Как спасти мир от вирусов

Чулпан Хаматова — о красивом платье, смерти и новом словарном запасе

— Вы наверняка миллион раз об этом рассказывали, но все же мне кажется важным вспомнить все с самого начала, чтобы понять, что произошло с благотворительностью в России за последние 15‒20 лет. Как получилось, что вы стали этим заниматься?

Я никогда до этого не сталкивалась с понятием благотворительности. Больше из вежливости к Галине Борисовне Волчек я согласилась это сделать. Я позвала актера Гармаша себе в партнеры, надела красивое платье, и мы вдвоем пришли в особняк на Старом Арбате, где квартира Пушкина. Договорились, что мы будем объявлять музыкальные номера — там был приглашен камерный оркестр — и читать какие-то небольшие стихи из старых заготовок. Так как все это было бесплатно, надо было быстро-быстро все это провести, формально отработать.

Я так и сделала — отстояла в красивом платье. Зрителей было очень мало. Концерт закончился, я переоделась из красивого платья в обычное платье, вышла и увидела стайку молодых людей, которые сказали мне спасибо большое. По-моему, одна девушка или двое стояли и плакали. И я стала с ними разговаривать, просто из вежливости.

Оказалось, это врачи. Они сами организовали этот концерт, чтобы купить оборудование для отделения детской онкологии.

Меня это совершенно привело в смятение. Я даже не поняла, что это за аппарат, почему он нужен. Я просто впервые в жизни увидела настоящих врачей — не стяжателей, не вымогателей. Это были азартные, живые, какие-то совершенно другие люди, которые переживали за чужих детей, за семьи этих детей и за то, что на концерте не получилось собрать ту сумму, на которую они рассчитывали. Это произвело на меня очень сильное впечатление. Это просто свело меня с ума.

— Вы сразу решили заниматься благотворительностью систематически?

— Ничего подобного, никогда. Я просто делала какие-то маленькие шаги, вот и все. Никогда я не говорила себе, что это навеки связано с моей судьбой. Просто решала какие-то конкретные задачи. Вот надо купить аппарат. Вот нужно купить инфузаматы. Вот хорошо бы создать волонтерское движение, чтобы дети в клинике были не одни.

Фото: Instagram

— Вы можете описать принципы благотворительности, которой занимаетесь? Как-то вы озвучиваете свою миссию, хотя бы для самой себя?

— Я очень примитивно это делаю. Видимо, из-за того, что я актриса, я просто ставлю себя в положение этих людей.

Я представляю, что вот я мама, которая продала все, включая квартиру, и которая не может спасти своего ребенка. И мне вот этого как-то достаточно.

Не было у меня никогда никаких глобальных планов изменить общество, мир или что-то еще в этом роде. Это просто эмоциональная дуга. Ты страдаешь и делаешь невозможное. Это вопросы жизни и смерти. Если ты не решишь их, будешь все время врать, убегать и сходить с ума. Я, наверное, просто эгоистка — я не хочу сойти с ума.

— И как вы решили вопросы жизни и смерти?

— Ну, например, так, что мое отношение к смерти как таковой очень изменилось. В принципе, я и раньше, в допандемическом мире, знала: жизнь происходит здесь, сейчас, сегодня, надо быть благодарной за эту возможность. Но сейчас, когда смерть придвинулась так близко к нам, к нашим родным людям, я ощущаю себя настоящей фаталисткой. Я, конечно, переживаю, что будет с моими детьми, если со мной что-то случится. Но сама я этого момента не боюсь. Наверное, меня этому за все эти годы научило общение с больными детьми, с подростками, с их родителями, ну и конечно, совместные переживания об утрате.

Спасибо, что прочли до конца

Каждый день мы рассказываем вам о происходящем в России и мире. Наши журналисты не боятся добывать правду, чтобы показывать ее вам.

В стране, где власти постоянно хотят что-то запретить, в том числе - запретить говорить правду, должны быть издания, которые продолжают заниматься настоящей журналистикой.

Глобально говоря, основная задача коры больших полушарий — это создавать и поддерживать внутренне непротиворечивую модель реальности. У нас есть сильная потребность объяснять мир, делать так, чтобы он соответствовал нашим ожиданиям. Вообще это довольно полезное свойство, и оно лежит в основе развития цивилизации, но есть проблема: настоящая реальность слишком сложная, слишком многофакторная, а вычислительные мощности мозга ограничены. Поэтому он здорово справляется с тем, чтобы игнорировать факты, которые не укладываются в уже сложившуюся картину, и, напротив, обращать неадекватно много внимания на те факты, которые ее подкрепляют.

