Как долго держат в реанимации после отравления

Пациенты реанимации – это больные с тяжелыми заболеваниями и травмами, после сложных оперативных вмешательств и анестезии. И если большинство из нас знает, что происходит в больничных палатах, то реанимация и интенсивная терапия, как правило, всегда закрыты для посторонних глаз. Посещения в реанимации обычно запрещены. Однако любой из нас уверен: когда человек находится в критическом состоянии, очень важно, чтобы рядом был близкий человек.

О посещении пациентов родными и близкими рассказывает заведующая отделением реанимации и интенсивной терапии (ОРИТ) ЕМС Елена Алещенко:

Зачем посещать пациентов в ОРИТ?

Надо понимать, что человек, который хочет навестить пациента в ОРИТ, должен быть подготовлен. Перед тем, как разрешить посещение, мы обстоятельно разговариваем с родственниками, чтобы они правильно воспринимали все происходящее с их близким человеком - разумеется, у них возникают вопросы. Надо признать, с большинством посетителей нам удается найти общий язык. Тогда, находясь в ОРИТ, они не мешают лечебному процессу. Но на самом деле, лучшее время для того, чтобы увидеться с близкими - когда пациент близок к восстановлению и готов к переводу в стационар.

Однако родственникам следует учитывать, что самым важным для нас является мнение пациента по поводу посещений как в ОРИТ, так и в стационаре. Мы также следуем пожеланиям пациента о том, кому может быть предоставлена информация о состоянии его здоровья, которые зафиксированы в медицинской карте стационарного больного.

Как должны быть организованы посещения в ОРИТ?

Реанимация - это отделение, где существует особый санитарно-эпидемиологический режим, диктуемый, в первую очередь, интересами пациентов. Мы не разрешаем заходить в отделение в верхней одежде и уличной обуви. Мы попросим переодеться в одноразовые бахилы и халат.

Когда лучше прийти в ОРИТ?

Разумеется, все посещения в ОРИТ должны быть согласованы с врачами и заведующим отделением, и, конечно, главное - это желание самого пациента. Интенсивная терапия - это тоже лечение, но во много раз активнее, если говорить простыми словами, и направлено оно на восстановление жизненных функций (дыхания, кровообращения, обмена веществ), нарушенных в результате операции, наркоза, травмы, тяжелого заболевания. Здесь много сложнейшего оборудования, которое следит за состоянием отдельных органов и систем и поддерживает жизнедеятельность организма. Кроме того, у нас проводится много инвазивных вмешательств, поэтому врач подскажет вам наиболее удобное время для посещения больного. Мы всегда находимся на связи с родственниками и близкими наших пациентов.

Сколько времени может провести посетитель в ОРИТ?

Если вы навещаете кого-то в ОРИТ, надо понимать, что здесь не только ваш родственник, но и другие больные. Все, что происходит здесь с пациентом, совершается в присутствии многих людей - медицинского персонала и самих пациентов, поэтому надо быть готовым к тому, что вы станете свидетелем не только лечебных мероприятий, но и приема пищи, гигиенических процедур, туалета. В нашем отделении есть возможность обозначить территорию вокруг постели больного ширмой, которая позволяет создать некоторое личное пространство. Однако это ограничивает свободный доступ к пациенту и может помешать медицинскому персоналу оказывать необходимую помощь, поэтому мы заранее оговариваем число посетителей и просим не задерживаться в отделении слишком долго.

Как долго пациент может задержаться в ОРИТ?

Чем тяжелее состояние пациента, тем дольше он находится в ОРИТ. Нужен определенный срок наблюдения, мониторинг жизненно важных показателей, круглосуточный врачебный и сестринский пост.

