Ой ты зима морозная теща туберкулезная

Это верно, что плохие времена доставляют обильный материал для хороших воспоминаний.

Я начал их писать в Манитобе, в 1999 году. Вот с таким предисловием от Кундеры, которого я безмерно уважаю за то, что он выучил французский до такой степени, что стал на нем писать. Потому что ему не нравились переводы. Таких писателей, публикующихся на неродных для них языках во всем мире, кроме него - ещё пара тройка. Это - редкий дар. Когда-то и я мечтал им овладеть, но дар на то и дар, что его на шармачка не возьмешь. В 1984 году Милан Кундера по-французски ещё не писал, но выпустил роман, вошедший в сокровищницу мировой литературы. [ Нажмите, чтобы прочитать ]

Воспоминания хороши, прежде всего тем, что их пишет человек ВЫЖИВШИЙ. Переживший эти плохие времена.
Хорошие, впрочем, пережить ещё трудней, не потолстев, не обрюзгши, не потеряв тяги к выражению мыслей на бумаге или в цифре.
Чаще всего, умудрённый опытом, человек, пишущий воспоминания, сидит в довольно комфортных условиях перед компьютером, ну, раньше сидел перед пергаментом, потом перед листом бумаги с гусиным перов в руках, затем перед пишущей машинкой, иногда при этом попивает, что ему по вкусу.

Сименон, пися свои знаменитые романы про комиссара Мегрэ, выходил с пишущей машинкой на набережную со складным столиком, ставил рядом бутылку красного (минимум), и попивал её полдня.

Потом, довольный результатом, который впоследствии оценили миллионы читателей по всему миру, шёл к проституткам.

Хвалился в своих мемуарах, что у него было 5000 женщин.

Другой мой любимый французский писатель, Марсель Эме, в романе "Зелёная кобыла" (La jument verte) написал, что проститутки как бы не совсем женщины, а скорее существа потусторонние, космические, трах с ними совсем не считается изменой, потому что в реальном мире они, как бы, не существуют. Писатели такие писатели. Их намного больше, чем сортов сыра и даже вина.

Кстати, парадокс. Времена могут быть отвратительными с точки зрения историков, смотрящих на явления со стороны.

Ну, как, скажем, Кампучия. Или "Культурная революция" в Китае. Или ГУЛАГ, ясно где. Это сокращение стало международным.

А с точки зрения мемуариста такие времена - самое то. Плохое стирается. А если и настоящее не ахти, то прошлое кажется раем на земле.

Мне моё детство и отрочество таким раем никогда не казалось. Не знаю, может я - исключение какое, но я очень рано понял про союз нерушимый, который развалился не пикнув и всю прочую херню.

Помогли люди понять. Взрослые в первую очередь, слушавшие "голоса", которые у нас, в пограничном с Финляндией городе в 20 000 жителей, никогда не глушили .
Отпрыски этих взрослых во вторуюочередь.
Уникальные обстоятельства западного города, в котором я рос - в третью. И многое другое.

Неотъемлемой частью моих воспоминаний является фольклор детства, отрочества и юности.

Это уникальное советское явление, хотя и не оказало на моё мировоззрение почти никакого влияния, всё же было забавным, любопытным и интересным.

Искаженное When the Saints Go Marching In, звучавшее в те наши времена как " О вендусей, гомачжури" - отдельная глава в моём сентиментальном воспитании.

Я вспоминаю о времени, которому больше пятидесяти, самое малое сорока пяти лет.

Мемуары, само собой отрывочны, и льются потоком сознания.

Запомнить все было невозможно. Воспоминания всплывают по ассоциациям.

Вроде Муслим Магомаев пел. Зато отлично помню нашу переделку текста из детства:

Кино, наряду со школой и улицей, конечно, формировало наши вкусы, ну а мы адаптировали песенки из кино.

Там были такие строчки, песню пел цыган с кольцом в ухе, почему-то ему было разрешено носить в кино это кольцо.

Додумайся кто-нибудь из нас, подростков, тогда проколоть ухо и вставить в него хоть проволоку, директор школы отрвал бы вместе с мочкой:

Спрячь за высоким
Забором девочку
Выкраду вместе с забором

Мы, то есть автора я не знаю, он затерялся в числе многомиллионного детско-подросткового населения СССР, переделали на свой, естественно, матерно- неприличный лад:

Придумывали, наверное, и сами какие-то песни. Впрочем, деталей не помню, чтобы кто-то из окружавших меня вот так взял и переиначил строчки песен, и чтобы они дальше пошли гулять по всей обширной стране.