Второе важное преимущество фейка — что он апеллирует не к разуму, а к эмоциям. Мало того, что фейк дает простую картину реальности, он еще и дает яркую картину. Она может быть радостной, может быть трагической, но в любом случае она очень эффективно захватывает внимание. Эмоции важны для людей, сопротивляться им очень трудно.

Кроме того, люди очень социальные существа. Нам важно не просто сформировать картину реальности, но и обсуждать ее с другими людьми. Желательно, чтобы они были с нами согласны. Простую и эмоционально насыщенную картинку передавать собеседникам гораздо проще и приятнее, чем сложную и неоднозначную. Когда она передана, можно радоваться вместе или бояться вместе, и это огромный кайф, одно из важнейших удовольствий в жизни.

За распространение фейков о коронавирусе недавно ввели штрафы. Считаете ли вы такой метод борьбы с фейками эффективным? Почему?

Трудно сказать. Этот спор не вчера начался. Любые лженаучные концепции распространяются более эффективно, чем рациональный взгляд на вещи, потому что обладают важным преимуществом: отсутствием необходимости делать поправку на объективную реальность. Когда вы пропагандируете доказательную медицину, вам надо проводить эксперименты и обсуждать побочные эффекты и неоднозначные выводы; когда вы пропагандируете гомеопатию, то любую неудачу вы либо просто отрицаете, либо говорите, что в этом случае гомеопатия была неправильная, а вот правильная-то работает всегда. Доказательная медицина побеждает в долгосрочной перспективе, когда есть время спокойно все проверить, посчитать и обсудить, но если человек жаждет волшебную таблетку прямо сейчас, то ему гораздо интереснее такая таблетка, про которую кто-то с умным видом говорит, что она всегда работает, безо всякого этого занудства про двойные слепые плацебо-контролируемые рандомизированные исследования. Надо ли при этом запрещать лженаучные концепции? Обычно считается, что нет, потому что это покушение на свободу слова. Лучше пытаться все объяснять. Ну, если на это есть время.

Делаете ли что-то лично вы, как блогер и журналист-просветитель, для борьбы с фейками о коронавирусе?

Напрямую нет. Во-первых, я живу в информационном пузыре, до которого эти фейки в принципе не долетают. Телевизора у меня нет, аккаунта в одноклассниках тем более, лента в фейсбуке у меня вменяемая. Во-вторых, создать фейк быстро, а рационально опровергать его долго, требует нескольких часов чтения статей и тщательного разбора аргументов, а итоговый результат все равно покажется жертвам фейка слишком сложным и скучным. К тому же эпидемиология не совсем моя тема, я все-таки пишу про когнитивные науки. Моего базового биологического образования хватает, чтобы разобраться, но быстрее и качественнее это делают те, кто ближе по профилю, например врачи или молекулярные биологи. Вот Ирина Якутенко, например, очень много пишет про коронавирус, в том числе разбирает мифы, и она большая молодец.

А я если и способствую борьбе с фейками, то косвенно. Вот написала когда-то универсальную книжку про лженауку, которая дает читателям инструменты анализа информации, применимые в том числе и к фейкам про коронавирус. В результате теперь вы у меня берете интервью. Не то чтобы оно могло переубедить тех, для кого тот или иной фейк уже стал важен, но, возможно, принесет какие-то инсайты тем героическим людям, которые ввязываются в переубеждение своих знакомых.

Помимо всего уже вышесказанного, пандемия — это страшно. Это очень некомфортно. Никому не хочется жить в мире, где люди умирают десятками тысяч — а нет, уже сотнями тысяч! — от нового вируса. Гораздо приятнее жить в мире, где вируса нет, а есть только человеческая глупость. Я бы тоже туда хотела. Проблема в том, что на практике у нас есть и то, и другое.

Но, кстати, каждый десятый россиянин — это не так много. Предполагаю, что доля таких людей скорее снижается, чем растет, по мере того как накапливаются новые и новые свидетельства, в том числе появляются заболевшие люди среди личных знакомых. Коронавирус вообще учит нас, среди всего прочего, тому, чтобы пытаться как-то корректировать свое мнение с поправкой на новые данные. Меня про него спрашивали в интервью в самом начале февраля, и я тогда говорила, что вроде бы пока можно серьезно не беспокоиться. Уже к середине февраля оказалось, что беспокоиться уже пора, а к началу марта это стало очевидным. Но еще 10 марта — все ходы записаны — я всерьез надеялась, что получится не отменять все мои весенние лекции. Теперь даже странно вспоминать.

