Психолог, академик Российской академии образования, директор Федерального института развития образования Александр Асмолов о том, почему россияне до сих пор остаются советскими людьми

Фото: Юрий Машков⁄ТАСС

При этом культ Центра оправдан только тогда, когда в той или иной системе есть различные формы тяжелейших конфликтов или кризиса. Только в этом случае может быть оправдана жесткая централизованная вертикальная линия управления. Тогда-то и возникают оправдывающие (идеологически, психологически, социологически) конструкции перманентной революции, кризиса, возрастающей классовой борьбы и т. д. При таких ситуациях Центр нужен. Отсюда проистекает вторая особенность советской ментальности, которая есть сейчас и у нас, – постоянный поиск врага. Если врага нет, его изобретают.

– Еще до Сталина, уже в действиях закладываемой и Лениным, и Троцким системы. Сталин был удачной персонализацией этого Центра и довел его до фантастического совершенства. Но то же мы видим с Мао и с другими лидерами тоталитарных режимов.

– Но Центр же менялся?

– Кроме мифологии за этим архетипом что-то еще было? Советского человека часто характеризуют как трудолюбивого, бескорыстного, оптимистичного, преданного…

оллективизм во времена СССР был нормой поведения, в отличие от индивидуалистских ценностей. Коллектив превыше всегоЗдоровило П.⁄Фотохроника

– Закончился ли советский человек?

– Исследование Левады четко показывало, что желание стабильного мира, когда работают стереотипы советского человека, не освобождает от страха войти в открытую дверь, а освобождает от принятия собственных решений. Такой человек боится и защищается от любого выбора, и это действует в разные времена. Поэтому от тоталитарной системы к авторитарному типу личности – прямая дорога.

– В тихом омуте черти водятся. Мы живем во время, когда сталкиваемся с тремя ключевыми вызовами современности – вызовом неопределенности, вызовом сложности и вызовом разнообразия. И в эту эпоху, как говорил создатель философии нестабильности систем Илья Пригожин, даже малый сигнал может изменить движение системы. Не скажу, что у нас завтра окажется огромное количество гавелов, но вместе с тем внутренняя эмиграция так или иначе нарастает не по дням, а по часам. Это говорит о том, что люди освобождаются от приватизированного государством сознания.

– Но образ врага активно культивируется и находит отклик. Это работает по той же старой схеме?

– То есть нынешняя деидеологизированная система менее устойчива, если сравнивать со сталинской, которая пережила даже смерть самого вождя?

Так что сбросьте все инновации, связанные с IT и другими технологиями, с интернетом и т.д., откажитесь от всего этого, и тогда может быть самоизоляция. Но я еще раз говорю, что пещерный сценарий мне представляется маловероятным.

– Судя по результатам соцопросов, касающихся отношения к Западу, Украине, Путину, у многих россиян сегодня возникает даже не двоемыслие, а троемыслие…

– Соцопросы фиксируют лишь мотивировки. А именно – соответствие тем или иным социальным ожиданиям. Мы вновь живем, под собою не чуя страны. И оказались в ситуации рейтингового гипноза.

С позиции психоанализа, это явление называется механизмом рационализации, психологической защиты – обесценивания того, что вы не можете достать, добыть. Тем самым человек не лжет себе, он на самом деле защищается, чтобы обрести свою стабильность и психологическую устойчивость. Мы имеем матрицу советского человека. Через нее, как с помощью рыцарских доспехов, мы защищаемся от всего и фильтруем все, что может разрушить наше с вами собственное Я.

Есть люди, готовые к принятию изменений, есть те, которые любыми способами бегут и защищаются от них. Великую психотехнологию страуса, который прячет голову в песок, никто не отменял. А мы часто прячем голову в песок, прежде всего от самих себя.

Помимо этого, у психологов есть такой термин – когнитивная сложность. Например, на Севере есть народы, у которых в языке 20 или 30 наименований снега, а у нас с вами 3–4. Так вот, когнитивная сложность нашего народа при всех изменениях возрастает, и вы абсолютно правы – не двоемыслие, не троемыслие, я воспользуюсь гениальной формулой Бахтина – что бы ни происходило, у нас с вами полифония сознания.

– Звучит как-то страшновато…

– На самом деле нет, в вас всегда живут разные спорящие люди, и вы ведете диалог и с собой постоянно, и через него, споря с самим собой, вы испытываете святое недовольство. И поэтому всегда, когда это есть, у нас с вами и у страны существует шанс на развитие.

Большинство людей полагают, что страна движется в неправильном направлении, не удовлетворены ситуацией в экономике, уровнем и качеством жизни своих семей, совершенно не доверяют институтам государства, считают, что АЕИ управляет страной не лучше ПКРМ, и не верят в то, что власти учитывают мнение народа.

Высшая лига, она же низшая

Стагнация в партийной жизни выражается и в том, что сформировалась некая высшая лига из четырех партий, которые проходят в парламент, причем с результатами, практически не меняющимися в последние три года. Эта высшая лига одновременно является и низшей, и вообще единственной, потому что рейтинги остальных партий колеблются на уровне статистической погрешности, и их можно считать как бы несуществующими.

Мы не видим в партийной сфере ни ума, ни чести, ни совести нашей эпохи. Власть в лице трехглавого АЕИ делает вид, что правит, но реально ничего не делает. Оппозиция в лице ПКРМ делает вид, что строит из себя оппонента власти, но реально тоже ничего не делает.

Народу Молдовы от политических партий нет никакой пользы. Ни одна из них не способна генерировать и претворить в жизнь какие-либо существенные идеи, ответственные решения. Надежды на то, что многопартийность сама по себе даст толчок развитию, оказались иллюзорными.

Вроде бы в Молдове есть партии с разными доктринами, и левые, и правые, и либеральные, и социалистические, они сменяют друг друга у власти — но развития нет. Эти партии идут на выборы с высосанными из пальца программами под пошлыми слоганами, потом переносят все эти бестолковые тексты в правительственные программы — и всё продолжает стагнировать.

Именно партии раскалывают молдавское общество с целью сберечь и дальше окучивать свои электоральные грядки. Это политики сеют вражду между людьми, ссорят их друг с другом. Атомизация общества, распад социальных связей, люмпенизация — это их рук дело.

Регулярные выборы, которые почему-то стали считаться такой большой ценностью, приобретают совершенно нелепые формы, когда десятки тысяч партийных активистов, как чумные, носятся по всей республике, пытаясь в очередной раз обмануть электорат. Для партийной верхушки это просто бизнес, для населения — самая настоящая дебилизация.

Партии занимаются, по преимуществу, повышением материального благополучия и удовлетворением тщеславия своего руководства. Народу они ничего реального не дают. Если в один, действительно, прекрасный день все политические партии Молдовы исчезнут — ничего не изменится. Мир не перевернется, хуже не станет. Появятся какие-то другие политики, которые, может быть, даже сделают что-то лучше.

Исключение составляет лишь Либеральная партия, лидеру которой Михаю Гимпу очень сильно повезло с племянником, который ничего делать не умеет, управлять городом не способен, но все равно почему-то нравится определенной части избирателей. Если бы Киртоакэ не возглавлял предвыборные списки ЛП, еще неизвестно, прошла бы она вообще в парламент.

Лидерам других партий передать руководство вообще некому.

На очередном съезде в июне председателем ПКРМ будет переизбран Владимир Воронин. Учитывая его авторитет и рейтинг, это единственно возможное решение. Но вопрос, имеется ли в партии моложежь, которая способна принять у Воронина переходящее красное знамя лидерства, остается открытым. А если даже такая молодежь имеется, то где гарантии, что под ее руководством ПКРМ сумеет получить на выборах хотя бы половину того результата, который она получала при Воронине?

Лидер-основатель Демократической партии Дмитрий Дьяков переуступил председательство Мариану Лупу, но того тоже молодым политиком не назовешь. Свежей партийной поросли у демократов тоже не наблюдается. Задача, которую ставят лидеры ДПМ, — превратить ее в партию №1 в Молдове — совершенно нереалистична, поскольку состав этой партии весьма специфичен, представляя из себя собрание чиновников и бизнесменов среднего уровня, которые преследуют исключительно личные меркантильные интересы. Такая партия не способна стать массовой. Теоретически, ДПМ может несколько расшириться за счет электората ПКРМ, который состоит, в основном, из советских людей левых взглядов. Но даже Мариан Лупу, человек вполне советский и сам выдвиженец ПКРМ, с такой задачей не справился. Если же свое положение фактического лидера ДПМ попытается легализовать Влад Плахотнюк, олигарх с зашкаливающим антирейтингом и человек по натуре сугубо антисоветский, демократам на поле коммунистов даже нечего будет искать.

Лидер ЛДПМ Влад Филат, безусловно, на сегодняшний день самый эффективный молдавский политик. (Звучит двусмысленно, но что поделаешь.) По этому показателю он обошел даже Владимира Воронина, что подтверждается тем, что он, Филат, ― премьер, а Воронин вынужден протестовать с мегафоном на улице. Но и Филат политик совсем не молодой. (Биологический и политический возраст — не одно и то же). Стоявшие рядом с ним молодые политики Александру Тэнасе и Михай Годя скоропостижно покинули ЛДПМ. Никакой смены у Филата тоже нет.

Всего лишь один из семи граждан Молдовы считает, что он может влиять на власть. Народ убежден, что в стране нет народовластия, нет демократии, сколько бы политики ни утверждали обратное и сколько бы брюссельские бюрократы ни нахваливали их за прогресс на поприще демократизации, которая, как известно, отличается от демократии так же, как канал от канализации.

Отрадно, что все больше людей, по данным все тех же опросов, разочаровываются в еврошизоидных мифах. Это дает надежду на выздоровление. Но пока не более того.

Либералы будут и дальше выступать за объединение Молдовы с Румынией. Либерал-демократы тоже не намерены отказываться от своего еврофанатизма. Эти две партии можно понять: их поставили в евроунионистскую колею, и они уже никуда не могут с нее уйти. Зато демократы, держа нос по ветру общественных настроений, начали высказывать осторожный евроскептицизм.

Опросы показывают и глубокое недоверие граждан к существующей системе выборов.

Трое из пяти избирателей не верят в то, что выборы в Молдове проходят свободно и корректно, и только один из четырех убежден в обратном.

Трое из четырех респондентов хотят, чтобы в Молдове была одна партия, а еще 14% ― чтобы были две партии, сменяющие друг друга у власти.

Менее половины опрошенных считают, что президент Николае Тимофти был избран законно.

Лишь один респондент из 12 полагает, что президента должен избирать парламент, 87% выступают за прямые выборы главы государства.

Если система избрания парламента не будет изменена, к примеру, на смешанную мажоритарно-пропорциональную, стагнация партийной жизни, а вместе с ней и дегенерация государственной системы продолжатся.

Истоки агрессии в российском обществе. Гости - социолог Наталья Зоркая и психолог Александр Асмолов

Я хочу поговорить об истоках этой агрессии и о том, как она коррелируется с российской властью, с российским политическим режимом. Я позвал для этого разговора наших гостей — это Наталья Зоркая, социолог, руководитель отдела социально-политических исследований Аналитического центра Юрия Левады, и Александр Асмолов, заведующий кафедрой психологии личности факультета психологии МГУ, академик Российской Академии образования.

Я не сгущаю краски? Может быть, это мое субъективное восприятие российской среды как повышенно агрессивной, по сравнению со среднемировой?

Наталья Зоркая: Мне кажется, нет. Другое дело, что, может быть, речь идет о точке зрения какой-то определенной среды - насколько массовое сознание так оценивает само себя, чувствует агрессивность, осознает это, рефлексирует по этому поводу. Но, в принципе, всегда чувствуешь, что большинство людей находятся в состоянии напряжения, агрессивности. Мы регулярно задаем такой вопрос: какие чувства окрепли серди людей вокруг вас? Если сложить такие чувства, как растерянность, обида, агрессивность и озлобленность, то в сумме они перевесят позитивные чувства. Единственное упоминаемое позитивное чувство — надежда, она обычно самая высокая. Но что такое российская надежда - это отдельный разговор.

Сергей Медведев: Слабости личности или слабости институтов общества?

Наталья Зоркая: Это связанные вещи. Личность слабая, поскольку она старается не вписываться в институты - это происходило на протяжении всего советского периода и происходит сейчас. Но в советское время советский человек был вписан в какие-то социальные, общественные структуры - неважно, как они на него влияли идеологически. Мы все ходили в кино, все были пионерами, октябрятами и так далее. За этот долгий период произошел полный уход в свой ближайший круг. Как показывают наши опросы, человек ощущает себя ответственным и способным повлиять на что-то только в самом ближнем своем кругу. Выходя за пределы этого круга, он чувствует агрессию и свою неспособность на что-то повлиять.

Сергей Медведев: Это новое, российское, или советское, или это вообще свойственно русскому человеку?

Александр Асмолов: Этот вопрос существует в исторической системе координат. Мы можем подумать о том, что сегодня по отношению к другим периодам и формам нашей жизни паттерны агрессивного поведения подрастают, злоба растет, страхи растут, фобии переполняют нас, или что мы имеем серьезную флуктуацию, динамику этих страхов.

Сергей Медведев: То есть это легализация ненависти на самом высоком уровне.

Александр Асмолов: Мы исследовали синдром вседозволенности у людей после чернобыльской аварии. Эти люди были обречены. Мы работали с целой выборкой людей, и они вдруг говорили: все равно мне осталось недолго жить, поэтому я должен получить все, что хочу. Отсюда второй момент: агрессия вырастает тогда, когда мы имеем не долгую, а узкую временную перспективу.

Сергей Медведев: Садомазохизм какой-то…

Сергей Медведев: То есть вы хотите сказать, что агрессия продуцируется и контролируется властью для укрепления мобилизационной идеологии?

Наталья Зоркая: В свое время Юрий Левада писал об этом, что кризис — это и есть форма существования наших государственных институтов. Это не демократическая смена власти, а именно кризис, который ведет к консервации. Направление задано поразительно точно, и это подкрепляется нашими данным.

У нас нет возможности сравнить с советским периодом - я не думаю, что там тоже был очень большой горизонт планирования, но все-таки он был какой-то более-менее представимый. Уже к середине 90-х 86% опрошенных говорили, что они не могут планировать даже на год-два. Это очень важная цифра, говорящая о том, что человек полностью потерян в общественной ситуации среди этого кризиса.

Сергей Медведев: В начале 90-х было меньше агрессии?

Наталья Зоркая: Конечно, война сыграла огромную роль.

Я считаю, что Жириновский - величайшее зло. Он принес очень много вреда нашему обществу, развязав этот язык, оживив безумную кашу имперских великодержавных комплексов, перемешав это все. Его роль очень велика.

Сергей Медведев: Истоки этой агрессии, очевидно, не только в постсоветских травмах. У меня такое ощущение, что русская культура изначально агрессивна. В России очень слаба культура вербализации конфликта. Проживая в разных странах в разное время, я наблюдал различные сценки - скажем, во что может перерасти ссора между людьми. Итальянцы практически никогда не перейдут на уровень физической агрессии (как, впрочем и все средиземноморские жители), они будут бесконечно жестикулировать, потрясать кулаками перед лицом друг друга, может быть, что очень маловероятно, возьмут друг друга за лацканы, а русские - одно слово, второе слово, и раз - в морду наладил.

В России очень быстро переходят от вербальной к физической агрессии - как это объяснить? Это вообще некая изначальная грубость, агрессивность российской культуры, в которой важную роль играла сила, насилие, отъем собственности, война, милитаристская аргументация, военное сословие? Это такая история?

Александр Асмолов: К этому вопросу надо подходить осторожно. Российская культура очень разнообразна.

Тут еще одна вещь — мотивация агрессии. Мы в свое время изучали, чем отличается поведение вора-карманника от того, кто просто избивает вас на улице. У вора-карманника инструментальная агрессия, он вкалывает, крадет ваши вещи. А бандит, гангстер, который бьет вас, крадет вашу личность.

Сергей Медведев: Это телененавидение кем-то просчитывается, эти горы ненависти заложены на уровне политических, социальных технологий? Их закладывают в Кремле, на инструктажах в администрации президента?

Александр Асмолов: Пусть сотрудники администрации не обижаются, но они в арьергарде по отношению к мастерам телененавидения.

Сергей Медведев: Информационная повестка все-таки задается в этих темниках.

Александр Асмолов: Но ведь мастерства не пропьешь. Сегодняшние мастера просто отточили свое местерство.

Сергей Медведев: Они же откуда-то появились. Предположим, меняется власть, снова приходит либеральная весна: мир с Украиной, замирение с Западом, Россия провозглашает курс на интеграцию с Евросоюзом и НАТО, мир с Соединенными Штатами, уход из Сирии… Если убрать это телененавидение, если убрать дискурс ненависти наверху, общество вернется в состояние меньшей агрессии?

Александр Асмолов: Для психологии тоже.

Сергей Медведев: Это ключевая вещь — код государственного насилия. Оно вообще, наверное, первично во всей русской истории: внутренняя колонизация народа государством, постоянное закрепощение людей.

Наталья Зоркая: Не было модернизации, не было модерна — это очень важно.

Сергей Медведев: Был какой-то советский модерн.

Сергей Медведев: Здесь мы выходим на важную архетипичную вещь - лотмановский архетип вручения себя; он, видимо, доминирующий в российской истории, учитывая практики взаимоотношений государства и общества, государства и индивида. Настолько велико количество насилия над личностью, размазанного по российской истории, что ответом является непрерывная агрессия, ожидание удара.

Наталья Зоркая: Это шире: не только агрессия — недовольство, нелюбовь к себе. Мне кажется, это один комплекс, это связанные вещи. Выражается это в итоге в агрессии, и важно это подчеркивать.

Сергей Медведев: Хочется понять, насколько это все исторически детерминировано, а насколько прописано в нынешних практиках телевидения и сети.

Александр Асмолов: Там прописаны разные стратегии. Есть стратегия служивых людей или так называемых подданных. Мы живем в стране подданных, или мы живем в стране граждан? Возможна консолидация на основе страха. Знаете, как можно сплотить социальную группу? Психологи говорят: найдите сукиного сына. Феномен сукиного сына или сукиной дочери, козла отпущения - и все сплачиваются.

А вот консолидация сплоченности на доверии — это совершенно другая консолидация. Служивых людей можно сплотить как подданных: они всегда кому-то подданные, они всегда кому-то обязаны. И тут происходит еще одна вещь: мы сегодня находимся в ситуации очень четкой идеологии — это идеология клерикального национал-патриотизма. Вот это особая идеология страны. Мы сегодня наконец нашли русскую национальную идею, и это связано с агрессией. Русская национальная идея — это страна государственной безопасности. Почему в Советском Союзе было меньше агрессии? Там, как бы то ни было, декларировались идеалы справедливости, равенства и так далее. У нас сегодня на троне идеал государственной безопасности, мы стали страной национальной безопасности. А если это страна безопасности, то все, что ей мешает, должно быть стерто. В мире разнообразия неизвестно, откуда придет опасность, поэтому должен быть мир однообразия. Сегодня сбываются уникальные стихи о нашествии варваров (внутренних варваров, как и внутренней миграции). Мы живем в ситуации внутреннего нашествия варваров.

Сергей Медведев: Чего же еще ждать, если страна избрала, легитимизировала и увенчала президента рекордным рейтингом? Как говорил Пелевин, наша национальная идея — это Путин (если понимать Путина как государственную безопасность).

Наталья Зоркая: Вы не слышали про последнюю национальную идею?

Сергей Медведев: Патриотизм?

Наталья Зоркая: Нет, Яровая предложила: национальная идея России — это Россия.

Наталья Зоркая: В России жуткий дефицит самоуважения, одобрения. Это общество не ценит человека, не ценит успех. Почему в этом обществе не вызывает уважения выросшее поколение, которое само чего-то добилось, получило одно, второе образование? Это очень важная проблема. То, что наросло после перемен, более развитое, более современное, капсулируется, живет само в себе.

В какой-то момент эти накопления культурного развития сбрасываются - вот так, мне кажется, развивалась российская история. Сейчас мы переживаем эпоху жуткого культурного сброса, варваризации. Был очень малый культурный запас, потому что образованный слой очень сильно спасовал перед переменами. Есть так называемый феномен интеллигенции - интеллигенция кончилась. Нельзя сказать, что возникли, оформились и укрепились новые сильные культурные элиты, которые помогали бы этому обществу развиваться. Толстые журналы и газеты в 1989 году читали 60% опрошенных, а в начале 90-х — 2%. На телевидении начал царить стеб, развлекаловка и бесконечные криминальные хроники. И это тоже был такой искусный инструментальный способ. Таким образом, это общество, которому никто не собирался объяснять, что происходит и как ему жить дальше, в каком-то смысле держали в узде.

Сергей Медведев: Мы более-менее понимаем истоки этой агрессии - они и в исторических моделях отношений индивида и государства, государства и общества, и в нынешних особенностях и тактиках управления массами. Но куда она направляется? Почему эта агрессия не направляется обратно наверх, на власти предержащие?

Александр Асмолов: Мы имеем многогранную картину. Первая ее черта: в мобилизационном сценарии возникает социальная востребованность агрессии как механизма погашения разнообразия. В нем преобладают вертикальные механизмы власти, и в такой ситуации эта агрессия скатывается вниз. Шар, скатываемый вниз, вовсе не обязательно поднимается обратно вверх.

Сергей Медведев: То есть это лавина, спускающаяся сверху и обязательно бьющая по низам, по самым слабым.

Наталья Зоркая: В Израиле страшно водят.

Александр Асмолов: Но когда в Израиле начинают цепляться, они выясняют, за что любят друг друга и почему он на него обиделся. Там другая личностная коммуникация. У нас потихоньку должны быть выстроены не только правила порядка, но и правила беспорядка. Вертикальная культура знает только правила порядка, но она не поднимает горизонтальных связей. Как только в этой культуре будут нарастать те связи, которые гасятся в любом варварском тренде как тренде погашения разнообразия, начнут нарастать горизонтальные системы связи. Они нарастают, и все сильнее.

У нас идет эпидемия, которую мы не замечаем, но которой городимся — это социальная эпидемия лидерства и конкуренции. Мы должны быть конкурентны, кто слабый, тот неправ, кто сильный, тот прав, а это культ силы. Как показывает социобиология, в иерархии павианов сильнее тот павиан, который является самым мощным, самым брутальным.

А теперь посмотрите, что происходит с некоторыми нашими замечательными представителями Думы. Когда они демонстрируют свои социальные условные рефлексы (физиологизация поведения и тематика вплоть до сексуальной символики: я сильный, значит, я сильный самец, а раз сильный самец, то социальный лидер), мы возвращаемся к замечательным закономерностям социобиологии на уровне социального поведения.

Наталья Зоркая: Это, скорее, ценностный вакуум. Главнейшая проблема — это, конечно, очень слабо развитые горизонтальные связи и разные типы горизонтальных коммуникаций.

Сергей Медведев: Итак, можно противодействовать агрессии, развивая горизонтальные связи. Тогда, будем надеяться, возникнет этот лотмановский архетип договора, о котором говорил Александр Асмолов.

Идентификация варвара

александр асмолов 19.11.2016 11:17 опубликовано редакцией Александр Асмолов 19.11.2016 11:17

Темы: александр асмолов , история , общество , психология

Я уверен, что те, кто ищет себе кумиров прошлого, верит мифам об их удивительных подвигах и свершениях, просто испытывают комплекс неполноценности. Им надо обязательно на что-то опереться, стать носителями какой-то идеи, отыскать себе фигуру поклонения. Если это фигура прошлого, то мифологизированное сознание может сделать ее как угодно великой. Если же это живущий с ними в одном времени человек, то он тоже будет наделяться необыкновенными качествами и талантами.

Сейчас мы находимся в состоянии не только личностного, но и исторического когнитивного диссонанса. Первая черта психологии современности, и я об этом уже не раз писал, заключается в том, что ее система координат меняется. В отличие от привычной декартовской системы мы оказываемся между тремя осями – разнообразия, сложности и неопределенности.

Почему это надо делать? Да потому, что уже сегодня, скажем, студенты второго курса такого университета, как Бауманка, получают знания, которые к четвертому курсу уже устареют. То же самое происходит и в других странах.

Отсюда коренным образом меняется вся стратегия образования. В мире неопределенности, роста разнообразия и роста сложности выигрывают те, кто готов к изменению изменений.

А это значит, что для тебя в этих условиях неопределенность – это не деструктор, а конструктор твоей жизни. А в ситуации неопределенности есть только два типа реакций. Первая – уйти от сложного к упрощению, от неопределенности – к моносистеме, от разнообразия – к униформе (к одному учебнику, к одному экзамену, к одной мысли на всех).

Вторая реакция – использование неопределенности как творческого ресурса дальнейшего развития.

Варварство – это прежде всего уничтожение разнообразия, возвращение к архаике, актуализация логарифмически заданных норм и правил поведения. Это мир, в котором господствуют ритуал, обычай, традиция.

Но я очень бережно отношусь к традициям. Потому что любая нынешняя инновация – это в будущем упакованная традиция, содержащая возможный опыт для завтрашнего дня.

Эта хроника дня метафорична. Превращение жизни человека, как и целой страны, в день сурка ведет к стагнации, пассивности, регрессу. А в итоге – к личностному и общественному проигрышу.

Однако возвращение к архаике никогда не приводит к тем прежним формам и этапам, что были уже пройдены. Регресс всегда рождает новых чудовищ, но уже с учетом старых наработок. Я думаю, в случае такого хода российской истории Босх и Брейгель со своими полотнами могут отдыхать.

Об этом невольно задумываешься, узнавая новости из бурной деятельности отдельных современников, проявляющих титаническую заботу об исторической памяти народа.

Я к таким мечтателям порой отношусь с психотерапевтическим сочувствием. Они не понимают, что могло бы их постигнуть при возрождении тоталитарных, авторитарных систем. Причем в новых условиях – при существующих рядом новейших технологиях насилия.

Разве ИГ, запрещенное в России, – не наглядный пример гибельного тандема оружия XXI века с примитивными, архаичным формами сознания? Многим из нас кажется, что это все где-то далеко, на чужой планете. А это всего лишь наше, земное, современное Средневековье.

Я уверен, что те, кто ищет себе кумиров прошлого, верит мифам об их удивительных подвигах и свершениях, просто испытывают комплекс неполноценности. Им надо обязательно на что-то опереться, стать носителями какой-то идеи, отыскать себе фигуру поклонения. Если это фигура прошлого, то мифологизированное сознание может сделать ее как угодно великой. Если же это живущий с ними в одном времени человек, то он тоже будет наделяться необыкновенными качествами и талантами.

Такому устойчивому культу может противостоять только культ свободного, вариативного образования, персонального и неформального образования тех, кто сегодня начинает познавать мир.

Конечно, нам очень хочется влиять на этот процесс, но в этом желании заложена некая драма современности. Я уже давно говорю, что наступила эпоха информационной социализации детей. А это значит, что у родителей, учителей, у большинства взрослых возникает внешне невидимое, но серьезное противоречие.

Оно заключается в том, что наши дети и внуки в этом информационном мире уже живут, а мы в нем еще только учимся жить. Они этим миром дышат. А нас он пугает. Уже хотя бы тем, что в нем нет вертикалей, пирамид власти, подчинения одних другим. Но и анархия там невозможна. Потому что в свободном пространстве начинает работать естественная самоорганизация.

Еще в конце прошлого века французский философ Жан Франсуа Лиотар предсказывал, что человечество ответит на рост неопределенности, сложности и разнообразия тем, что начнет делиться на людей, готовых воспринимать сложное мироустройство, и на тех, кто тяготеет к упрощению реальности. В таком случае цивилизационность будет отличать освоение сложности и неопределенности, а не бегство от нее. Тогда как архаичные социальные системы будут делать все, чтобы пребывать в привычном и более простом мире.

Учитывая скорости нынешнего века, у России времени на выбор между прошлым и будущим совсем немного.