Такого не было. Но был у нас в посёлке парень старше меня года на 2 или три (в детстве это чуть ли 10 лет разницы). Звали его Женька Макаров.

Отца у него никогда не было, мама работала в туберкулезном санатории на кухне, скорее всего какой-нибудь посудомойкой. Тот санаторий, здание деревянное его досталось от финнов, как почти все дома в нашем городе и сам я вырос в таком, стоял на нашем озере Хюмпелянярви, которое, впрочем, никто так не называл, а звали все Волховским. Что было искаженным от фамилии деда Волкова, самого знаменитого браконьера тех мест.

Женька однажды съездил мне твердым кольцом спиннинга по черепу, порвав кожу на голове, отчего у меня слиплись волосы, которые потом пришлось резать. Мы кидали спиннинги, стоя в одной лодке, ловили щук.

Женька врезал мне хоккейной клюшкой по щеке, когда мы гоняли шайбу на озере Хюмпелян ярви. Щеку пришлось зашивать и я лежал в железнодорожной больнице недели две.
Всё это было не со зла. Детские шалости.

Но было и зло в его поступках. Продиктованное, как я понимаю, завистью к относительному благополучию нашей семьи.

Когда Женька после восьмого класса ушёл из школы, а я продолжал учиться в девятом, он выстрелил, купив ружьё, уже можно было, в сиденье нашей с отчимом лодки из ружья. Лодку он не прострелил и я, может, никогда бы и не узнал, что это он, если бы не нашел в лодке пыж, сделанный из учебника географии для 7 класса. Такой же учебник я видел у него дома незадолго до этого. Разорванный.

О Женьке я мог бы написать бочку арестантов, но тут тема вроде лингвистическая и фольклорная.

Так вот, Женька был страшным циником. Было в детстве такое кино, мы все сходили его посмотреть, где пели песню, пару строчек из которой я запомнил.

Янковский эдак душевно поёт

Кино было такое, душещипательное, песня тоже.

Как-то раз на футбольном поле перед нашим домом я стал напевать эти строчки себе под нос.

Женька немедленно подхватил:

Хочешь я насру тебе, нюхай , и смачно и громко испортил воздух.

Получилось смешно, конечно.

Ведал в языкознании толк.

Слово не прижилось даже в нашем узком кругу, но попытка обогатить русский язык была налицо.

Женька утонул по пьяни в Ладоге году в 2003, мне написала или сказала по телефону об этом мама тогда же.

Ну да не он один уже лежит из моих ровесников и приятелей детства, одноклассников и даже однокурсниц в земле сырой…

А пьянки устраивались тогда в наших семьях чуть ли не раз в месяц, если не чаще.

Мы переделали слова, которые нам, трезвым подросткам или даже детям, ничего не говорили, на внятные русские:

Никто не знает
Где живет Марина
Она живет в тропическом лесу
А по ночам ее ебут гориллы
Мобуту, Чомбе и Касавубу

Припев: Марина Марина Марина та та да да да да да да

Имена этих троих персонажей, по всей видимости глав каких-то африканских государств, может и людоедов, которых красноперые подкармливали, то есть, само собой они были неграми…

Кстати, под спойлером для особенно дотошных.
[ Нажмите, чтобы прочитать ]

Для меня почивший в бозе год был хорош ещё тем, что я сильно продвинулся в своих воспоминаниях.

Я схватил тебя за ноги
И потащил тебя в кусты
Ну не е.ать же на дороге
Королеву красоты!

Кино, наряду со школой и улицей, конечно, формировало наши вкусы, ну а мы адаптировали песенки из кино. Я уже писал про фильм по повести Беляева про Морского дьявола, он же - чувак Амфибия, он же – Ихтиандр.

Спрячь за высоким
Забором девочку
Выкраду вместе с забором

Спрячь за трусами
П.зду с волосами
Выкраду вместе с трусами

Придумывали, наверное, и сами какие-то песни. Впрочем, деталей не помню, чтобы кто-то из окружавших меня вот так взял и переиначил строчки песен и чтобы они дальше пошли гулять по всей обширной стране.

Такого не было. Но был у нас в посёлке парень старше меня года на 2 или три (в детстве это чуть ли 10 лет разницы). Звали его Женька Макаров.