Кроме того, половина россиян не верит официальной статистике по коронавирусу. Что стоит за таким недоверием?

Тут как раз есть вполне рациональные аргументы. Заболевание часто проходит легко или бессимптомно, без обращения к врачам, то есть в любой стране не происходит выявления всех зараженных. Российское правительство неоднократно мухлевало с цифрами, скажем, в ходе обсчета результатов выборов, этому есть многочисленные и хорошо задокументированные свидетельства. Многим непонятно, как вирус мог дойти до нас так поздно. Тестов не хватает, особенно в регионах, и многие люди вылечиваются (или не вылечиваются) от пневмонии, так и не сдав анализ на COVID-19. Кроме того, вообще сложно объективно оценивать нештатную ситуацию, находясь в середине этой ситуации. Пройдет больше времени, будут разработаны и повсюду внедрены алгоритмы тестирования на вирус, получат массовое распространение тесты на антитела для выявления переболевших, а там и эпидемия пойдет на спад, и снизится нагрузка на больницы — вот тогда будет возможность все посчитать спокойно, построить математические модели, экстраполировать данные. Нынешние оценки наверняка не точны, и действительно скорее в сторону занижения, но это не специфически российская проблема. Просто слишком мало информации и слишком быстро меняется ситуация, никто не был к такому готов.

Как наш мозг реагирует на самоизоляцию в четырех стенах? Как можно ослабить негативные последствия такой изоляции?

Плохо реагирует, конечно. Вся привычная жизнь покатилась к черту, мы все испытываем стресс от этого. Мы волнуемся за пожилых родственников. Тревожимся о предстоящем экономическом кризисе. Ко всему этому добавляется острое одиночество, или, наоборот, усталость от чрезмерного общения с семьей, гиподинамия, сбитый режим, переедание. Вишенкой на торте выступает чувство вины от того, что изоляцию можно было бы провести эффективно, а мы тупим. А как тут не тупить? Что нам еще остается делать?

Важно, во-первых, признать проблему. Это нормально, что мы чувствуем себя плохо, потому что нам объективно трудно. Это не то время, когда стоит всерьез рассчитывать на подвиги. Если у кого-то получается совершать подвиги, то он молодец. Но нам, обычным людям, следует смириться со снизившейся продуктивностью, дать себе время на адаптацию. Делать необходимый минимум, а в остальном сосредоточиться на том, чтобы не поехать кукушечкой.

Думать о людях тоже важно. Во-первых, думать о своих ближних. Они психуют, мы психуем в ответ, никто не плохой, просто всем тяжело. Важно пытаться разорвать этот порочный круг. В идеале поддерживать тех, кого возможно поддержать, но если нет, то хотя бы не ссориться с ними еще сильнее, проявить мужество и извиняться первым, даже когда они не правы, стараться быть старше и добрее. Во-вторых, думать о тех абстрактных миллионах пациентов (и о тех вполне конкретных врачах!), ради которых мы сидим дома, снижая скорость распространения вируса и нагрузку на больницы. Мы не просто сидим дома, мы тут как бы спасаем мир. Вообще-то неплохо спасать мир, просто сидя на диване, хотя это и оказалось на удивление тяжело.

Расскажите, как коронавирус изменил вашу жизнь. Почему вы вернулись из Англии в Россию? Трудно ли было это сделать? Как вы живете по приезде? Как пандемия повлияет на ваши творческие и учебные планы?

Пандемия застала меня в Бристоле, где я училась в магистратуре по молекулярной нейробиологии. Еще 10 марта нам говорили, что мы учимся по плану, а 13 марта резко перевели всех на дистанционное обучение. Но сначала говорили, что это только до середины апреля. Еще через неделю признали, что до лета. Еще через два дня признали, что до конца программы. 20 марта оргкомитет стипендии Chevening, благодаря которой я попала в Бристоль, написал, что мы все можем возвращаться домой, если наши университеты рекомендуют нам это делать, и нам даже купят билеты. 25 марта я улетела в Петербург. 27 марта закрыли авиасообщение. Это было, в общем, предсказуемо, и именно поэтому я приняла решение вернуться. Оно далось мне тяжело, потому что в Бристоле у меня еще и была свеженькая взаимная влюбленность, — но там бы у меня, кроме нее, вообще ничего не было. Университет закрыт, в городе локдаун, рейсы отменены, а я бесконечно далеко от родины, которую я люблю и которая дает мне ресурс — даже сейчас.

Мне очень повезло с возвращением. На двухнедельный обязательный карантин меня мужественно пустила сестра, а потом я перебралась в коммуну на Петроградской. У нас тут просторная квартира, которую снимают несколько классово близких людей, у каждого по своей комнатке, то есть даже в случае жесткого локдауна, как в Москве, мы одновременно и не будем сидеть друг у друга на головах, и не будем испытывать дефицита общения. Более того, у нас есть такса, которой в этом случае предстоит гулять по пять раз в день. Пока что в Петербурге все еще выпускают гулять даже без собаки, если при этом ни с кем не встречаться, и я даже ходила на другой берег, в центр. Это огромная радость после полугода в другой стране.

Но вот планы на будущее у меня, конечно, накрылись коронавирусом полностью. Я должна была летом выполнить в Бристоле лабораторный исследовательский проект, и в зависимости от того, насколько бы он мне понравился, поступала бы дальше в аспирантуру либо в Сколково, чтобы заниматься молекулярной нейробиологией, либо в Вышку, чтобы все-таки заниматься экспериментальной психологией. Моя четвертая научно-популярная книжка, скорее всего, была бы посвящена современным методикам исследований в нейробиологии, там куча всего красивого. Оптогенетика, позволяющая выборочно включать и выключать конкретные нейроны. Светящиеся вирусы, которые распространяются по отросткам нейронов, чтобы удобнее было смотреть, что с чем в мозге соединено. И так далее. Сейчас понятно, что в условиях тяжелого экономического кризиса настолько сложный научпоп никому не нужен, да и вряд ли я в принципе смогу позволить себе аспирантуру, потому что зарабатывать на жизнь параллельно с учебой станет значительно сложнее. Пока что сижу, учусь дистанционно, наблюдаю за окружающей реальностью, пытаюсь заново придумать, кем я стану, когда вырасту. Нам всем предстоит это заново придумать.

Врачи в самых разных странах пытаются разгадать секрет COVID-19 и спасти миллионы жизней.

Мы все знаем, как он выглядит. Размер его составляет каких-то 120 нанометров, это своего рода корона с выступами, чем-то напоминающими микроскопические ушные палочки, и это самый известный РНК-содержащий вирус в истории.

Мы думаем, что знаем, откуда он взялся: с рынка в Ухане, где держат еще живых животных, а потом убивают и готовят их в маленьком пространстве. Есть вероятные кандидаты: летучая мышь, а может быть, и панголин. Мы знаем, что вирус – пример зоонозного заболевания, что означает – он передался нам от животных.

Мы знаем, что многие заболевшие не проявляют никаких симптомов и они становятся просто разносчиками вируса, не осознающими, что представляют угрозу. Мы знаем, что у других людей заболевание начинается с кашля и температуры. Для большинства пневмония продлится одну неделю, максимум две. Но мы также знаем, что в других случаях вирус продолжает воспроизводиться с помощью наших же рибосомальных белков и буквально каждый вдох становится мучением. Мы знаем, что многим понадобится медицинская помощь, многим понадобится аппарат ИВЛ. И мы знаем, что многих уже не спасти.

Мы знаем, что вирус почти не опасен для детей, хоть мы и не можем объяснить почему. Мы знаем, что вирус представляет куда большую опасность для пожилых людей, хоть и не можем понять, в чем причина такой разницы. Мы знаем, что у здоровых молодых людей проявляются только легкие симптомы. Но это было на прошлой неделе, многое изменилось с того момента. Теперь ясно, что вирус не дискриминирует никого.

И все-таки нужно признать: мы знаем довольно много о вирусе, который просто с молниеносной пандемической скоростью распространяется по миру, унося на своем пути жизни тысячи людей и угрожая жизни еще миллионов.

Когда китайское правительство только хотело посадить на карантин город Ухань, ученые страны уже выявили вирус (его официальным названием стало sars-cov-2, а COVID-19 – это заболевание, которое вирус вызывает в людях) и поделились своей находкой с учеными по всему миру. Это и положило начало погоне за лекарством.

Более старомодным подходом стал бы ввод в тело ослабленной формы вируса. Именно так была разработана вакцина против желтой лихорадки. Это хороший метод, но медленный. Тем более что в случае sars-cov-2 есть и дополнительные осложнения: даже ослабленная форма вируса может привести к тому, что пациент серьезно заболеет. К тому же сам процесс ослабления вируса непростой.

Итак, новый вирус, новые правила: на данный момент, в ВОЗ числятся более 40 компаний, которые работают над лекарством, и мало кто из них использует именно этот метод. Но даже при самых новых технологиях – например, давать организму инструкции, как разработать идеальное количество антител и при этом даже не соприкасаться с вирусом, – старые проблемы остаются. При разработке вакцины нужно провести определенное количество испытаний на животных и людях, а потом ее нужно воссоздать в массах.

В середине февраля ВОЗ впервые разрешила испытания на людях, которые могут начаться уже до окончания тестов на животных, но факт остается фактом: на создание вакцины уйдет минимум год, а возможно, процесс займет и до двух лет – и это по самым позитивным прогнозам.

Самый быстрый способ попадания лекарства в массовую продажу – это векторная вакцина. Векторные вакцины создают, встраивая в геном вакцины ген чужеродного антигена. Таким образом, у организма вырабатывается иммунитет ко всем вирусам, которые были введены. Команда Оксфордского университета добавила генетическую последовательность белка, который находится на поверхности клеток легких и соединяется с вирусом.

Их исследования не единственные в мире. В немецком научно-исследовательском центре по инфекциям DZIF планируют использовать корь как вектор, ученые Университета Гонконга ставят на облегченный вариант гриппа, а Johnson & Johnson в США используют вирус, который вызывает обычную простуду.

В Оксфорде опыты на животных начнутся уже через месяц. Ученые надеются, что к лету они смогут начать испытания на людях. Но даже при укороченных сроках, которые станут возможными благодаря векторной вакцине, результатов все равно не стоит ожидать раньше чем через год.

Прошлой осенью директор маленькой биотехнологической компании Moderna в Бостоне Стефан Бансел связался с коллегой из Национального института здоровья (NIH). Они хотели провести совместные испытания, чтобы выяснить, как быстро они смогут отреагировать на пандемию. Но до того, как они даже начали эти испытания, случилась настоящая пандемия.

Moderna заработали на полной скорости. 10 января компания получила генетическую последовательность вируса, и 40 сотрудников немедленно приступили к работе – и всего лишь за 42 дня они смогли создать вакцину. 16 марта Нил Браунинг, 46-летний инженер компании Microsoft, стал вторым субъектом исследования. Ему ввели субстанцию под названием mRNA-1273, и это означает, что прошло всего 63 дня с момента получения последовательности до клинических испытаний.

Но и с такими новыми технологиями не обходится без трудностей. Одно дело, когда можно что-то создать на компьютере, а другое тело – это эффективность во время доклинических испытаний, предупреждает профессор. Также остается непонятным, как такую вакцину можно воссоздать для массового использования.

На данный момент ни одна вакцина подобного рода не была допущена к использованию, и, даже по самым оптимистичным прогнозам, не стоит ждать успеха ранее чем через 18 месяцев.

Наверное, главная ирония в том, что самую малую часть из новых вакцин реально массово используют. Они создаются настолько позже вспышки болезни, что к тому времени, когда они готовы к применению, вирус уже под контролем или люди развивают к нему иммунитет (точнее говоря, выжившие развили его). Именно это и случилось с тяжелым острым респираторным синдромом (SARS) и Эболой – финансирование пропадало, как только проходила паника.

В краткосрочной и среднесрочной перспективе стоит поэтому надеяться только на уже существующие и опробованные лекарства. Они не застрахуют вас от повторного заболевания, но могут вылечить уже больных пациентов и спасти больше жизней, чем вакцина, которая будет создана слишком поздно.

В марте ВОЗ запустили программу Solidarity, которая подразумевает глобальные испытания для четырех наиболее перспективных лечений.

ВОЗ уже хотела исключить другие вещества – хлорохин и гидроксихлорохин – из глобальных испытаний, но передумала в середине марта, когда многие страны обратили на них внимание. Это было неожиданно, так как их рассматривали как менее перспективные лекарства. Однако одному человеку они приглянулись сразу – Дональду Трампу. Причем лекарство ему так понравилось и он его так хвалил, что люди начали принимать немедицинскую версию хлорохина – фосфорную кислоту – в целях профилактики и самолечения. Это химикат, которым, например, очищают аквариумы, и некоторые оказались в итоге самолечения в больнице, а один мужчина в Аризоне скончался.

Не совсем понятно, что именно Трамп увидел в этом препарате. Это старое противомалярийное лекарство, которое тормозит синтез ДНК и препятствует возникновению клона клеток, и во время испытаний с тропической лихорадкой оно оказалось бесполезным. Нет никаких доказательств, что средство поможет от COVID-19.

Остается надеяться, что новейшие технологии помогут разобраться в реакции иммунной системы и в этом загадочном вирусе. Разгадкой может стать лекарство, которое уже существует. Вся надежда на то, что случится это скоро.

В России создан высокоточный тест на COVID-19

Читайте также: