еще живых, и нам
Причины нет печалиться. Итак,
Я предлагаю выпить в его память
С веселым звоном рюмок, с восклицаньем,
Как будто б был он жив.

Он выбыл первый
Из круга нашего. Пускай в молчанье
Мы выпьем в честь его.

Да будет так!
(Все пьют молча.)

Твой голос, милая, выводит звуки
Родимых песен с диким совершенством;
Спой, Мери, нам уныло и протяжно,
Чтоб мы потом к веселью обратились
Безумнее, как тот, кто от земли
Был отлучен каким-нибудь виденьем.

(поет)
Было время, процветала
В мире наша сторона:
В воскресение бывала
Церковь божия полна;
Наших деток в шумной школе
Раздавались голоса,
И сверкали в светлом поле
Серп и быстрая коса.
Ныне церковь опустела;
Школа глухо заперта;
Нива праздно перезрела;
Роща темная пуста;
И селенье, как жилище
Погорелое, стоит, —
Тихо все. Одно кладбище
Не пустеет, не молчит.
Поминутно мертвых носят,
И стенания живых
Боязливо бога просят
Упокоить души их!
Поминутно места надо,
И могилы меж собой,
Как испуганное стадо,
Жмутся тесной чередой!
Если ранняя могила
Суждена моей весне —
Ты, кого я так любила,
Чья любовь отрада мне, —
Я молю: не приближайся
К телу Дженни ты своей,
Уст умерших не касайся,
Следуй издали за ней.
И потом оставь селенье!
Уходи куда-нибудь,
Где б ты мог души мученье
Усладить и отдохнуть.
И когда зараза минет,
Посети мой бедный прах;
А Эдмонда не покинет
Дженни даже в небесах!

Благодарим, задумчивая Мери,
Благодарим за жалобную песню!
В дни прежние чума такая ж, видно,
Холмы и долы ваши посетила,
И раздавались жалкие стенанья
По берегам потоков и ручьев,
Бегущих ныне весело и мирно
Сквозь дикий рай твоей земли родной;
И мрачный год, в который пало столько
Отважных, добрых и прекрасных жертв,
Едва оставил память о себе
В какой-нибудь простой пастушьей песне,
Унылой и приятной… Нет, ничто
Так не печалит нас среди веселий,
Как томный, сердцем повторенный звук!

О, если б никогда я не певала
Вне хижины родителей моих!
Они свою любили слушать Мери;
Самой себе я, кажется, внимаю,
Поющей у родимого порога.
Мой голос слаще был в то время: он
Был голосом невинности…

Не в моде
Теперь такие песни! Но все ж есть
Еще простые души: рады таять
От женских слез и слепо верят им.
Она уверена, что взор слезливый
Ее неотразим — а если б то же
О смехе думала своем, то, верно,
Все б улыбалась. Вальсингам хвалил
Крикливых северных красавиц: вот
Она и расстоналась. Ненавижу
Волос шотландских этих желтизну.

Послушайте: я слышу стук колес!
(Едет телега, наполненная мертвыми телами.
Негр управляет ею.)
Ага! Луизе дурно; в ней, я думал,
По языку судя, мужское сердце.
Но так-то — нежного слабей жестокий,
И страх живет в душе, страстьми томимой!
Брось, Мери, ей воды в лицо. Ей лучше.

Сестра моей печали и позора,
Приляг на грудь мою.

(приходя в чувство)
Ужасный демон
Приснился мне: весь черный, белоглазый….
Он звал меня в свою тележку. В ней
Лежали мертвые — и лепетали
Ужасную, неведомую речь….
Скажите мне: во сне ли это было?
Проехала ль телега?

Ну, Луиза,
Развеселись — хоть улица вся наша
Безмолвное убежище от смерти,
Приют пиров, ничем невозмутимых,
Но знаешь, эта черная телега
Имеет право всюду разъезжать.
Мы пропускать ее должны! Послушай,
Ты, Вальсингам: для пресеченья споров
И следствий женских обмороков спой
Нам песню, вольную, живую песню,
Не грустию шотландской вдохновенну,
А буйную, вакхическую песнь,
Рожденную за чашею кипящей.

Такой не знаю, но спою вам гимн
Я в честь чумы, — я написал его
Прошедшей ночью, как расстались мы.
Мне странная нашла охота к рифмам
Впервые в жизни! Слушайте ж меня:
Охриплый голос мой приличен песне.

Гимн в честь чумы! послушаем его!
Гимн в честь чумы! прекрасно! bravo! bravo!

(поет)
Когда могущая Зима,
Как бодрый вождь, ведет сама
На нас косматые дружины
Своих морозов и снегов, —
Навстречу ей трещат камины,
И весел зимний жар пиров.

Царица грозная, Чума
Теперь идет на нас сама
И льстится жатвою богатой;
И к нам в окошко день и ночь
Стучит могильною лопатой….
Что делать нам? и чем помочь?

Как от проказницы Зимы,
Запремся также от Чумы!
Зажжем огни, нальем бокалы,
Утопим весело умы
И, заварив пиры да балы,
Восславим царствие Чумы.

Есть упоение в бою,
И бездны мрачной на краю,
И в разъяренном океане,
Средь грозных волн и бурной тьмы,
И в аравийском урагане,
И в дуновении Чумы.

Все, все, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья —
Бессмертья, может быть, залог!
И счастлив тот, кто средь волненья
Их обретать и ведать мог.

Итак, — хвала тебе, Чума,
Нам не страшна могилы тьма,
Нас не смутит твое призванье!
Бокалы пеним дружно мы
И девы-розы пьем дыханье, —
Быть может… полное Чумы!
(Входит старый священник.)

Безбожный пир, безбожные безумцы!
Вы пиршеством и песнями разврата
Ругаетесь над мрачной тишиной,
Повсюду смертию распространенной!
Средь ужаса плачевных похорон,
Средь бледных лиц молюсь я на кладбище,
А ваши ненавистные восторги
Смущают тишину гробов — и землю
Над мертвыми телами потрясают!
Когда бы стариков и жен моленья
Не освятили общей, смертной ямы, —
Подумать мог бы я, что нынче бесы
Погибший дух безбожника терзают
И в тьму кромешную тащат со смехом.

Он мастерски об аде говорит!
Ступай, старик! ступай своей дорогой!

Я заклинаю вас святою кровью
Спасителя, распятого за нас:
Прервите пир чудовищный, когда
Желаете вы встретить в небесах
Утраченных возлюбленные души.
Ступайте по своим домам!

(Дома)
У нас печальны — юность любит радость.

Ты ль это, Вальсингам? ты ль самый тот,
Кто три тому недели, на коленях,
Труп матери, рыдая, обнимал
И с воплем бился над ее могилой?
Иль думаешь, она теперь не плачет,
Не плачет горько в самых небесах,
Взирая на пирующего сына,
В пиру разврата, слыша голос твой,
Поющий бешеные песни, между
Мольбы святой и тяжких воздыханий?
Ступай за мной!

Зачем приходишь ты
Меня тревожить? Не могу, не должен
Я за тобой идти: я здесь удержан
Отчаяньем, воспоминаньем страшным,
Сознаньем беззаконья моего,
И ужасом той мертвой пустоты,
Которую в моем дому встречаю —
И новостью сих бешеных веселий,
И благодатным ядом этой чаши,
И ласками (прости меня, господь)
Погибшего, но милого созданья…
Тень матери не вызовет меня
Отселе, — поздно, слышу голос твой,
Меня зовущий, — признаю усилья
Меня спасти… старик, иди же с миром;
Но проклят будь, кто за тобой пойдет!

Bravo, bravo! достойный председатель!
Вот проповедь тебе! пошел! пошел!

Матильды чистый дух тебя зовет!

(встает)
Клянись же мне, с поднятой к небесам
Увядшей, бледною рукой — оставить
В гробу навек умолкнувшее имя!
О, если б от очей ее бессмертных
Скрыть это зрелище! Меня когда-то
Она считала чистым, гордым, вольным —
И знала рай в объятиях моих…
Где я? Святое чадо света! вижу
Тебя я там, куда мой падший дух
Не досягнет уже…

Он сумасшедший, —
Он бредит о жене похороненной!

Фото: Егор Алеев/ТАСС

В настоящее время то помещение, которое раньше принадлежало Никольскому храму, поделено на два этажа. Храм располагается в алтарной части второго этажа, а остальное помещение разбито на принадлежащие клинике ординаторские, кабинеты заместителей и руководителей Центра, рентгенологический кабинет, конференц-зал на первом и столовую на втором этаже.