Отца у него никогда не было, мама работала в туберкулезном санатории на кухне, скорее всего какой-нибудь посудомойкой. Тот санаторий, здание деревянное его досталось от финнов, стоял на нашем озере Хюмпелянярви, которое, впрочем, никто так не называл, а звали все Волховским. Что было искаженным от фамилии деда Волкова, самого знаменитого браконьера тех мест.
О Женьке я мог бы написать бочку арестантов, но тут тема вроде лингвистическая и фольклорная.

Хочешь я спою тебе
Слушай
Песней трону я твою
Душу

Янковский эдак душевно поёт

Кино было такое, душещипательное, песня тоже. Как-то раз на футбольном поле перед нашим домом я стал напевать эти строчки себе под нос.

Женька немедленно подхватил:

Хочешь я насру тебе, нюхай, и смачно и громко испортил воздух.

Получилось смешно, конечно.

А пьянки устраивались тогда в наших семьях чуть ли не раз в месяц, если не чаще.

Мы переделали слова, которые нам, трезвым подросткам или даже детям, ничего не говорили, на внятные русские:

Никто не знает
Где живет Марина
Она живет в тропическом лесу
А по ночам ее е.ут гориллы
Мобуту, Чомбе и Касавубу

Припев: Марина Марина Марина та та да да да да да да

Мне было лет 10, и я тогда ещё не соображал, что можно было сделать антенну и ловить финское ТВ. Правда для этого надо было антенну изготовить побольше, чаще всего она делалась из восьми деревянных планок и шеста, маленьких изоляторов и медной проволоки в форме восьмерки, ставить ее на крышу, а потом лазить крутить её для большей четкости сигнала. В финских семьях так и делали , в моей чисто скобарской (что значит «родом из или из-под Пскова) интереса к Суоми не проявляли вообще.

Потом ещё вспоминаю строчки, чтобы не уходить далеко от горилл:

Раз мы шли по Уругваю
Ночь, хоть выколи глаза
Слышны крики попугая
И гориллы голоса

Радио нас кормило болерами равелей и ариями жозёв из опер бизёв. Мы их переделывали на свой лад:

Тореадор пошёл посрать во двор, тореадор, тореадор…

Что было совершенно логично, потому что как у тореадора, так и у нас всех (почти у всех, все- таки некоторые счастливчики жили в финских домах с унитазами), нужники были во дворах.

Куда, куда вы удалились?
Пошли посрать и провалились…

Имелось в виду, конечно, не проваливание, то есть исчезновение в фигуральном смысле, а в самом прямом – в дырку сортира на один, два или четыре очка.

Были песни, из которых запомнились только пара строчек, типа

Я в Рио де Жанейро
Пошёл на карнавал
Такого карнавала
Я в жизни не видал

Или неприличное, что я услышал от приятелей, живших в Тункала на 4-й Гористой улице:

Зае.ись колхозный трактор
В нем - коробка скоростей
Пое.емся дорогая
Для развития костей

Из приличных песен была, например переделка битловской "Money can’t buy me love”.
Начиналась она так

В Ливерпуле в старом баре
В модных пиджаках
Выступают четыре парня
С гитарами в руках

То, что не все они держали в руках гитары, по крайней мере один должен был барабанить, Питер Бест или Ричард Старки, не важно. А дальше:

В этом баре
Все их знают
Знают, как битлов
В этом баре
Все их любят
Любят как битлов

Оптимистичные песни, которые лились из радиоприёмников, тоже подвергались поруганию.

Вот эта, например, с такими словами

Едут новоселы по земле целинной,
Песня молодая далеко летит.

Ой ты, зима морозная,
Ноченька яснозвездная!
Скоро ли я увижу
Свою любимую в степном краю?

Лихо переделывалась на

Едут новоселы, морды невеселы
Кто-то у кого то
С.издил чемодан…

Ой ты, земля навозная,
Теща туберкулезная!
Скоро ли я увижу
Свою любимую в осиновом гробу?

(тут ритм стиха малость нарушался, но никто не парился по этому поводу).

Были и просто поговорки и приговорки, часто глупые, как пробки. Мы могли сказать, совершенно не понимая смысла сказанного:

Ты меня на понял не бери, понял!

Про что-то совершенно негодное или про кого-то часто говорили что он (это) не годится «ни в пи.ду ни в Красную армию".

Но это когда мы уже постарше были, а совсем маленькие, если на кого-то обиделись или просто ради подразнить, кричали скороговоркой:

Любка (женское имя любое годилось -Светка, Валька, Галька) - дура, хвост надула, полетела, запердела.

Если кто-то одет был не по сезону, то дразнили

Зима-лето попугай
Наше лето не пугай!

Когда были постарше, классе, может, в 8, я помню как сережка Алексеев, красивый видный парень, померший от рака легких в 2000х, а может и раньше: а его сын зарезал в банде с другими человек четырёх, и сдох от наркоты сам где-то в 2012-13 все в том же Сортавала, читал такие стишки:

В универмаге наверху
Купил доху я на меху
И с той дохой дал маху я
Дока не греет … нисколько.

Эффект обманной рифмы.

Ещё мы пели, под мелодию какой-то то популярной оперетки:

Дорогая моя бабка
Научи играть на скрипке
Дам за это тебе бабка
Кусочек жареной я рыбки

Потом была какая- то совершенно дурацкая песня, но это ближе к старшим классам, может 8 или 9-му, из которой я помню только:

Постоял немного
И часок другой
Баловался гази-
Рованной водой

Тогда же я услышал и о Битлз и Роллинг стоунз, а потом и о Ти Рекс. Под очарование Марка Болана попал сразу же, и до сих пор он у меня в топе 10 всех времён и народов, хотя народов в роке собственно всего два: англичанине, (их большинство), да америкосы (жалкое меньшинство), остальные - подражатели.

Вторые бременские совершенно прошли мимо, может быть уже мы повзрослели…

А если отмотать назад, когда в возрасте лет 8-9 сидели на опушке леса перед единственным каменным домом на Совхозном шоссе, и слушали полупьяного дядю Васю Иванова - он пел под гитару

Трынди-брынди балалайка
На печи лежит хозяйка
На хозяйке - мужичок
Запускает червячок

Ещё дядя Вася, помню, пел

Сердце, тебе не хочется покоя
Сердце, как хорошо на свете жить
Сердце, как хорошо, что ты такое
Спасибо сердце, что ты умеешь
Водку пить!

Нам всем нравилось тогда. Вкусы наши ведь были развиты и отточены. Сортавальская "лига плюща", так сказать.

Такие воспоминания, как я уже говорил, приходят спонтанно, на ровном месте, часто по ассоциации, в которой и отчета себе не отдаёшь.

Я сразу же записываю их на кусочек бумажки, или диктую на айфон, иначе уйдут и не придут несколько лет. Когда их наберется на пост – вываливаю.
Как-то так…

А вы что помните из фольклора тех лет? Вопрос, конечно, к людям постарше, хлебнувших полной чашкой житуху в СССРе.

Редакторской и корректорской обработке не подвергалось, и автором повторно не перечитывалось сие многостраничное изложение. Кратко и сумбурно поведал: как ямщик в степи, чуя смертный час.

"Про заик" – рассказ от первого лица, с улыбкой грустной на лице
(короткая повесть)

По дембелю пришлось направляться уже в город Куйбышев, куда перевели отца на то время. И оказался в городе совершенно для меня чужом. Никто не встречал радостно, не было ни друзей, ни знакомых. В придачу совсем одичал в ограниченных территориях воинских частей, не побывав ни разу ни в отпуске, ни в увольнениях. Одна самоволка была двухсуточная в Муром, но при своей чрезвычайной нервозности приятного впечатления она не оставила в памяти.

В нашем следственном отделении было пять женщин и три мужика. И начальница тоже была женщина, поэтому и была дисциплина по-женски: дружный коллектив отмечал дни рождения в обеденный перерыв и сугубо одним бокалом шампанского. К службе относились ответственно, боролись за раскрываемость, соблюдения процессуальных сроков и прочие показатели качества следственной работы.
Здание РОВД двухэтажное, красного кирпича, ещё дореволюционной постройки. Со временем перезнакомился со всеми сослуживцами из всех служб. Большей частью с ребятами из уголовного розыска – ребята все лихие, из тех по своему психологическому типу, про которых говорят: на ходу подмётки рвут. Поначалу мне начальница отписывала дела самых простых составов преступления: неплательщиков алиментов, уклонителей от лечения венерических заболеваний, угонщиков авто-мото-вело-транспорта. Затем уже посложнее: грабежи, разбои, квартирные кражи.
Энергия бурлила, и бывало, что дав письменное поручение уголовному розыску на проведение некоторых мероприятий, сам и бежал исполнять те мероприятия.
Сам в засады ходил, хотя неоднократно моя наставница, женщина в майорском звании, с которой я делил кабинет, постоянно внушала мне, что дело следователя – это телефон и авторучка с печатной машинкой.
С одним делом долго заморачивался, впадая в ненужную суету и тратя массу энергии. По уличному грабежу был арестован пацан лет семнадцати. Но он всю вину переводил на неустановленного мужика, спровоцировавшего его на ограбление пьяного у винного магазина. С глупым энтузиазмом занялся самостоятельно розыском того подельника. В ходе нескольких наблюдений по вечерам за местом совершения того грабежа заподозрил одного типа наглого вида, отирающегося постоянно у входа в винный магазин. Сам произвёл задержание, доставил в райотдел, посадил в КПЗ. На следующий день этапировали из СИЗО того пацана-грабителя для проведения очной ставки. На очной ставке пацан признал мужика, но мужик знакомство отрицал, что и следовало ожидать по всем канонам криминалистики. И я был горд за собственную профессиональную интуицию. Мужика тоже арестовал, сопроводив постановление о заключении под стражу припиской об отдельном содержании и этапировании соучастников по делу.
Вызвав того подозреваемого мужика, так и не признавшего своей вины, на очередной допрос в следственной тюрьме и для ознакомления с делом по его окончании, обнаружил, что мужик тот стал одноногим. Ногу ему ампутировали. Чем-то он там себе ногу расковырял, и началась гангрена. Очень уж он тюрьмы боялся, что даже на членовредительство пошёл.
Потом из-за этого дела меня вызвали из отпуска – дело разваливалось в суде. Оказалось, что на суд моих подследственных привезли вместе в одном автозаке. И мужик призвал к совести пацана, и пацан на суде отказался от своих прежних показаний. Мужика по суду освободили, а пацану дали срок на весь возможный максимум. А мне дали строгий выговор – не проявляй, дурак, дурацкой инициативы.
Большой философский смысл заключён в вопросах и ответах на тему осуществления правосудия. Квинтэссенция из спектаклей на театральных подмостках жизни. В жанре драмы, трагедии, комедии.

Утром, если не дежурный ночами следователь, отводил сына в ясли, чуть ли не пинком, с насилием реальным над маленьким человечком запихивал его за дверь того заведения – и бегом в свою пчелиную ячейку, предназначенную мне в своей жизненной предопределённости. Как я сына в ясли, так и меня кто-то тот, кто всех распределяет по ячейкам.
Смутно, в догадливой наивной чувственности, начинал сознавать порядок устройства нашей жизни. Прямой и явный общий порядок: что для пчелиных ульев, что для муравейника: знай своё место и функцию, живи по этой функции – и не дёргайся. Кто меньше дёргается, тому больше успехов по жизненной карьере в обозначенной ячейке.

Не попал я на океанское побережье Чукотки, где обитают касатки-людоеды и бегают песцы в песцовых шкурках. Из Магадана меня отправили в Сусуман – второй населённый пункт, имеющий статус города на этой географически огромной территории. Сказали, что там сейчас сложная оперативная обстановка. Из Сусумана перенаправили на конкретное место службы, ещё дальше на сто километров, ближе к границам Якутии, совсем недалеко от полюса холода Оймякона.

Тамошнее поселковое отделение милиции распространяло свою юрисдикцию на несколько посёлков вдоль знаменитой своей трагической славой Колымской трассы. Базовый посёлок с кошачьи звучащим названием Мяунджа и ещё несколько шахтёрских и приисковых поселений с различной численностью подконтрольного населения. По всей этой территории мне как единственному следователю на подведомственную округу и предстояло в меру своих полномочий осуществлять закон и порядок. Расследовать возникающие криминальные ситуации и виновных отправлять на суд в районный центр Сусуман. Там же базировалось и моё непосредственное начальство, осуществляющее руководство и надзор.
Чтобы получить необходимую подпись прокурора на конкретный процессуальный документ тратился целый день на поездку в райцентр. Добирался обычно попуткой на трассе. И зимой и летом. Зимой от актированных морозов туман стоит на трассе, петляющей по склонам сопок. Летом – пыль непроглядная на той грейдерной трассе из щебёнки скальных пород. Каждый третий обгон транспортных средств в тех условиях влёк ещё один факт аварии с последствиями различной тяжести. И все эти трассовые происшествия относились к компетенции следователя. А также другие криминальные проявления в быту местных жителей, шахтёров и золотодобытчиков.

В надрыв психику иногда заносило, до истерики. И обжигало что-то в верхней части желудка от начинающейся, похоже, язвы. И полтора года уже, в придачу ко всему, без жилья, без собственной хоть какой-то жилплощади. Год назад жена приехала, оставив сына бабушке и дедушке в Москве, а через полгода после этого и сына мой отец привёз. Ночевали несколько дней в малюсенькой комнате общежития, жильца которой я арестовал по наркотическому делу. От стенки до стенки на полу едва уместились тогда вчетвером.
Обычно на несколько месяцев предоставляли свою квартиру уезжающие в большой северный отпуск сослуживцы. Так и кочевали всей семьёй со своим домашним скарбом по посёлку.
Со своей клиентурой, горемыками, проходившими у меня обвиняемыми по делу, всегда находил общий язык. За редким исключением по особо подлым случаям, когда в открытую говорил, будь моя воля – без суда, самолично бы, тебе пулю в лоб пустил. А бывало, что повезёшь на трассовской попутке подлежащего аресту в райцентр к прокурору, сводишь его к прокурору за печатью на постановлении о заключении под стражу, потом по пути в КПЗ пива вместе попьём и поручкаемся напоследок у дверей камеры.

Опустошение души и организма наваливалось, когда возвращался домой. То самое, что называется выгоранием в профессии. Ну и пусть – у меня есть другой путь, а не унылое ожидание, если доживёшь, пенсии по льготным нормам и по северным срокам - год за два. Жене заявлял совсем уверенным тоном, что брошу всё, уйду, хоть куда. Нужно мне, в конце концов, писательским делом заняться – а то и жизни на то дело не останется, двадцать восемь лет скоро исполнится. Жизнь же летит - как стая напильников.

Редкие моменты в жизни ощущаются так обострённо. Момент собственного рождения – его, увы, не помним. Для отслуживших солдатскую службу – это, конечно, дембель. У меня было полное дембельское настроение.

Утром на пересменке пришедшая смена сообщала о смерти Брежнева. Трагическая весть о главе государства вызвала радостное оживление. Решили всей бригадой закатиться в гараж к Стаханову, машинисту котла, однофамильцу героя первых пятилеток, пятидесятилетнему мужику, но крепкому, как снаряд главного калибра его боевого крейсера, на котором он в молодые годы отслужил пять лет в составе БЧ-5.
Поминки справляли весело, вспоминая, вместо тостов, анекдоты про генерального секретаря. Стаханов в связи с похоронной темой вспомнил плач всего народа по случаю смерти Сталина. Я выразил обратное мнение, и челюсть моя осталась на месте лишь благодаря тому, что вся бригада повисла на мощных плечах однофамильца героя первых пятилеток. Пролетарский народ предпочитает выражаться конкретно, без лишних слов и громкой фразы.

В середине зимы из Магадана, с обкома комсомола пришёл мне официальный вызов на совещание молодых литераторов Колымы и Чукотки. С полным командировочным обеспечением на целую неделю. На работе по требованию такой высокой инстанции предоставили отгул.
Приоделся в чешский костюм-тройку ни разу не надёванный и с настроением Наташи Ростовой перед первым балом двинулся навстречу писательской судьбе.

После тех разговоров потянуло на сочинительство. Но ничего не получалось. Был и придуманный сюжет, и мыслительно обозначенная идея была – но не получалось даже первую строчку письменно сформулировать. Как зерно в почве, чуя благоприятную погоду, как не силилось, никак не могло проклюнуть из себя росток. Сидел на кухне над раскрытой тетрадкой, смотрел на авторучку в пальцах, для стимула мозгового импульса выпивал рюмку. Закуривал –ждал. Но не возникало импульса, даже выпив половину бутылки. Так и засыпал на кухне над тетрадкой.
А утром, в тягостной усталости, толком не выспавшийся, умывшись и побрившись, обильно опрыскавшись парфюмом, пытался вернуть себя в реалии жизненной суеты.

Подобрал себе однокомнатную квартирку в давно облюбованном месте, о котором мог мечтать в той же мечтательной плоскости, как и о своей писательской будущности. Из окна открывался вид на лес и на сверкающий полумесяц Волги, а за рекой огромный массив Жигулёвского заповедника. Географически – окраина города, но административно – один из центральных городских районов. Все деньги ушли на покупку квартиры, но теперь уже знал, что не умру под забором. Но ещё хотелось заделать ремонт на элементарном уровне и мебель кое-какую подкупить. И можно будет уйти от суеты, проживать на минимуме от адвокатского приработка, погрузившись по самую макушку в сочинительство

* * *
Долго потом не открывал тетрадку с первой строчкой начатого рассказа. Рыжая ко мне перебралась жить со всем комплектом туалетных и косметических принадлежностей. Мамаша ей разрешала после того как я наведался в гости с коньяком и банкой красной икры. На встрече с родителями Рыжей присутствовала только мама. Папа категорически отказался знакомиться и принципиально удалился в гараж. Мама была из продвинутых ближе к современной ментальности: работала художником-модельером, часто, будучи в командировках по работе, вращалась в богемных кругах московского Дома моделей. И опять мама, распивая коньяк, внушала мне, прямо-таки с гипнотическим посылом, что лучшей жены, чем её дочь, мне не сыскать.
Однако ж углубиться с головой в сочинительство было невозможно, когда с тобой в однокомнатной квартире находится кто-то ещё – интимность творческого процесса нарушается. Без интимности никак нельзя – недаром же настоящие писатели имеют отдельные кабинеты или дачи в Переделкино. Если бы не уехал в своё время с Колымских краёв, то, вполне возможно, уже это бы и имел, когда по тому законодательству полагались настоящему писателю сверхнормативные двадцать квадратных метров жилплощади.
Злость на самого себя порой находила: что ж это за бремя такое, как проклятие какой-то ведьмой наложенное - тяга к сочинительству. Нормальные человеческие стремления – это на карман миллионы, генеральские погоны или чтоб по телевизору почаще показывали… А тут тратишь свою жизнь на вымученные формулировки о сакральном смысле бытия. Как будто до тебя и без тебя те смыслы не были выражены. И живёшь, точно на машине без тормозов несёшься по бездорожью…

Разрывалась душа в противоречивых, одновременных стремлениях: к деньгам и к сочинительству, воспринимаемому порою как родовое проклятие, наложенное ведьмой с литературным образованием.
В таких настроениях возникала душевная пустота, называемая кризисом в осознании бессмысленности смысла в собственной жизни. Старался домой появляться пореже, да и дома – сядешь на кухне с бутылкой и сам с собой мысленно ведёшь беседу. Посматривая на стопку информационных бюллетеней по судебной практике – с одной стороны стола, да на раскрытую тетрадку с чистыми страницами – по другую сторону. И рюмка водки посередине.
А тут ещё и тестя, отца Рыжей, похоронили, умершего после второго инфаркта по пути с работы. Сам ездил с тёщей метельной ночью труп его подбирать с тротуара и оформлять услуги похоронного агента. А вечером накануне покурили у него дома на балконе тайком от тёщи, и он говорил, что родней, чем его сын, я для него.
Заботы по тёщиной даче теперь переложились целиком на меня. Но эта забота в обывательской возне раздражала не меньше, чем колготня в системе юриспруденции. Возни-суеты вокруг много – а жизнь проходит впустую. Так выпьем – и снова нальём…
Рыжая психанула и уехала к маме. Кроме дочки забрала всё своё имущество, даже банки солений-варений, заготовленных осенью. И дочку перевела в другую школу. Объявила категорически, что дура была, связав свою жизнь с идиотским писателем.
Ну да – настоящий писатель должен жить один. Дорога твоя истинная сама тебя выбирает.

Хорошо, что старые костыли не выкинул. Теперь пригодились. И до кухни, до ванной, до туалета добираться без костылей никак не получалось. В ванную заползал по-червячьи и также выползал обратно. Эта ещё блестящая конструкция на колене ужасно мешала. Через назначенный врачом месячный срок, вызвав такси, как альпинист на рекорд, потащился в больницу снимать ту блестящую конструкцию. На той конструкции уже открутились несколько гаек и расшатались спицы. В ординаторской собралось несколько врачей, пришёл и заведующий отделением. Почему-то первым делом их интересовали мои ожоги на ноге, затянувшиеся тонкой кожицей. Как это зажило? – удивлялись. Чем лечил? – спрашивали. При одной смекалке и природном иммунитете, отвечал, стрептоцидом посыпал. В степи казахстанской когда-то все болезни лечил солью, йодом и марганцовкой. Сняли тот аппарат надоевший, а про колено всё равно заметили, что нужен будет эндопротез на сустав. Заведующий, видимо, обиженный за свой не подтвердившийся диагноз по ожогам, заметил мстительно: вот узнаешь на перемену погоду, как у тебя переломы дадут себя знать.

Почти двое суток пролежал в углу кухни около мусорного ведра. Рыжая, сколько не пыталась, не могла дотащить моё тело до дивана. Боль вышибала сознание, и я валился мешком обратно на пол. Но затем Рыжая в психованных чувствах позвонила моему сыну, тот приехал и, держа меня чуть ли не в охапку, погрузил в свою машину, отвёз в травмпункт. Травмпункт оказался при той больнице, в которой я и лежал после аварии.
Дежурный хирург, посмотрев рентгеновский снимок, куда-то убежал из приёмного покоя, а потом вернулся вместе с моим бывшим лечащим врачом. Я с ним поздоровался, но он сделал вид, что меня не узнал. Посмотрели снимок уже в четыре глаза. И мой лечащий врач быстро удалился, почти вприпрыжку. Дежурный хирург сообщил нейтральным голосом, что перелом у меня старого перелома с уже возникшим ложным отростком в тазобедренном суставе. Нужно, мол, оперироваться в плановом порядке, дождавшись своей очереди. Понятно мне стало, что перелом ещё от аварии остался, но меня благородные люди в белых халатах к кровати привязывали, от ожогов лечили, какие фиксирующие конструкции на колено прикручивали под общим наркозом. В придачу и деньги взяли за свои эксперименты. Нужно было по привычке в своём жизненном опыте самолечением заняться.
Сын повёз меня обратно и всю дорогу читал мне нотации о моём неправильном образе жизни с закономерным к тому результатом. Слышали в тех нотациях интонации его мамаши.

Утром проснёшься - и не надо никуда спешить. Дома тишина, жена - на работе, дочка - в школе. Именно, благодать. И не разбудят ночью подневольно, чтобы тащиться в колымскую стылую стужу на очередное место происшествия, и не ждут тебя двадцать тонн на хребет за смену, ни дикая степь с горячим суховеем, предвещающим пожар от самой линии горизонта. Исчезает постепенно боязнь уснуть за рулём, проехав почти без остановок тысячу километров. И нет уже страха перед бандитской засадой, как бывало когда-то в начале времён становления рыночной экономики, что приходилось гранату-лимонку носить в кармане, готовый себя и всех шакалов вокруг подорвать. И не надо мозги напрягать, торгуя совестью в системе правосудия: а кто своей совестью не торговал, тот жизни реальной не ведал в уютной мещанской бытийности.Только ноют порой многочисленные, как у старого гладиатора, раны.
А так - всё хорошо. И нет суеты.

Не в убогом жанре "мемуара" представлено выше изложенное. Нет, не воспоминания о "случаях в жизни". Про дорогу, которая нас выбирает. Не мы выбираем дорогу. Мистическим, не объяснимым образом, дорога нас выбирает.

Не существует такой профессии – писатель. Но есть работа – сочинять. Этой работой и занимался Высший разум под именем Господь бог, сочиняя Космос и придумывая про разных-разнообразных про заик всяких, живущих на планете Земля…

Пишешь и пишешь, и вся жизнь заключилась в этой писанине – в работе, не дающей никакого положительного эффекта производительного труда. За прошедшие девять лет написано во много пять раз больше, чем за те девять лет начала занятия писательской блажью. Даже с учётом порванных и выкинутых в мусорное ведро рассказов. Пишешь, сочиняешь, ночами не спишь, ворочаешься от ворочающихся в мозгах сюжетных поворотах, диалогов персонажей, придуманной вдруг удачной концовки, от которой вдруг совсем сон пропадает. Закончив рассказ, чувствуешь благостное ощущение свободы в мыслях и период спокойного сна. Потом медленно нашлёпываешь с черновика текст по клавишам, перерабатывая иногда на треть то, что было написано авторучкой. Перегоняешь через принтер, запечатываешь в конверт большого размера и ковыляешь на костылях в почтовое отделение…
А потом ждёшь ответа. Как Робинзон на острове, на которого и должен быть похож, по выражению Грэма Грина, настоящий писатель: дескать – пиши, писатель, закупоривай свои записки в бутылки и кидай в море – куда-нибудь когда-нибудь вынесет волна морская те бутылки.

Может быть, ещё не ожило на русской равнине от очередного удара молнией яблоня русской литературы. Не распустило листочки, не раскрыло цветы. Оживает медленно, впитывая почвенные соки в почерневший от очередной социальной грозы ствол. Только бы у самого себя не наступило разочарование, как у постаревшей Ассоль, уставшей всматриваться в морскую даль в ожидании алого паруса. А то ж, вдруг запросто может произойти очередная переоценка ценности в собственных опусах про заик пишущего - и опять порванное на клочки отправится писанина многостраничная в мусорное ведро.

Читайте также: