Любовь во время чумы стихи

Улица. Накрытый стол. Несколько пирующих мужчин и женщин.

Молодой человек

Почтенный председатель! я напомню
О человеке, очень нам знакомом,
О том, чьи шутки, повести смешные,
Ответы острые и замечанья,
Столь едкие в их важности забавной,
Застольную беседу оживляли
И разгоняли мрак, который ныне
Зараза, гостья наша, насылает
На самые блестящие умы.
Тому два дня наш общий хохот славил
Его рассказы; невозможно быть,
Чтоб мы в своем веселом пированье
Забыли Джаксона! Его здесь кресла
Стоят пустые, будто ожидая
Весельчака — но он ушел уже
В холодные подземные жилища…
Хотя красноречивейший язык
Не умолкал еще во прахе гроба;
Но много нас еще живых, и нам
Причины нет печалиться. Итак,
Я предлагаю выпить в его память
С веселым звоном рюмок, с восклицаньем,
Как будто б был он жив.

Председатель

Он выбыл первый
Из круга нашего. Пускай в молчаньe
Мы выпьем в честь его.

Молодой человек

Председатель

Твой голос, милая, выводит звуки
Родимых песен с диким совершенством;
Спой, Мери, нам уныло и протяжно,
Чтоб мы потом к веселью обратились
Безумнее, как тот, кто от земли
Был отлучен каким-нибудь виденьем.

Мери
(поет)

Было время, процветала
В мире наша сторона:
В воскресение бывала
Церковь божия полна;
Наших деток в шумной школе
Раздавались голоса,
И сверкали в светлом поле
Серп и быстрая коса.

Ныне церковь опустела;
Школа глухо заперта;
Нива праздно перезрела;
Роща темная пуста;
И селенье, как жилище
Погорелое, стоит, —
Тихо все. Oдно кладбище
Не пустеет, не молчит.

Поминутно мертвых носят,
И стенания живых
Боязливо бога просят
Упокоить души их!
Поминутно места надо,
И могилы меж собой,
Как испуганное стадо,
Жмутся тесной чередой!

Если ранняя могила
Суждена моей весне —
Ты, кого я так любила,
Чья любовь отрада мне, —
Я молю: не приближайся
К телу Дженни ты своей,
Уст умерших не касайся,
Следуй издали за ней.

И потом оставь селенье!
Уходи куда-нибудь,
Где б ты мог души мученье
Усладить и отдохнуть.
И когда зараза минет,
Посети мой бедный прах;
А Эдмонда не покинет
Дженни даже в небесах!

Председатель

Благодарим, задумчивая Мери,
Благодарим за жалобную песню!
В дни прежние чума такая ж, видно,
Холмы и долы ваши посетила,
И раздавались жалкие стенанья
По берегам потоков и ручьев,
Бегущих ныне весело и мирно
Сквозь дикий рай твоей земли родной;
И мрачный год, в который пало столько
Отважных, добрых и прекрасных жертв,
Едва оставил память о себе
В какой-нибудь простой пастушьей песне,
Унылой и приятной… Hет, ничто
Так не печалит нас среди веселий,
Как томный, сердцем повторенный звук!

Мери

О, если б никогда я не певала
Вне хижины родителей моих!
Они свою любили слушать Мери;
Самой себе я, кажется, внимаю,
Поющей у родимого порога.
Мой голос слаще был в то время: он
Был голосом невинности…

Луиза

Не в моде
Теперь такие песни! Но все ж есть
Еще простые души: рады таять
От женских слез и слепо верят им.
Она уверена, что взор слезливый
Ее неотразим — а если б то же
О смехе думала своем, то, верно,
Все б улыбалась. Вальсингам хвалил
Крикливых северных красавиц: вот
Она и расстоналась. Ненавижу
Волос шотландских этих желтизну.

Председатель

Послушайте: я слышу стук колес!

Едет телега, наполненная мертвыми телами. Негр управляет ею.

Ага! Луизе дурно; в ней, я думал,
По языку судя, мужское сердце.
Но так-то — нежного слабей жестокий,
И страх живет в душе, страстьми томимой!
Брось, Мери, ей воды в лицо. Ей лучше.

Мери

Сестра моей печали и позора,
Приляг на грудь мою.

Луиза
(приходя в чувство)

Ужасный демон
Приснился мне: весь черный, белоглазый….
Он звал меня в свою тележку. В ней
Лежали мертвые — и лепетали
Ужасную, неведомую речь….
Скажите мне: во сне ли это было?
Проехала ль телега?

Молодой человек

Ну, Луиза,
Развеселись — хоть улица вся наша
Безмолвное убежище от смерти,
Приют пиров, ничем невозмутимых,
Но знаешь, эта черная телега
Имеет право всюду разъезжать.
Мы пропускать ее должны! Послушай,
Ты, Вальсингам: для пресеченья споров
И следствий женских обмороков спой
Нам песню, вольную, живую песню,
Не грустию шотландской вдохновенну,
А буйную, вакхическую песнь,
Рожденную за чашею кипящей.

Председатель

Такой не знаю, но спою вам гимн
Я в честь чумы, — я написал его
Прошедшей ночью, как расстались мы.
Мне странная нашла охота к рифмам
Впервые в жизни! Слушайте ж меня:
Охриплый голос мой приличен песне.

Многие

Гимн в честь чумы! послушаем его!
Гимн в честь чумы! прекрасно! bravo! bravo!

Председатель
(поет)

Когда могущая Зима,
Как бодрый вождь, ведет сама
На нас косматые дружины
Своих морозов и снегов, —
Навстречу ей трещат камины,
И весел зимний жар пиров.

*
Царица грозная, Чума
Теперь идет на нас сама
И льстится жатвою богатой;
И к нам в окошко день и ночь
Стучит могильною лопатой….
Что делать нам? и чем помочь?

*
Как от проказницы Зимы,
Запремся также от Чумы!
Зажжем огни, нальем бокалы,
Утопим весело умы
И, заварив пиры да балы,
Восславим царствие Чумы.

*
Есть упоение в бою,
И бездны мрачной на краю,
И в разъяренном океане,
Средь грозных волн и бурной тьмы,
И в аравийском урагане,
И в дуновении Чумы.

*
Все, все, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья —
Бессмертья, может быть, залог!
И счастлив тот, кто средь волненья
Их обретать и ведать мог.

*
Итак, — хвала тебе, Чума,
Нам не страшна могилы тьма,
Нас не смутит твое призванье!
Бокалы пеним дружно мы
И девы-розы пьем дыханье, —
Быть может… полное Чумы!

Входит старый священник.

Священник

Безбожный пир, безбожные безумцы!
Вы пиршеством и песнями разврата
Ругаетесь над мрачной тишиной,
Повсюду смертию распространенной!
Средь ужаса плачевных похорон,
Средь бледных лиц молюсь я на кладбище,
А ваши ненавистные восторги
Смущают тишину гробов — и землю
Над мертвыми телами потрясают!
Когда бы стариков и жен моленья
Не освятили общей, смертной ямы, —
Подумать мог бы я, что нынче бесы
Погибший дух безбожника терзают
И в тьму кромешную тащат со смехом.

Несколько голосов

Он мастерски об аде говорит!
Ступай, старик! ступай своей дорогой!

Священник

Я заклинаю вас святою кровью
Спасителя, распятого за нас:
Прервите пир чудовищный, когда
Желаете вы встретить в небесах
Утраченных возлюбленные души.
Ступайте по своим домам!

Председатель

Дома
У нас печальны — юность любит радость.

Священник

Ты ль это, Вальсингам? ты ль самый тот,
Кто три тому недели, на коленях,
Труп матери, рыдая, обнимал
И с воплем бился над ее могилой?
Иль думаешь, она теперь не плачет,
Не плачет горько в самых небесах,
Взирая на пирующего сына,
В пиру разврата, слыша голос твой,
Поющий бешеные песни, между
Мольбы святой и тяжких воздыханий?
Ступай за мной!

Председатель

Зачем приходишь ты
Меня тревожить? Не могу, не должен
Я за тобой идти: я здесь удержан
Отчаяньем, воспоминаньем страшным,
Сознаньем беззаконья моего,
И ужасом той мертвой пустоты,
Которую в моем дому встречаю —
И новостью сих бешеных веселий,
И благодатным ядом этой чаши,
И ласками (прости меня, господь)
Погибшего, но милого созданья…
Тень матери не вызовет меня
Отселе, — поздно, слышу голос твой,
Меня зовущий, — признаю усилья
Меня спасти… старик, иди же с миром;
Но проклят будь, кто за тобой пойдет!

Mногие

Bravo, bravo! достойный председатель!
Вот проповедь тебе! пошел! пошел!

Священник

Матильды чистый дух тебя зовет!

Председатель
(встает)

Клянись же мне, с поднятой к небесам
Увядшей, бледною рукой — оставить
В гробу навек умолкнувшее имя!
О, если б от очей ее бессмертных
Скрыть это зрелище! Меня когда-то
Она считала чистым, гордым, вольным —
И знала рай в объятиях моих…
Где я? Святое чадо света! вижу
Тебя я там, куда мой падший дух
Не досягнет уже…

Женский голос

Он сумасшедший, —
Он бредит о жене похороненной!

Священник

Председатель

Отец мой, ради бога,
Оставь меня!

Священник

Спаси тебя господь!
Прости, мой сын.

Уходит. Пир продолжается. Председатель остается, погруженный в глубокую задумчивость.

История создания

Идея и композиция произведения

Как от проказницы Зимы,
Запремся также от Чумы!
Зажжем огни, нальем бокалы,
Утопим весело умы
И, заварив пиры да балы,
Восславим царствие Чумы.

Однако веселье их скоротечно: один из компании по имени Джаксон умирает.

Сверхзадачей поэта в данном произведении является разрешение проблемы: как (и возможно ли?) человеку сохранить лицо, остаться гуманным в ситуациях, которые с ног на голову переворачивают привычную реальность, пробуждают звериные инстинкты?

Ища ответ на этот экзистенциальный вопрос, Пушкин приходит к выводу, что трагедии, накал страстей и эмоций заставляют человека чувствовать себя живым. Наполняют его жизнь хоть и мнимым, но все же смыслом:

Всё, всё, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья,
Бессмертья, может быть, залог…

Конфликт

В стихотворении противостояние идет между греховным, бессознательным (олицетворяет Председатель) и в святым, истинно гуманистическим (священник). Святой отец будто совесть взывает к голосу разума, к чувствам напоминает своему оппоненту о его любимых, ушедших в мир иной, и просит прекратить чумной пир хотя бы в их память. Однако уходит ни с чем:

Художественная ценность

Хоть сюжет и переведен Александром Пушкиным, но костяк произведения сочинен им самим, в том числе и песни героев. Каждая из которых воплощает ту или иную мысль, которую автор хотел донести в теме о жизни, смерти и человечном в человеке.

Завязка спектакля очень проста. Пушкин пытается выехать из Нижегородской губернии в Москву, где его ждёт невеста, но не может этого сделать, поскольку началась эпидемия холеры, вокруг холерные карантины. По слухам, холера свирепствует и в Москве. На письма, отправленные им невесте Наталье Николаевне Гончаровой, ответа нет.

Из письма, полученного от отца, он узнаёт, что свадьба вполне может расстроиться, поскольку руки Н.Н. просят и другие женихи.

Режиссёр-постановщик спектакля Илья Леонов. Художник-постановщик – заслуженный художник РФ Николай Агафонов. Музыкальное оформление – Владислав Макаров. Балетмейстер – Александра Иванова

В спектакле заняты артисты: Илона Егорова, Татьяна Михальченко, Андрей Аббасов, Александр Иванов, Николай Фарносов.

В роли Пушкина артист Олег Марковкин.

… Как ни странно, но стол все используют не для пира, а как сцену. Сам Пушкин ходит по столу, читает стихи, пишет письмо Ангелу, падает духом, сидит сложа руки, и держит пост во время чумного пиршества. Архаичные, чуждые рифме, мрачные стихи Вильсона чередуются с привычным и лёгким пушкинским слогом.

Все пирующие – в масках. Лицемерят и лицедействуют. Луиза (актриса Татьяна Михальченко) и Молодой Человек (актёр Александр Иванов) оказались откровенно неприятны (и спасибо им за это).

Болезненная пластика (балетмейстер Александра Иванова) как ножом режет фальшивые фразы. Лишь страх смерти заставляет снимать маски, обнажая душу. И проникновенно читает свою песнь Мэри (актриса Илона Егорова).

Люди боятся смерти. Люди боятся правды. А тут им приходится взглянуть в лицо и той и другой.

А незваная и незримая Гостья восседает во главе стола и наблюдает за пиршеством, оплакивая людей, нисходящих в яму. Люди – это слёзы смерти. Смерть – это маска жизни.

И пир продолжается уже на погребальной яме (а вы, кого-то поминая на кладбищенской могиле, не ели разве и не пили?).

И исполняет гимн чуме двуликий Председатель (прекрасно сыгранный Николаем Фарносовым), а полумаска позволяет ему больше, чем остальным.

Пушкин (актёр Олег Марковкин) не смог остаться безучастным летописцем в этом противостоянии Смерти. Он врывается в действие своей пьесы новым персонажем, пытаясь обратить одного из пирующих к истинному свету и вернуть в чудовищную реальность.

… А.С. Пушкин забрал у Вильсона одну из самых ярких и целостных сцен – сцену уличного пира. Режиссёр Илья Леонов взял у Вильсона для своей постановки не менее яркую и пронзительную сцену предсказаний. Перед лицом Смерти (актёр Андрей Аббасов. Браво!), пирующие открыто говорят о своём прошлом, которое их тяготит, узнают о новых бедствиях, которых уже не исправить, и получают предсказания о будущем. И каждая судьба оказывается по-настоящему трагичной. А сама сцена получилась очень сильной. Здесь даже Смерть снимает маску.

И Пушкин уходит со сцены, также получив предсказание.

Эта поэма в Лондонском конкурсе 2015-2019 гг.
принесла звание "Писатель пятилетки"

ПИР ВО ВРЕМЯ ЧУМЫ

Безбожный пир, безбожные безумцы!
Вы пиршеством и песнями разврата
Ругаетесь над мрачной тишиной,
Повсюду смертию распространённой!

Я вновь у Пушкина перечитал
Трагедию о горестных безумцах,
Устроивших в разгар болезни страшной
Весёлый пир, шумливый и беспечный.
Уже который день с утра до ночи
На улице, заставленной столами,
Они смеялись, пили, песни пели,
Угрозами небес пренебрегая;
А рядом в колымагах провозили
Тех, кто с земною жизнью распрощался,
Кого чума безжалостно скосила.
Им это только большего задора
И дерзости, и силы придавало.
И слёзно умолявший их священник
Не мог остановить напор бесчинства –
Пир с каждым часом жарче становился.

Ах, Пушкин, Пушкин! Что ты напророчил!
Ведь то, что написал ты – не отрывок
Из драмы неизвестной нам, английской,
А предсказанье нашей русской доли,
И может быть, не только нашей, русской,
А всепланетной, общечеловечной,
Которая, лишь внешне изменяясь,
Преследует народы, государства
И больше всех – родную нашу Русь.

Когда землетрясенье и цунами
Обрушились ударом беспощадным
На тихое японское местечко
С названьем безобидным Фукусима;
Когда под сатанинскою волною
Посёлки гибли, города и люди;
Когда всё это бешеным потоком
Неслось, вращаясь, словно в бездну ада; –
Телеканалы и эстрады мира
Носителей теперешней культуры,
Давно уж не классической, высокой,
А массовой, предельно развращённой,
Настырно пичкали гнилою пищей –
Не с пушкинского щедрого застолья,
А явно из запасов сатаны.

И, как всегда, в России отличились.
На фоне разнобойных сообщений
О грянувшем несчастье всепланетном
С экранов наших – пошлые, пустые
Неслись чумные шоу-представленья,
Кривлялись полуголые певицы,
Шутили записные юмористы,
Давно уж позабывшие, что значат
Нормальные и юмор, и сатира.

Какие-то смешные похвальбы
О взлёте экономики российской
С весёлым оптимизмом раздавались.

В Туве далёкой бодрый президент
Решал с главой республики нагорной,
Как лучше энергетику поднять
В пику саяно-шушенской, печальной,
Принёсшей столько горя катастрофе.

Премьер державы нашей удивлялся –
Откуда могут очереди взяться
В больницах, если чётко и серьёзно
Ему из компетентнейших инстанций,
И суток не прошло, как доложили,
Что нету там давно очередей.
Короче, в целом мире и в России
Обычный пир весёлый продолжался –
Заевшиеся власти беззаботно
От дел мирских привычно отдыхали
(Вот это мы и называем пиром),
А их отнюдь не сытые народы
Несчастья и невзгоды в полной мере
Испытывали на своей родимой
На собственной на шкуре (и вот это
Зовём мы вековечною чумою,
Которая мудрёнее, чем Янус,
Меняет лики хитрые свои).

Один из ликов – частые раздоры.
Как бушевали буйные застолья
Князей Руси, забывших о Крещенье!
Князей, которые своих соседей
В междоусобья ввергли! Как они
Ладони потирали! –
Растеряют
Их глупые, драчливые соседи
В ненужных схватках силы и, конечно,
К ним попадут в полон – великим, мудрым!
Вот только жаль, что княжеские козни
Закончились неслыханным позором –
Мамаевым пленением Руси.

А как епископы, митрополиты
Князей единству и любви учили!
Как заповеди Господа Христа
Своим примером им преподавали!
Как – мудрым – до сих пор преподают! –
Но то Чечня, то Грузия, то Польша,
То Белоруссия, то Украина
Вдруг попадают в списки неугодных
Удельных стран. Всё распри не научат
Любить друг друга и в единстве жить.

Но самая опасная чума
И самый пир опасный – равнодушье.
Оно и в распрях корешки пускало.
Ведь самый ушлый в хитрых склоках князь
К другим князьям был глух и равнодушен;
Он лишь себя и власть свою любил.
В безбожии, в отходе от Христа
Бездушия опаснейшие зёрна
Так разраслись в российском запустенье,
Так захватили брошеные земли,
Как никогда захватывать не смели
Крапива, лебеда, чертополох.

Великие российские князья!
Удельные цари! Страны элита! –
Примите благодарный наш поклон
За ваши терпеливые раденья
На ниве наших дедов и отцов.

За то, что вы на нет свели культуру.

За то, что из промышленности всей
Оставили добычу тех ресурсов,
Которые не кончились покуда.

За то, что оптом сельское хозяйство
Отправили на свалку – и туда же
Десятки тысяч сёл и деревень.

Поклон вам низкий, мудрые князья,
За то, что насадили справедливость
В оплате уравнительной, советской.
Теперь, кто попроворней и наглей,
Сплошные миллиарды получают
(И не рублей, а долларов, понятно!)
А те, кто поскромней, посовестливей –
Такие сногсшибательные суммы,
Которых за квартиру расплатиться,
За бытовые прочие услуги –
Хоть убивай на месте, не хватает.
И от пенсионеров вам поклон,
Такой же искренний и благодарный.
Им проще, чем рабочей массе нашей.
Им, в большинстве, и голову ломать
Не следует, как с ЖЭКом рассчитаться.
Они три раза сходят в магазин –
И денег ни копья не остаётся.
А станут из квартиры выгонять,
Бомжи в своё охотно примут войско, –
Поскольку с каждым годом легионы
Их нынче из подлунной выбывают.

И всё-таки нижайший, самый-самый
Поклон сердечный, милые князья,
За то, что в вашем пире бесконечном,
Подчас с вином заморским и со снедью,
Которой гости знатные дивятся,
Ну а подчас без всякого вина,
А только с ощущеньем высшей власти,
Пьянящей шибче виски, шибче спирта, –
За то поклон, что в пире бесконечном
Вы о своём народе позабыли,
Как пушкинские праздные гуляки
Забыли о беднягах-горожанах,
Которых беспощадная чума
Косила и которых на телегах
Уже, как хлам, на кладбище везли.

Увы, увы! бывали времена,
Когда князья и верные им слуги
За каждым нашим шагом наблюдали
И заставляли (вовсе не на Бога!)
На них молиться, да ещё на власть,
Да на советский призрак вавилонский.
Теперь всё изменилось, всё не так –
Хоть чёрту-дьяволу молись, а хочешь
И вовсе не молись, живи, как знаешь:
Воруй ли, пей ли, наркомань, бомжуй, –
Тебе князья не скажут и словечка;
Они, князья, в упор тебя не видят;
Ты нужен им лишь в том числе, которым
Качаются ресурсы для продажи;
Другие все – хоть их на ту же свалку,
Куда всю экономику столкнули,
И говорят, ещё там много мест.

Так вот, за то вам и поклон нижайший,
Что нас вы так беспечно позабыли,
Как будто нас и нет уж никого;
И, видимо, по этой лишь причине
Ни мы до вас не можем достучаться,
Ни вы до нас не можете дойти.

Недавно я на голубом экране
(Его бы надо розовым назвать!)
Увидел пир духовный.
Председатель
Сидел за модным, кренделеобразным,
Правительственным, празднично-рабочим
Столом и слушал исповедь министра
О том, что даже в худшем варианте
Частицы радиации – бациллы
Меняющей обличие чумы –
От Фукусимы до Камчатки нашей,
Тем более до крепких стен кремлёвских,
Никак не долетят (и трижды о стол
Костяшками своих тончайших пальцев
С улыбкой постучал).
И председатель
Довольно головой кивнул министру:
Мол, хорошо! мол, пир князей российских
Не будет и теперича нарушен.
А я смотрел и думал, что вот-вот,
Облепленные золотом узорным,
Откроются толчком поспешным двери
И в зал войдёт тот, пушкинский, священник
И скажет те, знакомые, слова:
– Я заклинаю вас святою кровью
Спасителя, распятого за нас:
Прервите пир чудовищный, очнитесь
И отправляйтесь по своим домам! –
А председатель скажет:
– Так дома
У нас печальны – юность любит радость.

Но пушкинский священник улыбнётся:
– Я говорю о тех домах, где Бог;
Где люди вместе с Богом обитают.
Служите Господу, служите людям.
Долгонько вы разбрасывали камни.
Настало время – камни собирать.
Так собирайте камни, собирайте.
И Бог простит вас. И народ простит.

Тайны счастия и гроба

Приятели упрекали меня за то и важно говорили, что легкомысленное бесчувствие не есть еще истинное мужество. На дороге встретил я Макарьевскую ярманку, прогнанную холерой. Бедная ярманка! Она бежала как пойманная воровка, разбросав половину своих товаров, не успев пересчитать свои барыши!

Все, все, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья
Бессмертья, может быть, залог,
И счастлив тот, кто средь волненья
Их обретать и ведать мог.

Итак, хвала тебе, Чума,
Нам не страшна могилы тьма,
Нас не смутит твое призванье.
Бокалы пеним дружно мы,
И девы-розы пьем дыханье,
Быть может полное Чумы.

Но всего лишь год после арзрумского похода, находясь на пороге женитьбы, Пушкин всерьез задумывается о хрупкости человеческой жизни.

Около меня колера морбус. Знаешь ли, что это за зверь? того и гляди, что забежит он и в Болдино, да всех нас перекусает того и гляди, что к дяде Василью отправлюсь, а ты и пиши мою биографию. Бедный дядя Василий! (Плетневу, 9 сентября 1830)

Эрос, Танатос и удаль

Среди этих подданных была и Natalie, не успевшая уехать из Москвы. Пушкин увещевает свою невесту покинуть город и неблаговидное соседство гробовщика Адриана:

Как Вам не стыдно оставаться на Никитской во время чумы? Это хорошо для вашего соседа Адриана, у которого выгодные заказы. Mais Наталья Ивановна, mais vous! (4 ноября 1830, 9: 361)

В то время как гробовщик Адриан стяжал в Москве неплохие доходы, безденежный болдинский помещик проповедовал в церкви с амвона своим крепостным, что холера послана им Богом в наказание за то, что не платят оброк 12 . А невесте своей он пишет:

Ясно, что в этом году (будь он проклят) нашей свадьбе не бывать. Но не правда ли, вы уехали из Москвы? Добровольно подвергать себя опасности заразы было бы непростительно. Я знаю, что всегда преувеличивают картину опустошений и число жертв; одна молодая женщина из Константинополя говорила мне когда-то, что от холеры умирает только простонародье все это прекрасно, но все же порядочные люди тоже должны принимать меры предосторожности, так как именно это спасает их, а не их изящество и хороший тон (11 октября 1830).

Вальсингам, Пушкин, Данте

Я стар, мне уже недолго жить, на что мне обманывать? Вы можете мне не верить, когда я скажу, что для себя самого желаю такого конца, какой он имел 21 .

Царь разрешил христианское погребение, запрещенное дуэлянтам, и поэт был похоронен рядом со своей матерью в Святогорском монастыре.

2 Бем А. Л. О Пушкине. Ужгород, 1937. C. 97. Назад

3 The Poetical Works of Milman, Bowles, Wilson, and Barry Cornwall: Complete in One Volume. Paris, 1829. Назад

5 Летопись жизни и творчества Александра Пушкина: В 4 т.. / Сост. Н. А. Тархова. М., 1999. Т. 3. C. 1132. Назад

6 Там же. Т. 1. C. 314315. Назад

7 Благой Д. Д. Бездна души (Маленькие трагедии) // Творческий путь Пушкина: 18261830. М., 1967. C. 35. Назад

8 Тыркова-Вильямс А. Жизнь Пушкина. 2. Париж, 1929. C. 231. См. также известную автокарикатуру Пушкина-наездника. Назад

9 См.: Bethea. D., Davidov S. Pushkin's Saturnine Cupid: The Poetics and Parody in The Tales of Belkin // Publications of the Modern Language Association. 96 (1981). P. 821. Назад

10 См. об этом мою статью: Тайны счастья и гроба // Континент (в печати). Назад

12 См.: Щеголев П. Е. Пушкин и мужики. М., 1928. C. 91. Назад

15 Айхенвальд Ю. Пушкин. М., 1908. C. 9899. Назад

16 Беляк, Виролайнен. Указ. соч. C. 79. Назад

19 См. об этом мою статью: Последний лирический цикл Пушкина (1836): Опыт реконструкции // Revue des études slaves. LIX (1987). 12. P. 157171; расширенную ее версию см.: Русская литература. 1999. № 2. C. 86108. Назад

20 См.: Новикова М. Живые, мертвые, бессмертные // Пушкинский космос: Языческая и христианская традиции в творчестве Пушкина. М., 1995. C. 230254. Назад

21 Вересаев В. Пушкин в жизни. М., 1936. C. 403. Назад

История любви, побеждающей все - время и пространство, жизненные невзгоды и даже несовершенство человеческой души. Смуглая красавица Фермина отвергла юношескую любовь друга детства Флорентино Арисы и предпочла стать супругой доктора Хувеналя Урбино, - ученого, мечтающего избавить испанские колонии от их смертоносного бича - чумы. Но Флорентино не теряет надежды. Он ждет - ждет и любит. И неистовая сила его любви лишь крепнет с годами. Такая любовь достойна восхищения. О ней слагают песни и легенды. Страсть - как смысл жизни. Верность - как суть самого бытия.

Любовь Флорентино Арисы

Эта книга, полная мягкого юмора, будто залита солнцем. В ней стареют, болеют, умирают, страдают от неразделённой любви, в её название прокралась смертельная болезнь, выкашивающая кварталы и города, она начинается с тела самоубийцы, — но эта книга каждой своей страницей утверждает прелесть жизни. Как ей это удаётся — неизвестно. Магический реализм, видимо.

Наверное, это великая неразделённая любовь Флорентино Арисы заливает страницы книги солнечным светом счастья, потому что любовь — всегда счастье. Даже боль, которую доставляет неразделённая любовь, — это пронзительная сладость, сочная сердцевина жизни. Именно любовь — то, ради чего стоит жить. И Флорентино Ариса живёт, коллекционируя жемчужины случайных встреч, во время которых его не заметили. Он покупает в ресторане за огромные деньги зеркало, в котором однажды целых два часа мог видеть отражение великолепной Фермины Даса, царившей за своим столиком, а потом прошедшей мимо него, — тогда он едва не задохнулся от счастья.

И зеркало, по убеждению всегда серьёзного Флорентино Арисы, просто обязано было сохранить частицу того взорвавшего мир счастья. Память о той, что в нём отражалась.

Сохранило зеркало частицу отражения или нет, — неизвестно, потому что "нормального" магического реализма в "Любви во время холеры" почти нет. Знойный, жаркий, роскошный южный мир, полный страсти и неги, экзотических животных и цветов, дурманящий и завораживающий, — есть, правильного магического реализма — нет. Есть только неправильный.

Потому что магией тут служит вся эта лишённая чудес история целиком. И волшебством в ней становится чувство, знакомое каждому, только усиленное против обычного в десять раз: волшебством становится могучий поток любви, затопляющий собой Вселенную, пропитывающий дни, как вода пропитывает бумагу.

Погружаясь в этот роман, словно отдаёшься мощному течению какой-то реки. Она течёт через десятилетия, через меняющийся мир, через встречи и разлуки, становясь только всё глубже, всё полноводнее, всё сильнее, — и это ощущение, что река чужого чувства подхватывает тебя и влечёт за собой, властно и не спрашивая, — оно приходит не из событий книги, которые в основном просты. Иногда они забавны, иногда печальны, но ничего невероятного в них нет. Невероятное — живёт и дышит над обычной жизнью. Надо всем незримо царит нечто большое, волшебное, жаркое: это любовь Флорентино Арисы, вполне способная двигать солнце и светила.

В круге этого света, в жизни и в книге тем временем происходит разное. Например, лёгким движением руки рушатся незыблемые законы, предписывающие отделять возвышенное от унизительного (если, конечно, автором не задуман комический эффект).

Маркес на эти законы плевать хотел.

Никогда до сих пор мне не попадались истории, которые бы так храбро и так просто, без тени ложного стыда, смешивали бы поэзию и физиологию. В жизни мы миримся с двойственностью своей натуры как с неизбежным злом. Литература же обычно запинается о то, что прекрасная героиня чьих-то грёз удаляется в туалет, когда у неё заболел живот. Нет, ну как можно? Зачем об этом?

Литературе часто хочется разделить — вот тут розы, звёзды, серенады, мечты, а вот тут, отдельно, за кулисами, — низменные и унизительные требования дурацкого икающего и рыгающего тела. И само тело в литературе старой школы будто раздваивается: есть тело — объект желания и поклонения, тело Венеры или Марса, а есть — ох, мы не будем об этом говорить.

Есть литература иная, которая смело и сурово рубит правду сплеча, отважно показывая всю грязь жизни, мира, тел и душ, и вырастание из этого сора любви воспринимается в её пространстве как катарсис.

У Маркеса же всё едино, как в жизни: и когда мы любим, сводим с ума и слагаем стихи — это мы, и когда у нас урчит в животе, когда мы болеем и выглядим плохо или смешно, — это по-прежнему мы. Один и тот же человек. Тот факт, что наши тела могут быть не только объектами желания, ничего не значит. Старик, который мочится, и мочится мимо унитаза, может одновременно быть самым трогательным и нежным влюблённым: его любви происходящее в уборной не касается. В "Любви во время холеры" старики любят так же, как любят юные: любовь сбрасывает с себя эти мелочи. Возраст, утрата красоты, телесная слабость, слабость зрения, слуха, памяти, — всё оказывается неважным. Фермина Даса — навеки "коронованная богиня", её верный поклонник Флорентино Ариса — навеки влюблённый поэт.

А доктор Хувеналь Урбино — до самого конца кабальеро.

В этом чудесном взгляде на прозу жизни есть и глубокая мудрость, и истинная человечность, и всё та же нежность автора к своим героям и людям вообще.

Через долгую историю Флорентино и Фермины проходит множество персонажей: в основном, это любовницы Флорентино Арисы, с которыми наш скромный герой-любовник, так хорошо шифрующийся, что иные считают его педерастом, скрашивает свою разлуку с неразумной, вышедшей за другого Ферминой, — и среди всех этих женских лиц нет ни одного проходного образа, ни одного лица, не нарисованного с вниманием и любовью. Некоторые из этих женщин заставляют улыбнуться, истории других трагичны, но на каждую, пусть появившуюся на мгновение, падает отблеск великой любви, каждую вдруг заливает трепещущее золото потока солнечного света, исходящего от великой страсти Флорентино.

Флорентино и впрямь великий любовник, гений которого остался бы неизвестен миру, — если бы не Маркес. Каждой из своих мимолётных подруг он дарит частицу своей любви, которая от этого не убывает, а будто бы только растёт. Каждую хотя бы ненадолго делает счастливой королевой. И это остаётся фактом, несмотря даже на то, что некоторым женщинам связь с Флорентино приносит смерть.

И всё же в вечном поединке любви и смерти (или жизни, как посмотреть) любовь одерживает победу. Жизнь со всеми её печальными истинами и болью в конце концов просто сдаётся перед силой кроткой, преданной, упрямой, безнадёжной любви.

И даже если бы не было этой победы — разве впустую была бы прожита удивительная жизнь "бедного влюблённого"?

Спросите Флорентино Арису. Бедного "маленького человека", безвестного, долгие годы комичного, жалкого, странного малого, научившегося со временем управлять потоками жизни и разворачивать время в обратную сторону. Он знает кое-что о смысле жизни.

Читайте также: