Любовь во время чумы на испанском
по-моему, Вы ищете проблему там, где ее нет
это просто игра слов
в ней нет никакого навязывания восприятия Маркеса через Пушкина
если читатель, не эпидемиолог, то ему вообще все равно, какая там была болезнь
это ж не учебник для студентов мед. института
так в какое заблуждение вводит читателя переводчик?
Заблуждение в том, что переводчик говорит чума, хотя это холера.
Возможно, восприятие через Пушкино - преувеличение, но отсылка к Пушкину налицо. А чего ради? Это же роман Маркеса, а не Синянской.
Или вот еще, например. В переводе говорится, что в середине 19 века чума унесла во Франции боле 140 тысяч жизней. Эпидемия чумы в Европе - в середине 19 века! Что должен думать бедный читатель - что он невежда и не знает о таких масштабных событиях?
Да и особенности, отличающие холеру от чумы, знакомы любому мало-мальски образованному человеку. По крайней мере, большинство знает о том, что холера распространятеся через грязную воду холерными вибрионами (которых описывает Маркес) и борются с ней, организуя правильное водоснабжение, а чуму чистой водой не победишь и распространяется она блохами и крысами. К тому же, чумную палочку открыли уже после описываемых событий, в конце 19 века.
Edited at 2013-01-05 01:49 pm (UTC)
Проблема есть, и немалая. Для стилистики Маркеса характерно смешение прозаического и поэтического, мифологического и исторического, мясного и духовного. Это называется "магический реализм", если вы не в курсе. Рафинирование Маркеса, исключение из его текста реалий, способных вызвать "низменные" коннотации, приводит к тому, что магический реализм превращается в салонный романтизм. По-моему, это не самое лучшее, что можно сделать с Маркесом.
Плюс к тому, в романе описана эпидемия холеры, действительно имевшая место в истории и вошедшая в хроники. Читатель оригинала может сверяться с ними по ходу чтения, это придаёт тексту дополнительное измерение. Читатель же перевода должен спрева уяснить, что "чума" - это, на самом деле, холера. Конечно, это не Бог весть какое интеллектуальное усилие, но всё-таки.
Кстати, по Литинституту ходили легенды, что после Los Tiempos Del Colera Синянская замахнулась на роман Камю La Peste. Заглавие она перевела как "Зараза", агрументируя это тем, что, во-первых, в словаре так написано, а, во-вторых, болезнь, описанная у Камю, имеет мало общего с общеизвестной симптоматикой чумы. Однако этот смелый замысел почему-то не вызвал одобрения редакторов и не был осуществлён.
чума вместо холеры — это салонный романтизм?
по мне, что чума, что холера несут одинаково страшные и неприятные коннотации
настолько страшные и неприятные, что я бы не хотела вдаваться в медицинские подробности их отличий
вы считате, что читателю мало натурализма в описании симптомов "чумы" и запаха трупов, что он недостаточно содрогается от отвращения?
"магический реализм" — это ведь не только огромная грыжа на яичке диктатора и зловоние его трупа, это еще и непрерывный дождь в Макондо, и черная повязка Амаранты, и портрет Ремедиос, и золотые рыбки полковника Аурелиано Буэндиа, и желтые бабочки Маурисио Бабилоньи, и монологи Фернанды, и Флорентино Ариса под миндальным деревом
Чума и холера несут неприятные, но совершенно разные коннотации, потому что холера - это, в первую очередь, безудержный понос (человек отдает концы, не слезая с горшка). У чумы таких симптомов нет.
Сравниваем:
"Чума на оба ваши дома!" / "Холера на оба ваши дома!"
"Это ништяк! Чума!" / "Это ништяк! Холера!"
"чумной" / "холерный"
И т.д.
"Во время чумы" однозначно отсылает к Пушкину - даже того читателя, который и Пушкина не читал, а только краем уха слышал. А в оригинале есть аналогичная отсылка к испанской (колумбийской) классике? Я не знаю ответа, поэтому вопрос не риторический. Если есть - самоуправство оправдано. Если нет - убивать таких переводчиков.
Любовь во время чумы
El amor en los tiempos de cólera
Другие названия: Любовь во время холеры
Язык написания: испанский
Перевод на русский: Л. Синянская (Любовь во время чумы), 1998 — 8 изд. Перевод на белорусский: К. Шерман (Каханне падчас халеры), 2017 — 1 изд.
- Жанры/поджанры: Магический реализм( Классический латино-американский )
- Общие характеристики: Психологическое | Философское
- Место действия: Наш мир (Земля)( Америка( Латинская ) )
- Время действия: 20 век
- Сюжетные ходы: Становление/взросление героя
- Линейность сюжета: Линейный с экскурсами
- Возраст читателя: Только для взрослых
История любви, побеждающей все — время и пространство, жизненные невзгоды и даже несовершенство человеческой души. Смуглая красавица Фермина отвергла юношескую любовь друга детства Фьорентино Ариса и предпочла стать супругой доктора Хувеналя Урбино — ученого, мечтающего избавить испанские колонии от их смертоносного бича — чумы. Но Фьорентино не теряет надежды. Он ждет — ждет и любит. И неистовая сила его любви лишь крепнет с годами. Такая любовь достойна восхищения. О ней слагают песни и легенды. Страсть — как смысл жизни. Верность — как суть самого бытия.
Награды и премии:
| лауреат | Книжная премия "Лос-Анджелес Таймс" / Los Angeles Times Book Prize, 1988 // Художественная литература (перевод с испанского) |
Самиздат и фэнзины:
Издания на иностранных языках:
Доступность в электронном виде:
Любовь – это жизнь. А жизнь еще больше, чем смерть, не имеет границ.
Они встретились, когда были совсем молоды, она обещала ему свое сердце, а он — любить ее вечно. Но все сложилось совсем не так как им хотелось бы.
Это история об испытании временем – испытании чувств, характеров, судеб. Однажды встретившись Фермина Даса и Флорентино Ариса идут по жизни разными хотя и параллельными путями и возможно ли их пересечение? Возможно ли, если только один из них верит в это и не на миг не забывает о своей клятве.
Любовь…так зыбко это чувство, так расплывчаты его границы, порой кажется, что ничего и нет вовсе, все не более чем иллюзии. То, что кажется истинным – растворяется как дым, а то, чем пренебрегали – оказывается единственно настоящим и нужным. Только время всему свидетель и судья.
Ему потребовалось 51 год 9 месяцев и 4 дня, чтобы рассказать ей о своих чувствах и 53 года 7 месяцев и 11 дней, чтобы обрести ее любовь.
Как любое произведение Маркеса роман пронизан мельчайшими подробностями душевной жизни героев. Много глубоко личного и интимного предстает на страницах книги. Автору удалось показать все стороны одиночества и семейной жизни. И там и там есть свои подводные камни, которые ранят, невидимые для посторонних глаз.
Есть в романе и семейные трагедии и страсти, и измены, и слезы, и женщины, каждая из которых порой не просто эпизод, а отдельная история.
События разворачиваются в небольшом селении на пороге наступления 1900 года. И в нем по-прежнему с завидным постоянством вспыхивают гражданские войны, и эпидемии чумы…
Во всех аннотациях пишут, что этот роман — история одной любви, побеждающей все препятствия. Но для меня он оказался совсем другим.
Во вторую, это история одной болезненной страсти, одержимости. Да, Флорентино Ариса через всю жизнь пронёс чувство к Фермине Дасе, но можно ли назвать его любовью? Есть момент, где прямо говорится, что истинной женщиной его жизни была другая, но он не заметил этого, ослеплённый своей навязчивой идеей. И уж вовсе отвратителен он в истории с Америкой Викуньей. Да и по жизни, не затрагивая его отношения с женщинами, кто он? Обыкновенный слабый мужчина, неспособный самостоятельно добиться чего-то, вытянутый наверх исключительно усилиями родственников и влюблённых женщин.
Отдельно доставляет манера повествования. Автору удалось сохранить полную отстраненность и беспристрастность, излагая только факты, без эмоциональной окраски. В чём-то это пошло на пользу, в чём-то нет, но интерес вызывает безусловно.
Скажу сразу – это одна из моих любимых книг.
Маркес – это особенный писатель. Он создает ни с чем не сравнимую атмосферу в своих книгах – какое-то невыразимое томление, висящее в воздухе, обострение чувств, как будто вышел в жаркую погоду под палящее полуденное солнце. Это то, что ощущаешь почти физически.
Тема неразделенной любви, пронесенной через всю жизнь, эксплуатируется часто, но именно в этом романе она нашла настолько магическое воплощение. Эта история подернута дымкой нереальности, похожа на сон, сказку.
Посвящается, конечно же, Мерседес
Эти селенья уже обрели свою коронованную богиню.
Так было всегда: запах горького миндаля наводил на мысль о несчастной любви. Доктор Урбино почувствовал его сразу, едва вошел в дом, еще тонувший во мраке, куда его срочно вызвали по неотложному делу, которое для него уже много лет назад перестало быть неотложным. Беженец с Антильских островов Херемия де Сент-Амур, инвалид войны, детский фотограф и самый покладистый партнер доктора по шахматам, покончил с бурею жизненных воспоминаний при помощи паров цианида золота.
Труп, прикрытый одеялом, лежал на походной раскладной кровати, где Херемия де Сент-Амур всегда спал, а рядом, на табурете, стояла кювета, в которой он выпарил яд. На полу, привязанное к ножке кровати, распростерлось тело огромного дога, черного, с белой грудью; рядом валялись костыли. В открытое окно душной, заставленной комнаты, служившей одновременно спальней и лабораторией, начинал сочиться слабый свет, однако и его было довольно, чтобы признать полномочия смерти. Остальные окна, как и все щели в комнате, были заткнуты тряпками или закрыты черным картоном, отчего присутствие смерти ощущалось еще тягостнее. Столик, заставленный флаконами и пузырьками без этикеток, две кюветы из оловянного сплава под обычным фонарем, прикрытым красной бумагой. Третья кювета, с фиксажем, стояла около трупа. Куда ни глянь – старые газеты и журналы, стопки стеклянных негативов, поломанная мебель, однако чья-то прилежная рука охраняла все это от пыли. И хотя свежий воздух уже вошел в окно, знающий человек еще мог уловить еле различимую тревожную тень несчастной любви – запах горького миндаля. Доктору Хувеналю Урбино не раз случалось подумать, вовсе не желая пророчествовать, что это место не из тех, где умирают в мире с Господом. Правда, со временем он пришел к мысли, что этот беспорядок, возможно, имел свой смысл и подчинялся Божьему промыслу.
Полицейский комиссар опередил его, он уже был тут, вместе с молоденьким студентом-медиком, который проходил практику судебного эксперта в муниципальном морге; это они до прихода доктора Урбино успели проветрить комнату и накрыть тело одеялом. Они приветствовали доктора с церемонной торжественностью, на этот раз более означавшей соболезнование, чем почтение, поскольку все прекрасно знали, как дружен он был с Херемией де Сент-Амуром. Знаменитый доктор поздоровался с обоими за руку, как всегда здоровался с каждым из своих учеников перед началом ежедневных занятий по общей клинике, и только потом кончиками указательного и большого пальцев поднял край одеяла, точно стебель цветка, и, будто священнодействуя, осторожно открыл труп. Тот был совсем нагой, напряженный и скрюченный, посиневший, и казался на пятьдесят лет старше. Прозрачные зрачки, сизо-желтые волосы и борода, живот, пересеченный давним швом, зашитым через край. Плечи и руки, натруженные костылями, широкие, как у галерника, а неработавшие ноги – слабые, сирые. Доктор Хувеналь Урбино поглядел на лежащего, и сердце у него сжалось так, как редко сжималось за все долгие годы его бесплодного сражения со смертью.
– Что же ты струсил? – сказал он ему. – Ведь самое страшное давно позади.
– Когда вам попадется такой, – сказал он практиканту, – обратите внимание: обычно у них в сердце песок.
– Если не найдете, не беда, – сказал он. – Я возьму все расходы на себя.
– Я так понял, что человек этот был святой, – сказал он.
– Случай еще более редкий, – сказал доктор Урбино. – Святой безбожник. Но это – дела Божьи.
Вдалеке, на другом конце города, зазвонили колокола собора, созывая на торжественную службу. Доктор Урбино надел очки – стекла-половинки в золотой оправе – и поглядел на маленькие квадратные часы, висевшие на цепочке; крышка часов открывалась пружиной: он опаздывал на праздничную службу по случаю Святой Троицы.
Огромный фотографический аппарат на подставке с колесиками, как в парке, аляповато разрисованный мрачно-синий занавес, стены, сплошь покрытые фотографиями детей, сделанными в торжественные даты: первое причастие, день рождения. Стены покрывались фотографиями постепенно, год за годом, и у доктора Урбино, обдумывавшего тут по вечерам шахматные ходы, не раз тоскливо екало сердце при мысли о том, что случай собрал в этой портретной галерее семя и зародыш будущего города, ибо именно этим еще не оформившимся детишкам суждено когда-нибудь взять в свои руки бразды правления и до основания перевернуть этот город, не оставив ему и следа былой славы.
– Ничего особенного, – сказал он. – Последние распоряжения.
Это была полуправда, но они приняли ее за полную, потому что он велел им поднять одну из плиток кафельного пола и там они обнаружили затрепанную тетрадь расходов и ключи от сейфа. Денег оказалось не так много, как они думали, но более чем достаточно для оплаты похорон и разных мелких счетов. Теперь доктору Урбино стало окончательно ясно, что в церковь он опоздал.
– Третий раз в жизни, с тех пор как помню себя, пропускаю воскресную службу, – сказал он. – Но Бог поймет меня.
И он остался еще на несколько минут, чтобы решить все вопросы, хотя с трудом сдерживал желание поделиться с женой откровениями, содержавшимися в письме. Он взялся известить всех живших в городе Карибских беженцев, на случай если они захотят воздать последние почести тому, кто считался самым уважаемым из них, самым деятельным и самым радикальным, даже после того, как стало очевидным, что он поддался гибельному разочарованию. Он известит и его сотоварищей по шахматам, среди которых были и знаменитости-профессионалы, и безвестные любители, сообщит и другим, не столь близким друзьям, возможно, они пожелают прийти на похороны. До предсмертного письма он бы мог счесть себя самым близким его другом, но, прочтя письмо, уже ни в чем не был уверен. Как бы то ни было, он пошлет венок из гардений – может быть, Херемия де Сент-Амур в последний миг испытал раскаяние. Погребение, по-видимому, состоится в пять часов, самое подходящее время для этой жаркой поры. Если он понадобится, то после двенадцати будет находиться в загородном доме доктора Ласидеса Оливельи, своего любимого ученика, который в этот день дает торжественный обед по случаю своего серебряного юбилея на ниве врачебной деятельности.
Доктору Хувеналю Урбино легко было следовать привычному распорядку теперь, когда позади остались бурные годы первых житейских сражений, когда он уже добился уважения и авторитета, равного которому не было ни у кого во всей провинции. Он вставал с первыми петухами и тотчас же начинал принимать свои тайные лекарства: бромистый калий для поднятия духа, салицилаты – чтобы не ныли кости к дождю, капли из спорыньи – от головокружений, белладонну – для крепкого сна. Он принимал что-нибудь каждый час и всегда тайком, потому что на протяжении всей докторской практики он, выдающийся мастер своего дела, неуклонно выступал против паллиативных средств от старости: чужие недуги он переносил легче, чем собственные. В кармане он всегда носил пропитанную камфарой марлевую подушечку и глубоко вдыхал камфару, когда его никто не видел, чтобы снять страх от стольких перемешавшихся в нем лекарств.
В течение часа у себя в кабинете он готовился к занятиям по общей клинике, которые вел в Медицинской школе с восьми утра ежедневно – с понедельника по субботу, до самого последнего дня. Он внимательно следил за всеми новостями в медицине и читал специальную литературу на испанском языке, которую ему присылали из Барселоны, но еще внимательнее прочитывал ту, которая выходила на французском языке и которую ему присылал книготорговец из Парижа. По утрам книг он не читал, он читал их в течение часа после сиесты и вечером, перед сном. Подготовившись к занятиям, он пятнадцать минут делал в ванной дыхательную гимнастику перед открытым окном, всегда повернувшись в ту сторону, где пели петухи, ибо именно оттуда дул свежий ветер. Потом он мылся, приводил в порядок бороду, напомаживал усы, окутавшись душистыми парами одеколона, и облачался в белый льняной костюм, жилет, мягкую шляпу и сафьяновые туфли. В свои восемьдесят один год он сохранил живые манеры, праздничное состояние духа, какие ему были свойственны в юности, когда он вернулся из Парижа, вскоре после смертоносной эпидемии чумы; и волосы он причесывал точно так же, как в ту пору, с ровным пробором посередине, разве что теперь они отливали металлом. Завтракал он в кругу семьи, но завтрак у него был особый: отвар из цветов полыни для пищеварения и головка чесноку – он очищал дольки и, тщательно пережевывая, ел одну за другой с хлебом, чтобы предотвратить перебои в сердце. В редких случаях после занятий у него не бывало какого-нибудь дела, связанного с его гражданской деятельностью, участием в церковных заботах, его художественными или общественными затеями.
Обедал он почти всегда дома, затем следовала десятиминутная сиеста: сидя на террасе, выходившей во двор, он сквозь сон слушал пение служанок в тени манговых деревьев, крики торговцев на улице, шипение масла на сковородах и треск моторов в бухте, шумы и запахи которой бились и трепетали в доме жаркими послеполуденными часами, точно ангел, обреченный гнить взаперти. Потом он целый час читал свежие книги, по преимуществу романы и исторические исследования, обучал французскому языку и пению домашнего попугая, уже много лет служившего местной забавой. В четыре часа, выпив графин лимонада со льдом, начинал обход больных. Несмотря на возраст, он не сдавался и принимал больных не у себя в кабинете, а ходил по домам, как делал это всю жизнь, поскольку город оставался таким уютно-домашним, что можно было пешком добраться до любого закоулка.
День у него был расписан по минутам, так что его жена во время врачебного обхода больных всегда знала, куда в экстренном случае послать к нему человека с поручением. В молодости он, случалось, после обхода больных задерживался в приходском кафе, где совершенствовал свое шахматное мастерство с приятелями тестя и карибскими беженцами, но с начала этого столетия он перестал посещать приходское кафе, а попробовал под эгидой общественного клуба организовать турниры шахматистов всей страны. Как раз в это время и приехал Херемия де Сент-Амур: он уже был калекой с мертвыми ногами, но еще не стал детским фотографом, и через три месяца его уже знали все, кто умел передвигать по шахматной доске слона, потому что никому не удавалось выиграть у него ни одной партии. Для доктора Хувеналя Урбино это была чудесная встреча, ибо к тому времени шахматы превратились у него в неодолимую страсть, а партнеров для удовлетворения этой страсти почти не было.
Благодаря доктору Херемия де Сент-Амур мог стать здесь тем, чем он стал. Доктор Урбино был его безоговорочным заступником, поручителем на все случаи жизни и не давал себе даже труда полюбопытствовать, кто он такой, чем занимается и с каких бесславных войн вернулся таким жалким инвалидом. И наконец, он одолжил ему денег для устройства фотографического ателье, и Херемия де Сент-Амур выплатил ему все до последнего гроша, начав отдавать долг аккуратно с того самого момента, когда впервые щелкнул фотоаппаратом под магниевую вспышку первого насмерть перепуганного малыша.
А все – из-за шахмат. Сначала они играли в семь вечера, после ужина, и партнер, ввиду своего явного преимущества, давал доктору фору, но с каждым разом фора становилась все меньше, пока они не сравнялись в умении. Позже, когда дон Галилео Даконте открыл у себя во дворе первый кинотеатр под открытым небом, Херемия де Сент-Амур превратился в заядлого кинозрителя, и шахматам оставались только те вечера, когда не показывали новых фильмов. К тому времени они уже так подружились с доктором, что тот стал ходить с ним и в кино, и всегда без жены, отчасти потому, что у той не хватало терпения следить за путаными перипетиями сюжета, а отчасти потому, что нутром он чуял: общество Херемии де Сент-Амура мало кому подойдет.
Особенным днем у него было воскресенье. Утром он шел к главной службе в собор, потом возвращался домой и отдыхал – читал на террасе. Лишь в неотложных случаях он навещал больного в воскресенье и уже много лет не принимал никаких приглашений, за исключением крайне важных. В тот день, на Троицу, по редкостному стечению обстоятельств совпали два события: смерть друга и серебряный юбилей знаменитого доктора, его ученика. Однако вместо того, чтобы, подписав свидетельство о смерти, как он собирался, прямиком направиться домой, доктор Урбино позволил любопытству увлечь себя. Усевшись в открытой коляске, он еще раз пробежал глазами предсмертное письмо и приказал кучеру везти его по трудному пути – в старинный квартал, где жили рабы. Приказ был так странен, что кучер переспросил, не ослышался ли он. Нет, не ослышался, адрес был верным, а у написавшего его имелось достаточно оснований знать его твердо. Доктор Урбино вернулся к первой странице и снова погрузился в омут нежеланных откровений, которые могли бы переменить всю жизнь, даже в его возрасте, если бы он сумел себя убедить, что все это не бред отчаявшегося больного.
Погода начала портиться с раннего утра, было свежо и облачно, но дождя до полудня, похоже, не предвиделось. Желая добраться кратчайшим путем, кучер повез его по крутым мощеным улочкам колониального города, и несколько раз ему приходилось придерживать лошадь, чтобы ее не напугали гомонящие школьники и толпы верующих, возвращавшихся с воскресной службы. Улицы были украшены бумажными гирляндами, цветами, гремела музыка, а с балконов на праздник глядели девушки под разноцветными оборчатыми муслиновыми зонтиками. На Соборной площади, где статую Освободителя с трудом можно было разглядеть за пальмовыми листьями и шарами новых фонарей, образовалась пробка: после церковной службы разъезжались автомобили, а в шумном, облюбованном горожанами приходском кафе не было ни одного свободного места. Единственным экипажем на конной тяге была коляска доктора Урбино, и она выделялась из тех немногих, что остались в городе: лакированный откидной верх ее всегда сверкал, обода на колесах и подковы у рысака были бронзовыми, чтобы не разъела соль, а колеса и оглобли выкрашены в красный цвет и отделаны позолотой, как у венских экипажей для парадного выезда в оперу. В то время как самые утонченные семейства довольствовались тем, что их кучера появлялись на людях в чистой рубашке, доктор Урбино упорно требовал от своего носить бархатную ливрею и цилиндр, точно у циркового укротителя, что было не только анахроничным, но и безжалостным, особенно под палящим карибским солнцем.
Хотя доктор Хувеналь Урбино и любил свой город почти маниакальной любовью, хотя и знал его как никто другой, всего считанные разы нашлись у него причины решиться на вылазку в его чрево – в кварталы, где жили рабы. Кучеру пришлось немало поколесить и не раз спрашивать дорогу, чтобы добраться до места. Доктор Урбино вблизи увидел мрачные трясины, их зловещую тишину и затхлую вонь, которая, случалось, в часы предрассветной бессонницы поднималась и к нему в спальню, перемешанная с ароматом цветущего в саду жасмина, и тогда ему казалось, что это пронесся вчерашний ветер, ничего общего не имеющий с его жизнью. Но это зловоние, в былые дни иногда приукрашенное ностальгическими воспоминаниями, обернулось невыносимой явью, когда коляска начала подскакивать на колдобинах, где ауры посреди улицы дрались за отбросы с бойни, выброшенные сюда морем. В вице-королевском квартале дома были из камня, здесь же они были деревянные и облезлые, под цинковыми крышами, по большей части на сваях, чтобы их не заливали нечистоты из открытых сточных канав, унаследованных от испанцев. Все здесь выглядело жалким и безотрадным, однако в грязных тавернах гремела музыка, бродячие музыканты, не признававшие ни Бога, ни черта, наяривали на празднике у бедноты. Когда в конце концов они добрались до места, за коляской бежала шумная ватага голых ребятишек, потешавшихся над театральным нарядом кучера, которому то и дело приходилось отпугивать их хлыстом. Доктор Урбино, приготовясь к доверительному разговору, слишком поздно понял, что простодушие в его возрасте – вещь опасная.
Снаружи этот дом без номера ничем не отличался от других, менее счастливых, разве что окном с кружевной занавеской и дверью, по-видимому, бывшей когда-то дверью старой церкви. Кучер стукнул дверным кольцом и, лишь окончательно убедившись, что адрес верен, помог доктору выйти из коляски. Дверь отворилась бесшумно, за нею в полутьме стояла немолодая женщина, вся с ног до головы в черном, с красною розой за ухом. Несмотря на возраст, а ей было не менее сорока, это была все еще стройная, гордая мулатка с золотистыми и жестокими глазами и гладкими, по форме головы причесанными волосами, прилегавшими так плотно, что казались каской из железной ваты. Доктор Урбино не узнал ее, хотя вспомнил, что, кажется, видел ее в ателье у фотографа, когда сидел там за шахматами, и однажды даже прописал ей хинин от перемежающейся лихорадки. Он протянул ей руку, и она взяла его руку в ладони – не затем даже, чтобы поздороваться, а чтобы помочь ему войти в дом. Гостиная дышала запахами и шорохами невидимого сада и была обставлена превосходной мебелью и массой красивых вещей, каждая из которых имела свое место и смысл. Доктору Урбино без горечи вспомнилась лавка парижского антиквара, осенний понедельник еще в том столетии, дом номер 26 на улочке Монмартра. Женщина села напротив и заговорила на неродном для нее испанском.
– Этот дом – ваш дом, доктор, – сказала она. – Не ждала, что это случится так скоро.
Она уверяла, что заслуга не ее, видно, Херемия де Сент-Амур был поглощен думами о смерти и двигал фигуры безучастно. Когда они кончили играть, было около четверти двенадцатого – уже смолкли музыка и танцы, – он попросил оставить его одного. Он хочет написать письмо доктору Хувеналю Урбино, самому уважаемому из всех известных ему людей, своему задушевному другу, как он любил говорить, хотя связывала их только порочная страсть к шахматам, которые оба они понимали как диалог умов, а не как науку. И тогда она почувствовала, что жизненная агония Херемии де Сент-Амура подошла к концу, и времени ему осталось ровно столько, чтобы написать письмо. Доктор не мог ей поверить.
– Значит, вы знали! – воскликнул он.
Она не только знала это, она помогала ему переносить жизненные мучения с той же любовью, с какой некогда помогла ему открыть смысл счастья. Но именно таковы были последние одиннадцать месяцев: мучительная жестокая агония.
– Ваш долг был сообщить о его намерениях, – сказал доктор.
– Я не могла сделать этого, – оскорбилась она. – Я слишком любила его.
И в самом деле, ему исполнилось шестьдесят в этом году, 23 января, и тогда он наметил себе крайний срок – канун Троицы, главного престольного праздника города. Все до мельчайших подробностей этого вечера она знала заранее, они говорили об этом часто и вместе страдали от безвозвратного бега дней, которого ни он, ни она не могли сдержать. Херемия де Сент-Амур любил жизнь с бессмысленной страстью, любил море и любовь, любил своего пса и ее, и чем ближе придвигался намеченный день, тем он больше впадал в отчаяние, словно час смерти назначил не он сам, а неумолимый рок.
 |
Альфред А. Кнопф (США)
Любовь во время холеры ( испанский язык : El Amor ан лос наречия дель Колера ) является роман колумбийский лауреатов Нобелевской премии автор Габриэль Гарсиа Маркес . Роман был впервые опубликован в испанском языке в 1985 году Альфред А. Кнопф опубликовал английский перевод в 1988 году, и на английском языке фильм адаптация была выпущена в 2007 году.
содержание
сводка графика
Главные герои романа Флорентино Ариса и Фермина Daza. Флорентино и Фермина влюбляются в молодости. Секретные расцветают отношения между ними с помощью Фермина тети Escolástica. Они обмениваются несколько любовных писем. Однако после того, как отец Фермина, в Lorenzo Daza, узнает о двух, он заставляет свою дочь немедленно прекратить видеть Флорентино. Когда она отказывается, он и его дочь двигаться с семьей своего покойного жены в другом городе. Независимо от расстояния, Фермин и Флорентино продолжают общаться с помощью телеграфа. Тем не менее, после ее возвращения, Фермин понимает, что ее отношения с Флорентино не было ничего, кроме сна, так как они практически чужие; она разрывает помолвку с Флорентино и возвращает все его письма.
Даже после участия и брака Фермина, в Флорентино поклялся оставаться верным и ждать ее. Однако, его распущенность становится лучше от него. Даже со всеми женщинами он с, он убеждается, что Фермин никогда не узнает. В то же время, Фермина и Урбино стареть вместе, проходя через счастливых лет и несчастливых и испытывают все реальность брака. В пожилом возрасте, Урбино пытается получить его попугая из своего дерева манго, только чтобы упасть с лестницы, он стоял на и умереть. После похорон, Флорентино провозглашает свою любовь к Фермина еще раз и говорит ей, что он остался верен ей все эти годы. Неустойчивый на первом, потому что она только недавно овдовела, и находит его достижение предосудительного, Фермин в конечном счете дает ему второй шанс. Они пытаются жить вместе, прожив две жизни отдельно на протяжении более пяти десятилетий.
Урбин оказывается в конце концов, не был полностью верным мужем, исповедуя один роман на Фермин много лет в брак. Хотя роман, кажется, предполагает, что любовь Урбино для Фермина никогда не был духовно целомудренна, как Флорентино было, это также усложняет преданность Флорентино путем каталогизации своих многочисленных свиданий, а также несколько потенциально настоящие любови. К концу книги, Фермин приходит признать мудрость и зрелость Флорентино, и их любовь позволило расцвести во время их старости.
настройка
Главные темы
Это проявляется чрезмерно романтическим отношением Ариса по отношению к жизни, и его доверчивости в попытке получить затонувшее сокровище в кораблекрушении . Он также свидетельствует тот факт , что общество в истории считает , что Фермин и Ювенал Урбину совершенно счастливы в браке, в то время как реальность ситуации не так идеально. Критик Кейт Букер сравнивает позиции Ариса, чтобы у Гумберта Гумберта в Владимира Набокова «s Лолиты , говоря , что так же , как Гумберт способен очаровать читателя в сочувствии его ситуации, несмотря на то, что он является«извращенец, насильник и убийца, "Арис способен собрать симпатии читателя, даже если читатель напомнил неоднократно его более зловещих подвиги.
Основная идея Гарсиа Маркеса является то , что Любовная тоска это буквально болезнь , болезнь сравнима с холерой . Флорентино страдает от этого так же , как он может пострадать от любого недуга. В какой -то момент, он смешивает свою физическую боль своей любовной боли , когда он рвет после еды цветы, чтобы впитать аромат Фермина в. В заключительной главе, декларация капитана метафорической чумы является еще одним проявлением этого.
Термин холера , как она используется в испанском, Колера , также может обозначать страсть или человеческую ярость и гнев в его женской форме. (На английском прилагательное холерик имеет тот же смысл.) Учитывая это значение, название каламбур: холера , как болезнь, и холеру , как страсть, которая поднимает главный вопрос книги: помогает или мешает крайней страсть любви? Два человек может быть противопоставлен как крайность страсти: один , имеющей слишком много, один слишком мало; центральный вопрос , который в большей степени способствует любви и счастье становится конкретным, личным выбором , который стоит перед Фермином в ее жизнь. Страстная погоня Флорентино из почти бесчисленных женщин стоит в отличии от клинического обсуждения Урбина мужской анатомии на брачную ночь. Ликвидация Урбино холеры в городе берет на себя дополнительное символическое значение избавления жизни Фермина в ярости, но и страсть. Именно этот второй смысл в название , которое проявляется в ненависти Флорентино к браку Урбина к Фермину, а также в социальной борьбе и войне , которая служит фоном для всей истории.
смерть Джереми Сен-Amour вдохновляет Урбино размышлять о своей собственной смерти, и особенно на недуги, которые предшествуют его. Это необходимо для Фермина и Флорентино преодолеть не только трудности в любви, но и общественное мнение, что любовь является прерогативой молодого человека (не говоря уже о физических трудностях любви, когда один старше).
Экранизация
Stone Village Pictures приобрела права на экранизацию от автора за 3000000 $ США, и Майк Ньюэлл был выбран , чтобы направить его, с Рональд Харвуд написания сценария. Съемки фильма начались в Картахене, Колумбия , в сентябре 2006 года.
Фильм $ 50 миллионов людей , первое крупное зарубежное производство сняты в живописной стене города в двадцать лет, был выпущено 16 ноября 2007 года, New Line Cinema . По своей собственной инициативе, Гарсиа Маркес убедил певицу Шакиру , который из соседнего города Барранкилья , чтобы обеспечить две песни для фильма.
Ссылки в массовой культуре
В британском ситкоме Bad Education , текст используется в после школы книжного клуба Рози Гулливер посещает, и Альфи Wickers решает присоединиться к ним , чтобы произвести впечатление на Рози и пытается прочитать книгу в 6 часов. Тем не менее, он находит книгу скучной и получает свой класс , чтобы прочитать одну главу каждый и принести ему свои версии резюме.
В фильме Playing It Cool , Тофер Грейс играет характер Скотт. Скотт является писателем и глубоко тронут книгой так много , что он часто оставляет копию книги в общественных местах , для других , чтобы найти и прочитать. Он оставляет запись в книге для предполагаемого читателя объяснить , как эта книга изменила свою жизнь. Крис Эванс главный герой / рассказчик , наконец , поднимает книгу. После прочтения книги, рассказчик применяет его к своей собственной жизни. Он говорит , что есть люди в нашей жизни, которые так важны, они затмевают все остальное.
Читайте также:
