Где происходит действие книги любовь во время чумы

Повесть о том,
как бедный телеграфист
Флорентино Ариса полюбил
красавицу Фермину Дасу
и ждал ее ответа
пятьдесят один год,
девять месяцев
и четыре дня

Гарсиа Маркес. Любовь во время чумы. Пер. с исп. Л. Синянской. Комментарий В. Андреева — СПб.: Альянс-Плюс, 1998. — 496 с.

Любовь сильнее всего, она способна преодолевать любые препятствия и невзгоды, готова ждать годами и терпеть, но в конце концов любовь побеждает. Вот и наша любовь к Маркесу победила, преодолела все запреты и препоны на пути к публикации на русском языке новых произведений мастера. И ждать пришлось всего-то тринадцать лет.

Роман “Любовь во время холеры” появился на свет в 1985 году. Он стал первым крупным художественным выступлением Маркеса после вручения ему в 1982 году Нобелевской премии. Прославленный на весь мир певец Макондо не изменил своей привязанности к Богом забытой, терзаемой гражданскими распрями и экономическими неурядицами Колумбии. Действие романа разворачивается в конце прошлого — начале нынешнего века, заканчиваясь где-то в середине двадцатых годов. Но не экзотики ради обратился писатель к образам далекого, захолустного мира. Как известно, на фоне упадка и разрухи ярче проступают черты человеческой индивидуальности, самые скромные в условиях благополучного мира люди обретают “во время холеры” масштабность драматических героев: их чувства сильнее, их поступки решительнее, их слова точнее. А Маркес всегда любил колоритных героев, наделенных редкостными качествами и необычными характерами.

Болезнь, которую переводчик предпочитает называть чумой, но которая по авторскому замыслу, да и по всем клиническим симптомам, так или иначе описанным в романе, все-таки является холерой, служит писателю в качестве развернутой экзистенциальной метафоры. Как гласит одно американское граффити: “Жизнь — это затяжная болезнь с летальным исходом”. “Время холеры” — это время вне истории, это метафизическое условие человеческого бытия: в ожидании смерти, у “бездны мрачной на краю”. “Время холеры” выводит коллизию романа за рамки конкретной исторической эпохи, распахивая дверь в мир знаменитого маркесовского “мифологического реализма”.

Смелый экспериментатор, Маркес и здесь не скупится на композиционные выдумки и открытия. Роман имеет несколько ложных завязок, а герой появляется лишь на шестидесятой странице текста, когда читатель вдруг оказывается у гроба персонажа, которого он с полным основанием уже зачислил в штат главных. Впрочем, когда все встает на свои места, оказывается, что персонаж, которого читатель похоронил (в прямом и переносном смысле слова), все-таки не совсем уж и второстепенный. И так, волнами, от одного героя в другому, течет река повествования, то поворачивая вспять, ко временам давно ушедшим, то стремительно нагоняя современность, закручивая омуты отдельных часов и дней.

Писатель придумал самый невероятный “любовный треугольник” из всех известных мировой литературе. Его герои, по определению, никогда не должны были встретиться. Но мир тесен и чудесен. Внебрачный сын преуспевающего предпринимателя, бастард и изгой, в вечно траурном одеянии из перешитых костюмов, бледный, немощный и близорукий Флорентино Ариса влюбляется в единственную дочь миллионера-авантюриста красавицу Фермину Дасу. Ему уже исполнилось двадцать лет, ей — только пятнадцать. Чувство вспыхнуло с одного полувзгляда — и на всю жизнь.

Единственное его оружие — литература. “ Прозе он предпочитал стихи, а в стихах отдавал предпочтение любовным, их он, не заучивая специально, запоминал наизусть со второго чтения, тем легче, чем тверже они были по размеру и рифме и чем душещипательнее по содержанию. Они и стали живым источником для первых писем к Фермине Дасе ”. Он начинает атаковать Фермину любовными посланиями и вскоре добивается невероятного успеха. Девушка не только обращает на него внимание, но и отвечает взаимностью, перерастающей в страсть. Разворачивается настоящий роман в письмах.

Дело уже шло к тайной помолвке, когда отец Фермины узнал о столь “непристойном” поведении дочери. Сначала он попытался отговорить дочь, “но это было все равно, что говорить с покойником. Совершенно измученный, он в понедельник за завтраком потерял контроль над собой и захлебнулся бранью, и тут она безо всякого драматизма, твердой рукой и глядя на него широко раскрытыми глазами, взгляда которых он не мог выдержать, всадила себе в шею кухонный нож” . Тогда Лоренсо Даса сурово переговорил с нищим молодым человеком, пригрозив расправой, и “на той же неделе отправил дочь в путешествие за забвением. Он ничего не стал объяснять: ворвался к ней в спальню, на устах застыла пена ярости, перемешанная с жевательным табаком, — и приказал собирать вещи. Она спросила его, куда они едут, и он ответил: “За смертью” . Но связь с любимым не прервалась, переписка продолжается, учащенная стуком телеграфных аппаратов, а чувство только крепнет в испытаниях разлуки.

Спустя несколько месяцев Фермина Даса возвращается. Она вновь встречает своего поклонника: “В единый краткий миг ей открылось, сколь велики ее заблуждение и обман, и она в ужасе спросила себя, как могла так яро и столько времени вынашивать в сердце такую химеру. Она только и успела подумать: “Какой ничтожный, Боже мой!” Флорентино Ариса улыбнулся, хотел что-то сказать, хотел пойти за нею, но она вычеркнула его из своей жизни одним мановением руки” . Именно в это время в Фермину Дасу влюбляется аристократ, красавец “парижанин” доктор Хувеналь Урбино. В свои двадцать восемь лет он “считался самым видным холостяком ”. Нарушая все каноны сословных приличий, Хувеналь Урбино женится на Фермине Дасе. “Ему нравилось повторять, что эта любовь была плодом клинической ошибки” . Их брак длится пятьдесят один год, девять месяцев и четыре дня. Они счастливы взаимной любовью и не подозревают о том, что жизнь бедного Флорентино Арисы превратилась в годы безумного ожидания реванша.

Это невозможно, но Флорентино Ариса пережил своего счастливого соперника. Более того, ему удалось преодолеть неприязнь к себе Фермины Дасы и вернуть ее прежнее расположение. В семьдесят семь лет Флорентино Ариса наконец-то соединяется со своей возлюбленной. Любовь победила.

Овидий эпохи СПИДа, Маркес создал свою “Науку любви”, полную веры в человеческое сердце и с надеждой на Божественную благодать.

Прочла "Любовь во время чумы" - мое первое знакомство с Маркесом.
Страницы где-то с 400 по 450ю были мною прочитаны в искреннем оживлении, гда забываешь о внешнем мире, сопереживая страстям, управляющим судьбами героев; шутки автора действительно были забавны, а сюжет - интригующе прост.
Остальные девять десятых книги были похожи на зубную боль. Снова и снова перечитывая обозначенное на обложке "книга, которую критики назвали "самым оптимистичным и веселым произведением" писателя", я содрогалась, воображая себе те неописуемые ужасы, по сравнению с которым это - оптимистично и весело.

Чем мне не понравился Маркес (ох, с чего бы начать. )

Во-первых, мне было совершенно непонятно (и эта загадка постепенно раскрылась лишь ближе к концу книги), где, собсвенно, происходит действие романа. Я признаю глубину своего невежества, я не знала, что Маркес - колумбиец, а в ходе чтения книги я намеренно не искала информации об авторе, чтобы не смешивать впечатления. Но все же. Место действия, как и время, в общем-то, (это стало ясно где-то в середине книги, где впервые упоминается смена века) оставалось для меня каким-то непонятным тропическим городком, что-то очень в духе романтизма: "ооо, посмотрите какое все необычное! восторг!". В общем, абсолютно раздражающе. Особенно это раздражало потому, что (и тут мы переходим ко второму пункту программы) покрывая завесой недосказанности такие осовополагающие факты сюжета, Маркес убийственно, душераздирающе точен в более мелких деталях. С самого начала книги, он вываливает на читателя ворох подробностей быта героев, в точности доводя до нашего сведения, как именно пользовалась унитазом престарелая супружеская пара. Далее по ходу текста мы узнаем все о состоянии здоровья главных героев (и когда я говорю "все", я действительно имею это в виду!), согласно всем стадиям старения человеческого организма. Где располагалось кладбище (страниц десять, наверное, описания), и как хоронили больных холерой (оо, эта волнующая тема была сквозной для всего произведения), и у кого были вставные зубы, а у кого их не было, и как часто и с какого возраста главная героиня мастурбировала в ванной комнате, и что именно наблюдал главный герой, посещая публичный дом, и как, о Боже, при каких обстоятельствах и с какой периодичностью он занимался сексом (Маркес называет это любовью; интересно, что он вообще все подряд называет любовью, в книге это слово и его производные употребляются невероятно часто) с двумя дюжинами своих любовниц (точное их количество нам сообщают тоже, но, к счастью, описывают далеко не всех, иначе книга окончательно превратилась бы в сказки Тысяча и одной ночи).
Конечно, дело не в том, что мне не нравится грязь. Автор может сколько его душе угодно описывать грязь, елси это служит литературным приемом для чего-то. Но бесцельное описание, любое бесцельное описание, невероятно утомляет. И если ты бесцельно описываешь, скажем, березки, то можно сделать вид, что у тебя просто Широкая Душа, и травить твоими книгами шестиклассников на уроках литературы. А если ты бесцельно описываешь грязное сидение унитаза?
Я искренне не понимаю, как должно повлиять на мои сопереживания любовным мукам главного героя то, что он с детства страдал хроническим запором. Серьезно, Маркес? Хронический запор?
В-третьих, и это сущая мелочь, я знаю, но эта мелочь меня изрядно подбешивала. Постоянное обозначение героев именем и фамилией. Главные герои - Флорентино Ариса и Фермина Даса, и уж будьте уверены, что если автор представил главную героиню Ферминой Дасой, то и следующие миллион раз он назовет ее Ферминой Дасой, и никак иначе. И пяттьдесят лет (и четыреста пятьдесят страниц книги) спустя, Флорентино Ариса и Фермина Даса будут говорить о чем-то, и автор не дрогнет ни на миг, попытавшись обозначить героев другим способом (хотя бы потому, что они там вообще один в комнате, и спасительное "он" или "она" могло бы встречаться почаще). О нееет. Мир, очевидно, рухнет, если разделить это словосочетание - Фермина Даса. Фермина Даса. ФерминаДаса, ФерминаДаса, ФерминаДаса. Третьему герою - доктору Хуверналю Урбино - повезло несколько больше, он иногда оказывался просто доктором.
Почему я вообще пишу сейчас такую чушь? Просто все это ферминадасанье не помогало проникнуться симпатией к героям, а помощь была ой как нужна. Внезапно я представляю, каково каким-нибудь американцам, или, ну я не знаю, жителям любого другого конца света, читать, к примеру, Достоевского, где одно имя любого из бесконечных Алексеев Федоровичей, и Федоров Павловичей занимает, каждое, полстрочки - бессмысленный и беспощадный набор символов (который как-то незаметно для себя проглатываешь, пока это твоя собственная языковая традиция).

В общем, все это достаточно сложно, и финальная часть произведения, где Флорентино Ариса предстает перед нами - и перед Ферминой Дасой - слегка в ином свете, вызывает у меня не менее двойственные чувства. Отчасти я могу сопереживать его трагической любви, его внутреннему самопожертвованию всем, кроме одной романтической цели. Но тому, как он в итоге проводит всю свою жизнь, сопереживать достаточно сложно. И не потому что я ханжа, просто. потратить свою жизнь на то, что ничего для тебя не значит, потратить свою душу как и свое тело на мелкие интрижки, которые он сам, для себя, не пытался защитить от грязи. И получить свои бять минут или пять лет счастья тогда, когда он дажене может ими вполне насладиться. Состарившаяся Фермина Даса, которая так и не узнала ничего о любви, и готовая на тайные плавания по реке в силу пробудившегося в ней пофигизма, потому что ей вдруг нечело терять. Это довольно подпорченный главный приз, разве нет?

В ходе чтения этой книги я впервые до конца осознала, насколько важно для меня, для моего сопереживания героям, наличие у них безусловных добродетелей, как я их понимаю. Раньше эта граница казалась мне несколько расплывчатой, потому что среди моих любимых героев встречаются откровенно сомнительные личности. тем не менее сейчас, когда я столкнулась с книгаим, фильмами, сериалами, где персонажи для меня все - сплошное серое пятно, я понимаю, что даже в самом неприглядном герое или героине должно быть что-то светлое, за что я бы могла зацепиться, а иначе даже во мне просыпается внутренний инквизитор, который будет только рад, если никому ничего не обломится и все сгорят в огне к чертям собачьим. Герои "Любви во время чумы" (которая на самом деле "Любовь во время холеры", привет переводчикам) вызывают у меня такую же эмоциональную апатию.

"И больше всего отравляла ей жизнь мысль о том, что она пожизненно приговорена к ежедневному приготовлению обедов. Их следовало не только подавать вовремя: еда должна была быть превосходной и именно той, какую ему хотелось, однако вопросов заранее задавать не полагалось. Если ей как-нибудь и случалось спросить - просто так, выполняя еще одну бессмысленную церемонию в ряду обыденных и бессмысленных домашних обычаев, -
он, даже не подняв глаз от газеты, отвечал: "Что-нибудь". Он полагал, что говорит правду, и говорил это приветливым тоном, ибо, по его мнению, не было на свете менее деспотичного супруга. Но вот наступал час обеда, и тут уж подавалось не что-нибудь, а именно то, что он любил, и никакого промаха не позволялось: мясо не имело права выглядеть мясом, а рыба - рыбой, свинине не следовало походить на свинину, а курице - на пернатое. И даже когда для спаржи был не сезон, надлежало достать ее любой ценою, чтобы он мог вдоволь насладиться горячим благоуханием мочи. Она его не винила: виновата была сама жизнь. Хватало малейшего сомнения, чтобы он отодвинул тарелку со словами: "Еда приготовлена без любви". И на этом
пути он поднимался до фантастических высот вдохновения. Как-то, отхлебнув свежеприготовленного настоя ромашки, отдал его обратно, сопроводив одной-единственной фразой: "Отдает окном". И сама она, и прислуга страшно удивились, потому что никто из них никогда не слышал, чтобы кто-нибудь когда-нибудь пил вареное окно, однако сами попробовали настой, чтобы понять, в чем дело, и поняли: отдает окном."

Пассаж про "приготовлено без любви" меня невероятно повеселил, потому что я уже слышала эти слова раньше - из уст своей родительницы, и даже не представляла, что встречу это где-то еще, что такое реально бывает. ))

Итак, планы на будущее: посмотреть экранизацию (во-первых, потому что она изображена на обложке книги; во-вторых, мне интересно, какие же акценты расставит в этом романе кинематограф, как искусство более краткое). И прочесть еще что-нибудь из Маркеса, хорошо бы "100 лет одиночества", но хотя бы "Полковника".

Любовь во время чумы

El amor en los tiempos de cólera

Другие названия: Любовь во время холеры

Язык написания: испанский

Перевод на русский: Л. Синянская (Любовь во время чумы), 1998 — 8 изд. Перевод на белорусский: К. Шерман (Каханне падчас халеры), 2017 — 1 изд.

• Жанры/поджанры: Магический реализм( Классический латино-американский )
• Общие характеристики: Психологическое | Философское
• Место действия: Наш мир (Земля)( Америка( Латинская ) )
• Время действия: 20 век
• Сюжетные ходы: Становление/взросление героя
• Линейность сюжета: Линейный с экскурсами
• Возраст читателя: Только для взрослых

История любви, побеждающей все — время и пространство, жизненные невзгоды и даже несовершенство человеческой души. Смуглая красавица Фермина отвергла юношескую любовь друга детства Фьорентино Ариса и предпочла стать супругой доктора Хувеналя Урбино — ученого, мечтающего избавить испанские колонии от их смертоносного бича — чумы. Но Фьорентино не теряет надежды. Он ждет — ждет и любит. И неистовая сила его любви лишь крепнет с годами. Такая любовь достойна восхищения. О ней слагают песни и легенды. Страсть — как смысл жизни. Верность — как суть самого бытия.

Награды и премии:

лауреат

Книжная премия "Лос-Анджелес Таймс" / Los Angeles Times Book Prize, 1988 // Художественная литература (перевод с испанского)

Самиздат и фэнзины:

Издания на иностранных языках:

Доступность в электронном виде:

Любовь – это жизнь. А жизнь еще больше, чем смерть, не имеет границ.

Они встретились, когда были совсем молоды, она обещала ему свое сердце, а он — любить ее вечно. Но все сложилось совсем не так как им хотелось бы.

Это история об испытании временем – испытании чувств, характеров, судеб. Однажды встретившись Фермина Даса и Флорентино Ариса идут по жизни разными хотя и параллельными путями и возможно ли их пересечение? Возможно ли, если только один из них верит в это и не на миг не забывает о своей клятве.

Любовь…так зыбко это чувство, так расплывчаты его границы, порой кажется, что ничего и нет вовсе, все не более чем иллюзии. То, что кажется истинным – растворяется как дым, а то, чем пренебрегали – оказывается единственно настоящим и нужным. Только время всему свидетель и судья.

Ему потребовалось 51 год 9 месяцев и 4 дня, чтобы рассказать ей о своих чувствах и 53 года 7 месяцев и 11 дней, чтобы обрести ее любовь.

Как любое произведение Маркеса роман пронизан мельчайшими подробностями душевной жизни героев. Много глубоко личного и интимного предстает на страницах книги. Автору удалось показать все стороны одиночества и семейной жизни. И там и там есть свои подводные камни, которые ранят, невидимые для посторонних глаз.

Есть в романе и семейные трагедии и страсти, и измены, и слезы, и женщины, каждая из которых порой не просто эпизод, а отдельная история.

События разворачиваются в небольшом селении на пороге наступления 1900 года. И в нем по-прежнему с завидным постоянством вспыхивают гражданские войны, и эпидемии чумы…

Во всех аннотациях пишут, что этот роман — история одной любви, побеждающей все препятствия. Но для меня он оказался совсем другим.

Во вторую, это история одной болезненной страсти, одержимости. Да, Флорентино Ариса через всю жизнь пронёс чувство к Фермине Дасе, но можно ли назвать его любовью? Есть момент, где прямо говорится, что истинной женщиной его жизни была другая, но он не заметил этого, ослеплённый своей навязчивой идеей. И уж вовсе отвратителен он в истории с Америкой Викуньей. Да и по жизни, не затрагивая его отношения с женщинами, кто он? Обыкновенный слабый мужчина, неспособный самостоятельно добиться чего-то, вытянутый наверх исключительно усилиями родственников и влюблённых женщин.

Отдельно доставляет манера повествования. Автору удалось сохранить полную отстраненность и беспристрастность, излагая только факты, без эмоциональной окраски. В чём-то это пошло на пользу, в чём-то нет, но интерес вызывает безусловно.

Скажу сразу – это одна из моих любимых книг.

Маркес – это особенный писатель. Он создает ни с чем не сравнимую атмосферу в своих книгах – какое-то невыразимое томление, висящее в воздухе, обострение чувств, как будто вышел в жаркую погоду под палящее полуденное солнце. Это то, что ощущаешь почти физически.

Тема неразделенной любви, пронесенной через всю жизнь, эксплуатируется часто, но именно в этом романе она нашла настолько магическое воплощение. Эта история подернута дымкой нереальности, похожа на сон, сказку.

Габриэль Гарсиа Маркес
Любовь во время чумы

Посвящается, конечно же, Мерседес

Эти селенья уже обрели свою коронованную богиню.

Так было всегда: запах горького миндаля наводил на мысль о несчастной любви. Доктор Урбино почувствовал его сразу, едва вошел в дом, еще тонувший во мраке, куда его срочно вызвали по неотложному делу, которое для него уже много лет назад перестало быть неотложным. Беженец с Антильских островов Херемия де Сент-Амур, инвалид войны, детский фотограф и самый покладистый партнер доктора по шахматам, покончил с бурею жизненных воспоминаний при помощи паров цианида золота.

Труп, прикрытый одеялом, лежал на походной раскладной кровати, где Херемия де Сент-Амур всегда спал, а рядом, на табурете, стояла кювета, в которой он выпарил яд. На полу, привязанное к ножке кровати, распростерлось тело огромного дога, черного, с белой грудью; рядом валялись костыли. В открытое окно душной, заставленной комнаты, служившей одновременно спальней и лабораторией, начинал сочиться слабый свет, однако и его было довольно, чтобы признать полномочия смерти. Остальные окна, как и все щели в комнате, были заткнуты тряпками или закрыты черным картоном, отчего присутствие смерти ощущалось еще тягостнее. Столик, заставленный флаконами и пузырьками без этикеток, две кюветы из оловянного сплава под обычным фонарем, прикрытым красной бумагой. Третья кювета, с фиксажем, стояла около трупа. Куда ни глянь – старые газеты и журналы, стопки стеклянных негативов, поломанная мебель, однако чья-то прилежная рука охраняла все это от пыли. И хотя свежий воздух уже вошел в окно, знающий человек еще мог уловить еле различимую тревожную тень несчастной любви – запах горького миндаля. Доктору Хувеналю Урбино не раз случалось подумать, вовсе не желая пророчествовать, что это место не из тех, где умирают в мире с Господом. Правда, со временем он пришел к мысли, что этот беспорядок, возможно, имел свой смысл и подчинялся Божьему промыслу.

Полицейский комиссар опередил его, он уже был тут, вместе с молоденьким студентом-медиком, который проходил практику судебного эксперта в муниципальном морге; это они до прихода доктора Урбино успели проветрить комнату и накрыть тело одеялом. Они приветствовали доктора с церемонной торжественностью, на этот раз более означавшей соболезнование, чем почтение, поскольку все прекрасно знали, как дружен он был с Херемией де Сент-Амуром. Знаменитый доктор поздоровался с обоими за руку, как всегда здоровался с каждым из своих учеников перед началом ежедневных занятий по общей клинике, и только потом кончиками указательного и большого пальцев поднял край одеяла, точно стебель цветка, и, будто священнодействуя, осторожно открыл труп. Тот был совсем нагой, напряженный и скрюченный, посиневший, и казался на пятьдесят лет старше. Прозрачные зрачки, сизо-желтые волосы и борода, живот, пересеченный давним швом, зашитым через край. Плечи и руки, натруженные костылями, широкие, как у галерника, а неработавшие ноги – слабые, сирые. Доктор Хувеналь Урбино поглядел на лежащего, и сердце у него сжалось так, как редко сжималось за все долгие годы его бесплодного сражения со смертью.

– Что же ты струсил? – сказал он ему. – Ведь самое страшное давно позади.

– Когда вам попадется такой, – сказал он практиканту, – обратите внимание: обычно у них в сердце песок.

– Если не найдете, не беда, – сказал он. – Я возьму все расходы на себя.

– Я так понял, что человек этот был святой, – сказал он.

– Случай еще более редкий, – сказал доктор Урбино. – Святой безбожник. Но это – дела Божьи.

Вдалеке, на другом конце города, зазвонили колокола собора, созывая на торжественную службу. Доктор Урбино надел очки – стекла-половинки в золотой оправе – и поглядел на маленькие квадратные часы, висевшие на цепочке; крышка часов открывалась пружиной: он опаздывал на праздничную службу по случаю Святой Троицы.

Огромный фотографический аппарат на подставке с колесиками, как в парке, аляповато разрисованный мрачно-синий занавес, стены, сплошь покрытые фотографиями детей, сделанными в торжественные даты: первое причастие, день рождения. Стены покрывались фотографиями постепенно, год за годом, и у доктора Урбино, обдумывавшего тут по вечерам шахматные ходы, не раз тоскливо екало сердце при мысли о том, что случай собрал в этой портретной галерее семя и зародыш будущего города, ибо именно этим еще не оформившимся детишкам суждено когда-нибудь взять в свои руки бразды правления и до основания перевернуть этот город, не оставив ему и следа былой славы.

– Ничего особенного, – сказал он. – Последние распоряжения.

Это была полуправда, но они приняли ее за полную, потому что он велел им поднять одну из плиток кафельного пола и там они обнаружили затрепанную тетрадь расходов и ключи от сейфа. Денег оказалось не так много, как они думали, но более чем достаточно для оплаты похорон и разных мелких счетов. Теперь доктору Урбино стало окончательно ясно, что в церковь он опоздал.

– Третий раз в жизни, с тех пор как помню себя, пропускаю воскресную службу, – сказал он. – Но Бог поймет меня.

И он остался еще на несколько минут, чтобы решить все вопросы, хотя с трудом сдерживал желание поделиться с женой откровениями, содержавшимися в письме. Он взялся известить всех живших в городе Карибских беженцев, на случай если они захотят воздать последние почести тому, кто считался самым уважаемым из них, самым деятельным и самым радикальным, даже после того, как стало очевидным, что он поддался гибельному разочарованию. Он известит и его сотоварищей по шахматам, среди которых были и знаменитости-профессионалы, и безвестные любители, сообщит и другим, не столь близким друзьям, возможно, они пожелают прийти на похороны. До предсмертного письма он бы мог счесть себя самым близким его другом, но, прочтя письмо, уже ни в чем не был уверен. Как бы то ни было, он пошлет венок из гардений – может быть, Херемия де Сент-Амур в последний миг испытал раскаяние. Погребение, по-видимому, состоится в пять часов, самое подходящее время для этой жаркой поры. Если он понадобится, то после двенадцати будет находиться в загородном доме доктора Ласидеса Оливельи, своего любимого ученика, который в этот день дает торжественный обед по случаю своего серебряного юбилея на ниве врачебной деятельности.

Доктору Хувеналю Урбино легко было следовать привычному распорядку теперь, когда позади остались бурные годы первых житейских сражений, когда он уже добился уважения и авторитета, равного которому не было ни у кого во всей провинции. Он вставал с первыми петухами и тотчас же начинал принимать свои тайные лекарства: бромистый калий для поднятия духа, салицилаты – чтобы не ныли кости к дождю, капли из спорыньи – от головокружений, белладонну – для крепкого сна. Он принимал что-нибудь каждый час и всегда тайком, потому что на протяжении всей докторской практики он, выдающийся мастер своего дела, неуклонно выступал против паллиативных средств от старости: чужие недуги он переносил легче, чем собственные. В кармане он всегда носил пропитанную камфарой марлевую подушечку и глубоко вдыхал камфару, когда его никто не видел, чтобы снять страх от стольких перемешавшихся в нем лекарств.

В течение часа у себя в кабинете он готовился к занятиям по общей клинике, которые вел в Медицинской школе с восьми утра ежедневно – с понедельника по субботу, до самого последнего дня. Он внимательно следил за всеми новостями в медицине и читал специальную литературу на испанском языке, которую ему присылали из Барселоны, но еще внимательнее прочитывал ту, которая выходила на французском языке и которую ему присылал книготорговец из Парижа. По утрам книг он не читал, он читал их в течение часа после сиесты и вечером, перед сном. Подготовившись к занятиям, он пятнадцать минут делал в ванной дыхательную гимнастику перед открытым окном, всегда повернувшись в ту сторону, где пели петухи, ибо именно оттуда дул свежий ветер. Потом он мылся, приводил в порядок бороду, напомаживал усы, окутавшись душистыми парами одеколона, и облачался в белый льняной костюм, жилет, мягкую шляпу и сафьяновые туфли. В свои восемьдесят один год он сохранил живые манеры, праздничное состояние духа, какие ему были свойственны в юности, когда он вернулся из Парижа, вскоре после смертоносной эпидемии чумы; и волосы он причесывал точно так же, как в ту пору, с ровным пробором посередине, разве что теперь они отливали металлом. Завтракал он в кругу семьи, но завтрак у него был особый: отвар из цветов полыни для пищеварения и головка чесноку – он очищал дольки и, тщательно пережевывая, ел одну за другой с хлебом, чтобы предотвратить перебои в сердце. В редких случаях после занятий у него не бывало какого-нибудь дела, связанного с его гражданской деятельностью, участием в церковных заботах, его художественными или общественными затеями.

Обедал он почти всегда дома, затем следовала десятиминутная сиеста: сидя на террасе, выходившей во двор, он сквозь сон слушал пение служанок в тени манговых деревьев, крики торговцев на улице, шипение масла на сковородах и треск моторов в бухте, шумы и запахи которой бились и трепетали в доме жаркими послеполуденными часами, точно ангел, обреченный гнить взаперти. Потом он целый час читал свежие книги, по преимуществу романы и исторические исследования, обучал французскому языку и пению домашнего попугая, уже много лет служившего местной забавой. В четыре часа, выпив графин лимонада со льдом, начинал обход больных. Несмотря на возраст, он не сдавался и принимал больных не у себя в кабинете, а ходил по домам, как делал это всю жизнь, поскольку город оставался таким уютно-домашним, что можно было пешком добраться до любого закоулка.

День у него был расписан по минутам, так что его жена во время врачебного обхода больных всегда знала, куда в экстренном случае послать к нему человека с поручением. В молодости он, случалось, после обхода больных задерживался в приходском кафе, где совершенствовал свое шахматное мастерство с приятелями тестя и карибскими беженцами, но с начала этого столетия он перестал посещать приходское кафе, а попробовал под эгидой общественного клуба организовать турниры шахматистов всей страны. Как раз в это время и приехал Херемия де Сент-Амур: он уже был калекой с мертвыми ногами, но еще не стал детским фотографом, и через три месяца его уже знали все, кто умел передвигать по шахматной доске слона, потому что никому не удавалось выиграть у него ни одной партии. Для доктора Хувеналя Урбино это была чудесная встреча, ибо к тому времени шахматы превратились у него в неодолимую страсть, а партнеров для удовлетворения этой страсти почти не было.

Благодаря доктору Херемия де Сент-Амур мог стать здесь тем, чем он стал. Доктор Урбино был его безоговорочным заступником, поручителем на все случаи жизни и не давал себе даже труда полюбопытствовать, кто он такой, чем занимается и с каких бесславных войн вернулся таким жалким инвалидом. И наконец, он одолжил ему денег для устройства фотографического ателье, и Херемия де Сент-Амур выплатил ему все до последнего гроша, начав отдавать долг аккуратно с того самого момента, когда впервые щелкнул фотоаппаратом под магниевую вспышку первого насмерть перепуганного малыша.

А все – из-за шахмат. Сначала они играли в семь вечера, после ужина, и партнер, ввиду своего явного преимущества, давал доктору фору, но с каждым разом фора становилась все меньше, пока они не сравнялись в умении. Позже, когда дон Галилео Даконте открыл у себя во дворе первый кинотеатр под открытым небом, Херемия де Сент-Амур превратился в заядлого кинозрителя, и шахматам оставались только те вечера, когда не показывали новых фильмов. К тому времени они уже так подружились с доктором, что тот стал ходить с ним и в кино, и всегда без жены, отчасти потому, что у той не хватало терпения следить за путаными перипетиями сюжета, а отчасти потому, что нутром он чуял: общество Херемии де Сент-Амура мало кому подойдет.