Так что службы в храме проходят в буквальном смысле под стук ложек. А на месте храма в честь Матери Божией произведена реконструкция, и все помещение предназначено исключительно под морг.

– Самый первый вопрос: что такое служить в храме, где каждый день можно заболеть?

– Опасность заражения, конечно, есть, хотя я искренне считаю, что заразиться в троллейбусе или трамвае гораздо проще, чем в туберкулезном центре, где все моют, драют, освещают ультрафиолетовыми лампами.

Когда мы служим литургию в будний день, может прийти человек 16, из них непосредственно больных 2-3 человека. И два-три сотрудника, что, конечно, тоже великое дело.

В детском отделении иногда нужно причастить до 15-20 человек детишек. Это случается раз пять-шесть в год… Моим предшественником здесь был отец Владимир Соколов – честное слово, праведный человек.

Она согласилась и во всем помогала своему супругу. Прослужили год, и у них родился ребенок. Прослужили еще один, и родилась двойня. Сейчас у него четверо детей. Он покинул этот храм по состоянию здоровья, не связанному с профилем данного медицинского учреждения.

Когда здесь служишь, чувствуешь необыкновенную благодать. Понимаете, те, кто приходит в больничный храм, приходят туда и, чаще всего, тихо и беззвучно рыдают. Молодые крепкие люди, которых вдруг судьба больно ударила, и они внезапно обнаружили, что хрупки и беззащитны. Куды бечь? К Богу и бегут.

И стены храма наполнены этими их внутренними рыданиями. Я прихожу и все это слышу. И это не описать словами.

Священник Алексей Тимаков. Фото: Дарья Смирнова

– К вам приходят врачи?

– Многие из них часто довольно скептически относятся к Евхаристии. Часто они считают, что из общей Чаши можно заразиться инфекцией. На службу приходит чаще средний медперсонал, вера у медсестер крепче, да и времени свободного немного больше.

Я прекрасно понимаю, что пока Господь Сам не привлечет человека к Себе, в храм никто не придет. Можно орать, кричать, махать платом и епитрахилью, но без движения их сердца ничего не получится.

А с другой стороны, я тоже работал врачом. И прекрасно знаю, как это – после смены еще куда-то идти и еще что-то слушать, и стоять на натруженных ногах на службе. Да у меня вот такая пачка историй болезни! По нынешним меркам, я вообще в раю работал, сейчас гораздо больше бумаг, и просто некогда лечить.

Но скажу, чтобы поставить точку, мы и во время чумы будем причащать! Однозначно будем причащать в чуму. Это Тело и Кровь Христовы! В принципе, сам факт бытия священства в современном мире, когда на протяжении семнадцати веков, батюшки не просто причащались из одной Чаши, но и обязательно потребляли все то, что оставалось в ней после причастия всех мирян, не поддается никакому объяснению.

Простите за натурализм, но все слюни тех, кто пришел на причастие… то есть понимаете, да, ты человека причастил, лжицу (ложечку) в чашу погрузил, следующего, опять погрузил, следующего, снова, снова, в некоторых храмах не одна тысяча человек! Сколько бы ни пришло пациентов в наш храм, а у всех у них – палочка Коха, и меня не интересует, открытая у них форма или нет, но я обязан после последнего осмаковать (облизать) лжицу, чтобы, не дай Бог, капнуть Кровь Христову на пол!

И сколько может быть болезнетворных микробов в этой Чаше в итоге? Особенно во время эпидемий. Помереть вполне хватит, если что. И если бы можно было таким образом заразиться, то священство давно бы исчезло.

Но когда в больнице объявляют карантин, то службу отменяем. В любом случае, не стоит искушать Господа Бога твоего, как говорится в Писании. Я же ведь больше даже смущу тех, кто в карантине находится, сам-то я всеми ветрянками давно переболел и мне это совсем не страшно. Но это порядок, а порядок в медицине необходим.

Тем более, есть другой храм, где можно совершать богослужение, и, слава Богу, туда могут прийти все желающие. Нарочитость тут, по-моему, неуместна.

– В Тюменской области, куда российские власти эвакуировали соотечественников из охваченного коронавирусом Китая, чуть не началось гражданское противостояние. Местные даже запустили флешмоб в защиту находящихся в карантине от панических идей. Как вести себя православному человеку, когда вокруг все страшно и непонятно?

– Что касается поведения людей в Тюмени, то, возможно, там не достаточно четко была проведена эпидемиологическая работа с населением. Людей не успокоили. Ведь смертность от этой болезни не очень высокая, особенно если сравнить с чумой или оспой. Здесь же умирали только достаточно пожилые люди, как нам говорят, да? То есть, достаточно ослабленные.

Туберкулезная больница. Анализы на палочку Коха. Фото: ИТАР-ТАСС/ Алексей Иванов

К тому же противоэпидемическая работа проводится: карантины и устраиваются для того, чтобы препятствовать распространению инфекции, а тут – протесты населения? От гриппа умирает немало людей, просто мы привыкли и нам как будто не страшно. Хотя, возможно, я недостаточно информирован о действительном положении дел?

Как перевести это на русский? – верно: скорее бы конец света! Это последние слова Священного Писания. А мы что говорим? Господи спаси меня, но только не теперь, так говорил блаженный Августин, иронизируя над собственным маловерием. Мы же так живем!

– Может ли человек чудесным образом исцелиться от болезни? Вы встречали такое в своей врачебной практике?

– Мой отец, протоиерей Владимир Тимаков, трижды: в 1970, 1997 и в 2016 годах, по всем медицинским прогнозам, должен был умереть. В двух последних случаях в самых критических ситуациях мы его соборовали в реанимации и привозили из храма икону великомученика и целителя Пантелеимона с мощами, так что эта икона у нас считается чудотворной.

После перенесенного им в 1997 году панкреонекроза к вере пришел его лечащий врач, и, уверяю вас, – это светило медицины. Чудо чуду рознь. Вот зачем Богу нарушать свои законы, установленные Им в мире? Он же их Сам установил, Он же Сам их особенно и не нарушает. Поэтому чудо в медицине – это чаще всего содружество врачей с Господом Богом, а вообще – это, обычно, стечение обстоятельств: почему именно в этот момент, почему именно здесь.

По случаю случайно случившегося случая, любит повторять мой отец. Так что чудо, как говорят – это псевдоним Бога. И не надо забывать – чудо редко приводит к вере.

Это четко сказал еще Вольтер: если я, стоя посреди тысячной толпы, посреди бела дня увижу чудо, я назову всех глупцами и себя в том числе, но в чудо не поверю.

Чудо просто так не работает. Сначала нужно поверить, и только потом начинаешь видеть чудеса… один из пионеров советской анестезиологии и реанимации рассказывал мне про своего друга, которого он однажды пришел сменить после дежурства. Тот сидел весь взъерошенный и в сердцах проговорил: слушай, Павлик, мы с тобой столько уже наелись в этой реанимации, но я до сих пор двух вещей в этой проклятой медицине никак понять не могу: почему больные выживают и отчего они умирают.

– Чем верующий врач отличается от неверующего?

– Прежде всего, врач должен быть профессионалом. Если он хоть и верующий, но разгильдяй, ну, простите… а такое, увы, бывает, то какой от него толк? Мы же часто на волю Божию полагаемся настолько чрезмерно, что сами забываем Ему помогать и перестаем что-либо делать.

А вот святитель Лука Крымский, который как раз и был великим профессионалом, без молитвы ничего не делал. Но и сам всегда совершенствовал свое мастерство. Конечно, нормальный верующий врач должен все пропускать через молитву, понимать, что его руками Господь управляет… знаю, что если врач с самомнением, то хуже этого ничего не придумаешь, а верующий или неверующий, уже не настолько важно.

Главное, чтобы совесть была – это и есть суть его веры. А у верующего врача совесть должна быть настроена на общение с Богом, на молитву, а, значит, особо обострена.

Кажется, что верующий врач предпочтительнее, но все-таки в первую очередь – профессионализм. Все основные врачебные ошибки происходят из-за самомнения. У нас в медицине всегда говорили, хороший человек – это не профессия. И я очень хорошо отношусь к врачам!

– Почему?

– Потому что это люди, которые хочешь, не хочешь, а в день хоть одно доброе дело обязательно сделают. Ну, приходится им!

Фото: Дарья Смирнова

– Вы снимали кресты с пациентов в реанимации?

– Я не снимал. Если совсем нельзя оставить его на шее, то можно же одеть его на запястье, взять в руку, положить под подушку – это уважение к свободе совести человека. Ко всему прочему, врач должен использовать любую возможность, помогающую ему врачевать.

Если вера человека способствует процессу выздоровления, а это – неоспоримый факт, то не использовать эту возможность, даже не медицинская ошибка, а врачебное преступление.

Я вспоминаю, как в начале 1990-х в клинике института Проктологии я зашел в палату, в которой лежал готовящийся к операции мусульманин. Он творил намаз. Я вышел и не стал ему мешать, и вера его меня умилила. Предоперационный осмотр пациента я провел спустя некоторое время. Вера, наверное, дает самое драгоценное, целомудренное отношение к больному, которого так не хватает, но которое должно присутствовать в жизни врача, ибо задача врача – любить пациента.

Поделиться сообщением в

Внешние ссылки откроются в отдельном окне

Внешние ссылки откроются в отдельном окне

В наши дни жизнь в британской деревушке Иэм течет неторопливо, и по ее улочкам бродят редкие туристы. А 350 лет назад, во время чумы, ее жители принесли себя в жертву, чтобы остановить распространение эпидемии, рассказывает корреспондент BBC Travel.

В августе 1667 года Элизабет Хэнкок за восемь дней потеряла своих шестерых детей и мужа.

Завязав лицо платком, чтобы защититься от запаха разложения, она оттащила их тела на ближайшее поле и похоронила.

Семья Хэнкок пала жертвой чумы, эпидемии которой опустошали Европу в XIII-XVII столетиях. В результате этих эпидемий, по современным оценкам, умерло примерно 150 миллионов человек.

Особенно печальную славу обрела эпидемия 1664-1666 годов, последняя из серьезных в Англии.

В одном лишь Лондоне болезнь выкосила 100 тысяч человек - около четверти населения британской столицы.

И вот в разгар этого мора жители тихой деревни Иэм в английском районе Пик-Дистрикт (где жили и Хэнкоки) решились на самоотверженный поступок, равных которому в британской истории найдется немного - и их действия помогли остановить шествие по стране смертельной болезни.

Сейчас в Иэме, что в 50 километрах к юго-востоку от Манчестера, тишь да гладь. На окраинах дети собирают по изгородям крупную черную ежевику, вниз по крутым улицам проносятся велосипедисты, скользя колесами по палой листве.

В деревне, где сейчас живут 900 человек (большинство ежедневно ездит на работу в другие города), присутствуют все необходимые английские атрибуты: пабы, уютные кафе и идиллическая церковь.

Но 350 лет назад в этой деревне царила Черная смерть. Улицы были пусты, на дверях - белые кресты, из домов доносились стоны и крики умирающих.

Чума докатилась до Иэма летом 1665 года, когда торговец из Лондона прислал местному портному Александру Хэдфилду ткань с чумными блохами. Уже через неделю подмастерье Хэдфилда Джордж Викерс скончался в тяжких мучениях. Вскоре слегли и умерли все члены этого семейства.

До тех пор чума распространялась в основном по югу Англии. Опасаясь, что эпидемия может пойти дальше на север страны, опустошая города и деревни, сельчане поняли, что вариант для них остается только один: ввести карантин.

Под руководством приходского священника Уильяма Момпессона они самоизолировались и обозначили границы деревни камнями, за которые решили ни при каких обстоятельствах не выходить - даже не имея видимых симптомов заболевания.

"По сути это означало, что все они никак не могли избежать контактов с уже зараженными людьми", - объясняет Кэтрин Роусон, секретарь Иэмского музея, хранящего историю борьбы с чумой.

Жители разработали целый план: они не могли покидать деревню, но и посторонние не должны были попадать на ее территорию. При этом нужно было организовать доставку продовольствия и других припасов.

В межевых камнях, установленных вокруг деревни, были выдолблены углубления, в которых жители оставляли смоченные в уксусе монеты (они считали, что уксус обладает дезинфицирующими свойствами). Торговцы из соседних деревень забирали монеты и оставляли мясо и зерно.

Межевые камни сохранились и по сей день. Они расположены на расстоянии чуть меньше километра от деревенских окраин.

Эти плоские, грубо отесанные глыбы сейчас служат туристической достопримечательностью, а края углублений для монет отшлифованы многими поколениями детей, засовывавших туда любознательные пальцы.

На дне некоторых поблескивают монеты, оставленные туристами в память жертв чумы.

Камни стоят на одном из прогулочных маршрутов, опоясывающих деревню. Еще одна живописная тропа идет к югу среди сосен и дубов, достигая через полтора километра Колодца Момпессона, где торговцы тоже оставляли припасы для жителей деревни.

Достаточно ли спокойно восприняли в Иэме новости о карантине - доподлинно неизвестно.

Некоторые из жителей попытались уехать, но похоже, что большинство стоически приняло такой поворот судьбы и поклялось перед Богом оставаться дома.

Уехавших сельчан не ждали в других местах с распростертыми объятиями.

Одна женщина отправилась из Иэма на рынок в деревню Тайдсуэлл в восьми километрах к западу. Когда там узнали, откуда она приехала, ее забросали объедками и грязью, выкрикивая: "Чума! Чума!".

По мере того, как умирали жители, деревня постепенно приходила в упадок. Дороги разрушались, бесхозные сады зарастали и дичали.

В полях пропадал несобранный урожай, и оставалось надеяться лишь на поставки продовольствия из соседних поселений.

За каждым углом в самом прямом смысле слова таилась смерть: никто не мог знать, кто умрет следующим от страшной и непонятной болезни.

Чума в 1665 году, наверное, напоминала лихорадку Эбола в 2015-м - но вакцин тогда не было, а багаж медицинских знаний был куда более скудным.

В Иэме предпринимали свои импровизированные меры в попытке остановить чуму. Тем не менее в первой половине 1666 года умерло 200 человек.

После того, как скончался каменотес, сельчанам пришлось самим гравировать свои имена на могильных плитах.

Многие, как Элизабет Хэнкок, сами хоронили близких - чтобы избежать контакта с заразой, тела тащили по улицам за веревки, привязанные к ногам.

Церковные службы проводились на открытом воздухе, чтобы снизить риск распространения инфекции, но к августу 1666 года чума разгулялась всерьез: из 344 жителей умерли 267.

Считалось, что те, кто не заразился, обладали некими особыми качествами (современная наука считает, что дело было в хромосомах), уберегавшими их от болезни.

Более суеверные люди полагали, что от чумы могут спасти ритуалы - к примеру, курение табака и истовые молитвы.

Дженни Олдридж, сотрудница британской некоммерческой организации по охране памятников National Trust, работающая в поместье Иэм-холл, рассказывает, что жертвы чумы понимали, что заразились, когда начинали чувствовать сладковатый запах.

Жена Уильяма Момпессона Кэтрин за день до того, как слечь, заметила, что воздух пахнет сладко - так Момпессон узнал, что она обречена.

Обоняние жертв таким образом реагировало на начинавшийся распад и гниение собственных внутренних органов.

"Вдобавок считалось, что зараза передается по воздуху через миазмы, поэтому жители деревни носили набитые ароматическими травами маски, - говорит Олдридж. - Некоторые даже скрывались в выгребных ямах, считая, что сильная вонь отпугнет чуму".

Через 14 месяцев чума ушла столь же быстро, как и наступила. Жизнь постепенно вернулась в нормальное русло, довольно быстро возобновилась и торговля: добыча свинца, основной промысел Иэма, была слишком выгодной, чтобы ее забросить.

Сейчас в Иэме живут в основном люди, работающие в соседних Шеффилде и Манчестере, но в округе по-прежнему хватает ферм, мало изменившихся за прошедшие столетия.

На поляне в центре деревни до сих пор сохранились старые кандалы, к которым приковывали провинившихся, а неподалеку гордо возвышается Иэм-холл, большой особняк XVII века.

Но сразу бросаются в глаза и зеленые таблички со списками умерших на тех домах, по которым прошлась чума.

Эти таблички служат постоянным напоминанием о том, что многие обитатели английского севера обязаны своей жизнью самоотверженным сельчанам старого Иэма.