При несложных хирургических вмешательствах мы наблюдаем пациента от одного до нескольких часов, при больших операциях - сутки и более, и переводим его в стационар только после полной стабилизации функции органов и систем. Если состояние пациента требует интенсивной терапии и замещения жизненных функций, он остается в ОРИТ до полного восстановления. Это может быть длительный процесс. Но мы объясняем пациенту (насколько это возможно) и его родственникам, что не нужно форсировать события, не нужно торопиться обратно в стационар, потому что в ОРИТ проводится именно интенсивная терапия. Мы должны быть уверены, что жизни ничего не угрожает.

Идеальная ситуация

Денис Николаевич! Недавно прочла интереснейший роман Евгения Водолазкина "Авиатор". Не фантастический роман. Реалии начала и конца девяностых годов прошлого века. Ее герой Иннокентий в годы сталинских репрессий в концлагере прошел через адские пытки. Оказался в специальной лаборатории, где заключенных (вместо смерти) замораживали. В замороженном состоянии он пробыл десятилетия. Научились размораживать. Разморозили и Иннокентия. Ему по паспорту почти сто лет. Но по сути он родился заново. Он молод, он герой рекламы, он влюблен и любим, он ждет рождения ребенка. Он признан человеком года. Вот только не отпускает прошлое. Он помнит ужасы лагеря, помнит палачей. Главное же, и это замечает врач, наблюдающий и знающий Иннокентия, замечает его жена, да и он сам: не только все трудней ходить, уходит память, начинает путаться сознание. И это необратимо: идет процесс отмирания клеток организма.

Понимаю, "Авиатор" - блистательная фантазия автора. Но заморозка не сродни коме? Из комы не всегда выходят? А если выходят, то она не оставляет следов? Человек полностью восстанавливается? Как долго можно быть в коме? Почему иногда пациента погружают в это состояние? Наконец что такое кома? От нее же нет страховки.

Денис Проценко: Начну с того, что кома и криотехнологии (та самая заморозка) принципиально разные вещи. Поэтому как врач и специалист в области медицины критических состояний буду говорить о настоящем и более изученном. Кома - сложнейшее расстройство важных функций организма. Это патологическое состояние, при котором отсутствует сознание и пациент лежит с закрытыми глазами, несмотря на различные внешние раздражители. На окрик, боль он не открывает глаза. И это один из главных признаков комы. С закрытыми при любой глубине бессознательного состояния, то есть комы.

Значит, он все-таки слышит и чувствует боль? Только глаза не открывает?

Денис Проценко: Да. Это, если угодно, аксиома: человек в состоянии комы всегда лежит с закрытыми глазами. Но при этом многое зависит от глубины комы, от ее классификации. Таких классификаций несколько. Важна и причина развития комы. Чаще всего встречается кома как результат острого нарушения мозгового кровообращения. А у молодых причиной чаще становится черепно-мозговая травма или отравление.

Сколько времени человек может быть в коме?

Денис Проценко: От нескольких минут до десятилетий. Есть такие единичные наблюдения, даже описания в специальной литературе.

Имеете в виду и кому генерала Анатолия Александровича Романова, который был ранен в 1995 году? Он уже четверть века в коме.

Денис Проценко: Не совсем в коме! Насколько я понимаю его медицинскую историю, Анатолий Александрович начал выходить из комы через две недели. Он стал открывать глаза. Однако выход из комы тоже проходит определенные стадии. К сожалению, его восстановление замерло на самой ранней стадии и он до сих пор в вегетативном состоянии. Он открывает глаза. Но другие признаки высшей нервной деятельности у него отсутствуют.

У него так называемый синдром "человек взаперти"? Это когда человек лежит без движений, но взор его фиксируется на внешние раздражители.

Денис Проценко: Действительно, синдром "человек взаперти" одна из фаз выхода из комы. Но насколько я отслеживаю данные СМИ о генерале Романове, то на эту фазу он так и не вышел.

Кроме фазы "человек взаперти" есть еще и фаза, которую вы называете фазой грубых психоорганических расстройств.

Денис Проценко: Это не я называю. Это общепринятая классификация. И заключается она в совокупности трех признаков: неряшливость, обжорство и гиперсексуальность. Есть мнение, что кома - защитная реакция организма, когда мозг не хочет помнить негативную информацию, когда ему хочется отдохнуть. Именно поэтому большинство больных, переживших кому, восстановившихся в сознании, не помнят этот период. В отличие от героя романа Водолазкина, с которого мы начали нашу беседу.

Но раз вспомнили о нем, то продолжим. У тех, кто в коме, у тех, кто ее пережил, отмирают какие-то клетки организма? Прежде всего мозга?

Денис Проценко: Это зависит от причины комы. Если причинами были повреждения вещества головного мозга (травма, кровоизлияние в мозг), то клетки мозга погибают. А при коме, которая следствие отравления, клетки головного мозга восстанавливаются.

А зачем некоторых пациентов вводят в состояние комы? И как это делается?

Денис Проценко: Делается это с помощью лекарств. В свое время так пытались лечить психические болезни. Теперь от этого фактически отказались.

Но зачастую можно услышать от врачей, что пациента ввели в искусственную кому.

Денис Проценко: Термином "искусственная кома" мы объясняем родственникам пациентов один из методов лечения отека головного мозга, который по сути представляет собой глубокий медикаментозный сон.

Сколько он может длиться? Не страдает мозг и другие органы организма?

Денис Проценко: Этот метод лечения проводится только в условиях отделения реанимации. Пациент находится под тщательным наблюдением медицинского персонала и специальных мониторов. Это гарантирует сочетание эффективности и безопасности такого лечебного подхода.

А диабетическая, печеночная комы?

Денис Проценко: Причиной комы могут быть нарушения обмена веществ. А нарушения эти происходят и при диабете, и при болезнях печени. Проявления же самой комы те же закрытые глаза и иные клинические признаки.

- Человек, переживший кому, может восстановиться полностью?

Денис Проценко: Отвечу как человек, переживший кому 20 лет назад в результате автомобильной аварии: она мне не помешала дать вам сегодня это интервью.

Что происходит с человеком в отделении реанимации

Человек, который находится в реанимации, может быть в сознании, а может быть в коме, в том числе медикаментозной. При тяжелых черепно-мозговых травмах и повышении внутричерепного давления пациенту обычно дают барбитураты (то есть вводят в состояние барбитуровой комы), чтобы мозг находил ресурсы для восстановления — на пребывание в сознании требуется слишком много энергии.

Обычно в отделении реанимации пациенты лежат без одежды. Если человек в состоянии встать, то ему могут дать рубашку. «В реанимации к пациентам подключены системы жизнеобеспечения и следящая аппаратура (различные мониторы), — объясняет заведующая отделением реанимации и интенсивной терапии Европейского медицинского центра Елена Алещенко. — Для лекарств в один из центральных кровеносных сосудов устанавливается катетер. Если больной не очень тяжелый, то катетер устанавливается в периферическую вену (например, в вену руки. — Прим. ред.). Если требуется искусственная вентиляция легких, то в трахею устанавливается трубка, которую присоединяют через систему шлангов к аппарату. Для кормления в желудок заводится тонкая трубочка — зонд. В мочевой пузырь вводится катетер для мочи и учета ее количества. Пациента могут привязать к кровати специальными мягкими вязками, чтобы он не удалил при возбуждении катетеры и датчики.

Почему в реанимацию не пускают родственников

Почему присутствие родственников 24 часа в сутки невозможно даже в самых демократичных реанимациях? С утра в отделении активно проводят различные манипуляции, гигиенические процедуры. В это время присутствие постороннего человека крайне нежелательно. При обходе и при передаче смены родственники также не должны присутствовать: это как минимум нарушит медицинскую тайну. При реанимационных мероприятиях родственников просят выйти в любой стране мира.

Детей во взрослую реанимацию стараются не пускать ни у нас, ни за рубежом.

Что сделать, чтобы вас пустили в реанимацию

Когда есть объективные причины не пускать родственника в ОРИТ? Если вы откровенно болеете и можете заразить окружающих, если вы находитесь в состоянии алкогольного или наркотического опьянения — в этих случаях вас справедливо не пустят в отделение, как ни старайтесь.

Как понять, что все в порядке

«При редких болезнях только узкие специалисты знают, что какие-то препараты нельзя назначать, какие-то можно, но нужно контролировать такие-то показатели, поэтому иногда в консультантах на самом деле нуждаются сами реаниматологи, — объясняет Ольга Германенко. — Правда, к выбору специалиста нужно подходить внимательно, чтобы он не разговаривал свысока с местными врачами и не стал вас запугивать: ‚Вас здесь угробят. Тут такие неумехи‘.

‚Когда вы говорите лечащему врачу, что хотите получить второе мнение, зачастую это звучит примерно так: вы лечите неправильно, мы видим, что состояние ухудшается, поэтому мы хотим привести консультанта, который научит вас правильно лечить, — говорит психиатр, руководитель Клиники психиатрии и психотерапии Европейского медицинского центра Наталья Ривкина. — Лучше доносить такую мысль: для нас очень важно понимать все-все возможности, которые есть. Мы готовы использовать все наши ресурсы для того, чтобы помочь. Мы хотели бы вас попросить получить второе мнение. Мы знаем, что вы наш основной врач, у нас нет плана уходить в другое место. Но нам важно понимать, что мы делаем все, что необходимо. У нас есть идея, к кому мы хотели бы обратиться. Может быть, у вас есть другие предложения. Вот такой разговор может быть более комфортным для врача. Надо просто порепетировать, записать формулировки. Не нужно идти со страхом, что вы нарушаете какие-то правила. Получить второе мнение — это ваше право‘.

Как помочь

Спинальный хирург Алексей Кащеев предлагает также узнать у лечащего врача, будет ли полезно при текущем состоянии больного нанять индивидуальную сиделку.

Как вести себя в реанимации

Если вас пускают в реанимацию, важно помнить, что есть правила (в письменном виде или проговоренные врачом), и они созданы для того, чтобы врачи могли выполнять свою работу.

Даже в тех реанимациях, куда можно приходить хоть в верхней одежде, есть правило: обработать руки антисептиком перед посещением пациента. В других больницах (в том числе на Западе) могут попросить надеть бахилы, халат, не носить шерстяную одежду и не ходить с распущенными волосами. К слову, помните, что посещая отделение реанимации, вы подвергаете себя определенным рискам. В первую очередь риску инфицирования местными бактериями, устойчивыми ко многим антибиотикам.

Это, скорее всего, будет опасно для жизни вашего близкого.

Как разговаривать с врачом

За границей и в платных медицинских центрах вы сможете получить информацию по телефону: при оформлении бумаг вы утвердите для этого кодовое слово. В государственных больницах в редких случаях врачи могут давать свой мобильный.

«В ситуации, когда кто-то из близких в реанимации, особенно когда это связанно с внезапно развившемся заболеванием, родственники могут находиться в состоянии острой реакции на стресс. В этих состояниях люди
испытывают растерянность, сложности с концентрацией внимания, забывчивость — им трудно собраться, задать нужный вопрос, — объясняет Наталья Ривкина. — Но у врачей может просто физически не быть времени строить диалог с родственниками, у которых есть такие сложности. Я рекомендую членам семьи записывать вопросы в течение дня и таким образом готовиться к встрече с врачом.

Как не сойти с ума и поддержать близких

Очень часто в ситуациях, когда кто-то из родственников в реанимации, люди замыкаются и перестают делиться переживаниями. Они так стараются защитить друг друга, что в какой-то момент друг друга просто теряют. Люди должны говорить открыто. Это очень важный задел на будущее. Особая категория — это дети. К сожалению, очень часто от детей скрывают, что кто-то из родителей находится в реанимации. Такая ситуация очень плохо отражается на их будущем. Доказанный факт: чем позже дети узнают правду, тем выше риск тяжелых постстрессовых расстройств. Если мы хотим защитить ребенка, мы должны говорить с ним. Это должны делать близкие, а не психолог. Но лучше, чтобы они сначала получили профессиональную поддержку. Сообщать нужно в комфортной обстановке. Надо понимать, что дети 4–6 лет гораздо более адекватно относятся к вопросам смерти и умирания, чем взрослые люди. У них в это время есть достаточно четкая философия в отношении того, что такое смерть и умирание. Позднее на это накладывается много разных стигм и мифов, и мы уже по-другому начинаем к этому относиться. Есть еще проблема: взрослые стараются свои эмоции не показывать, а дети чувствуют и переживают этот опыт как отвержение.

Где искать информацию

Основную информацию на английском о том, что происходит в отделении реанимации, можно найти здесь: nlm.nih.gov, kidshealth.org, aacn.org

Чего ждать

После реанимации, как только отпадет необходимость в интенсивном наблюдении и пациент сможет самостоятельно дышать, его, скорее всего, переведут в обычное отделение. Если точно известно, что человек пожизненно нуждается в искусственной вентиляции легких (ИВЛ), но в целом помощи реаниматологов он не требует, его могут выписать домой с аппаратом ИВЛ. Купить его получится только за свой счет или за счет благотворителей (у государства денег нет).

По-хорошему, еще в реанимации с пациентом должен работать как минимум физический терапевт (не путать с физиотерапевтами, которые занимаются магнитотерапией, прогреваниями, лечением лазерами и проч.) и эрготерапевт (специалист, помогающий поддержать самостоятельность пациента в обычной жизни). После лечения в отделении реанимации определенно потребуется грамотная реабилитация.

Можно ли отказаться от реанимации

Если прекратить искусственное поддержание жизни (например, отключить аппарат искусственной вентиляции легких), человек умирает от болезни, а не от действий врача, идет естественный процесс умирания. Однако в российском законодательстве (ст. 45 323-ФЗ) это определяется как эвтаназия. Хотя во всем мире эвтаназией называют гораздо более активные действия для ускорения умирания.

—Отвечать лучше по минимуму: состояние тяжелое, прогноз неясный, нужно время, чтобы понаблюдать динамику. И лишний раз не обнадеживать, — говорит энергичный и прямой как струна врач-реаниматолог высшей категории Станислав Бадыгов. — Не раз бывало: думаешь, что больной стабилизирован, планируешь завтра перевести в отделение, сообщаешь об этом родственникам, а ночью он умирает.

— Позвоночник не сломан? — спрашивает Бадыгов. — Пальцами правой ноги можешь пошевелить? — обращается он к несчастному.

Тот, стоня от боли, старается, но пошевелить не может. Пальцев ног он не чувствует.

Белая дверь с щелчком закрывается.

Есть и другие виды этой напасти: шок психический, анафилактический, кардиогенный, шок от переутомления при истощении, шок при большой потере крови. Картина везде примерно одна и та же: повреждение организма настолько велико, что все данные природой защитные компенсаторные реакции уже сломлены, а жизненно важные функции нервной системы, дыхания, кровообращения и обмена веществ разом сбоят. Со всеми возможными последствиями вплоть до летального исхода. Если, конечно, несчастный не попал в единственный в столице противошоковый зал.

— Без перчаток к больному не подходим, — предупреждает медсестра с особо подходящим для этих стен именем Надежда. — Всех пациентов изначально считаем ВИЧ-инфицированными. Поступают они сюда без предварительных анализов, часто прямо с улицы. А потом выясняется: у них и СПИД, и гепатит С, и сифилис. Целый букет!

Голубая простыня давно сдернута. Над поступившим пациентом ловко орудуют канцелярскими ножницами два медбрата, Алексей и Валентин.

— Леха, представляешь, сколько вещей мы с тобой попортили?

Они с треском режут заляпанные известью свитер и штаны потерпевшего. Выходец из Средней Азии по фамилии Ибрагимов работал на стройке где-то на юге Москвы. В это роковое утро он сорвался с крыши недостроенного дома.

Ошметки одежды опадают на кафельный пол — иначе раздеть многократно травмированного пациента невозможно. Когда тот остается совершенно голым, в руке у Валентина появляется пластмассовая трубочка.

— Вам необходимо поставить мочевой катетер. Это неприятно, придется потерпеть. Ваша главная задача — расслабить и не напрягать живот.

— Моча светлая! — кричит Валентин, чтобы слышали остальные доктора. И вполголоса сообщает мне: — Это хорошо, почки целы, меньше работы будет.

Бедолага-гастарбайтер поворачивает голову набок, его начинает тошнить. Он блюет, извиняется, плачет и снова блюет.

— Давайте шустрее! — подгоняет медбратьев доктор Бадыгов.

— Много крови, много работы. Контингент очень тяжелый. Вспоминать об этом как-то не хочется, — хмурится медбрат Валентин, свидетель практически всех массовых поступлений.

— Следующий! — бойко выкрикивает медсестра Ирина. Красивые брови слегка нахмурены, длинная русая коса из-под медицинской шапочки, тяжелый крестик на толстой цепочке и выглядывающая из ворота медицинской рубашки татуировка на полшеи. Ирина только что закончила перевязку очередного пациента и готова взяться за нового.

— Тамаррра! Ко мне. Тамаррра, я сказал! Сюда иди. — орет, вырываясь, бинтами прикрученный к кровати сухощавый старик семидесяти с лишним лет.

— Тамаррра, твою мать! Ко мне.

Ирина делает укол, дедушка успокаивается.

Больному на соседней койке повезло меньше. Он в коме, заставлен частоколом капельниц, а изо рта торчит трубка аппарата искусственной вентиляции легких. От исходящего от него запаха спирта перехватывает дух. Как и дедушка-делирик, прежде чем попасть в Склиф, он принял лишнее. Потом спустился в метро и упал на рельсы. Край железнодорожного полотна пришелся как раз на височную долю. Расколотый, неестественной формы череп сейчас заботливо перевязывает нейрохирург. Травма несовместимая с жизнью. Через два часа этот крепкий с виду сорокалетний мужик умрет.

Женщину скоро переведут в токсикологическое отделение. Левую руку спасти не удастся.

— Матушка, солнце красное, сейчас я вам помогу! — Илона подходит к бабушке, поступившей с тяжелой формой пневмонии. Бабушка старается откашляться, но еще сильнее заходится вязким удушливым хрипом. Доктор Пак берет в руки длинный капилляр и один конец подсоединяет к аппарату, похожему на тумбу на колесиках. Трубочка превращается в миниатюрный пылесос, с помощью которого сейчас будет высосана мокрота, скопившаяся в трахеях и бронхах.

Состояние Ибрагимова давно стабилизировали, а койку поставили под окном. Бедолага-гастарбайтер вцепился взглядом в облака, стараясь не замечать, как два травматолога, обезболив его поломанную голень, примеряют к ней электродрель с длинным и тонким сверлом. Со звуком, от которого цепенеет позвоночник, сверло погружается в ногу гастарбайтера в нескольких местах. Следом идут металлические шурупы, крепежи, пластинки… Нога становится похожа на запчасть от робота из фантастического фильма.

— Проблем у него еще море, — комментирует Станислав Бадыгов. — Вечером ему сделают операцию. Движение в нижних конечностях вряд ли восстановится. В лучшем случае он будет передвигаться на каталке.

— Их много… очень много, — говорит доктор. — Они работают в основном на стройках, тяжело травмируются и попадают к нам не то что без полиса, но часто даже без паспорта. Это большая проблема. Куда девать их после выписки, и то не всегда понятно. Работодатели от них открещиваются: травму заработал — мы тебя не знаем. Помер, не помер — нам все равно. Хорошо, у Ибрагимова родственники объявились.

Если бы Ибрагимов смог поднять голову, он увидел бы напротив не совсем обычного для реанимации пациента. Коленки подтянуты к груди, руки нелепо переплетены, да и все исхудалое тело напряженно скрючено. Больной Николаев был наркоманом. В последний раз под кайфом ноги его подкосились, а затылок обрушился на угол письменного стола. Несколько тяжелых нейрохирургических операций уже позади. Теперь он подключен к аппарату искусственного дыхания, а на стоящей рядом капельнице висит пакет с внутривенным питанием. Все его основные жизненные функции под контролем вечно пикающей и жужжащей аппаратуры. Специальных учреждений для подобных больных в Москве нет. Ни одного.

Мать и жена навещают Николаева два раза в неделю. Целуют в лоб, гладят ладони, протирают тело влажными салфетками для грудничков. На стойке над кроватью они прикрепили пару маленьких иконок. Долго ли им еще там висеть? И пополнят ли они груду других иконок в картонной коробке рядом с телефоном на столе у входа, забытых неутешными родственниками? Никто из врачей сказать не берется. А сам Николаев зажал в правом кулаке дулю. Так и лежит. Шестой месяц.

— Прямо первое января какое-то! С утра уже несколько ножевых и огнестрельных, — сокрушается коллега Бадыгова из общей хирургии.

— У нас пока тихо. Всего одно поступление: попытка суицида, — Станислав Бадыгов кивает в сторону ближайшей койки.

Там постепенно приходит в себя 24-летняя девушка Ксения. Пытается пошевелиться, но со стоном отказывается от этой затеи. Вместе с дневным светом через прищуренные глаза в ее мозг проникает кромешный мрак воспоминаний. Она тихо плачет. Просто потому, что громко не может — ей очень больно.

— Сиганула с шестого этажа из-за неудавшейся любви. Молодой человек вовремя не поздравил с 8 Марта, — медбрат Николай протягивает мне историю болезни.

— А любовь-то стоила того? — спрашивает Николай.

— Я… не хотела… прыгать… — всхлипывает рыжая, стриженная под ежик девушка с милым веснушчатым лицом и грозной татуировкой на правом плече.

— А чего тогда прыгнула?

— Не прыгнула… поскользнулась… не удержалась…

— Да… трезвой я бы… никогда… не сделала… — Ксения содрогается от рыданий и боли.

190 неудавшихся самоубийц поступили в Склиф в первые десять дней 2013 года. Лиц до 30 лет среди них больше половины. Весной число суицидов, по статистике, возрастает.

— Им скучно жить, они ничем не увлечены, — говорил мне доктор, не раз возвращавший к жизни подобных пациентов. — Единственное, что у них остается, — это извращенное нашими медиа понятие о любви. Они цепляются за него, как за палочку-выручалочку. А когда и она ломается, решают покончить с собой. Но как же они потом раскаиваются. Жуткое зрелище.

— Она еще и употребляла, — рассказывает Николай на обратном пути. — Героин, амфетамины… Говорит, всего три месяца. Но это вряд ли. У нее гепатит С обнаружили. Чтобы заработать такой диагноз, употреблять надо гораздо дольше.

— Глубокая ночь, я на обходе больных. Вдруг чувствую затылком чей-то взгляд. Поворачиваюсь: посреди пустого зала стоит здоровенный мужик с огромной раной живота. Сразу узнаю в нем колото-резаного, поступившего еще вечером из Бирюлева. Видимо, он внезапно пробудился и еще не успел осознать, что находится в больнице. Как танк мужик прет прямо на меня с кулаками, начинает бить и валить. Я пытаюсь его уложить. Больной явно не в себе, но мне от этого не легче! На шум сбежались доктора… С тех пор я больше люблю спокойных пациентов, особенно тех, которые в коме.

Мы возвращаемся в отделение. Илона и Станислав возятся с новым потерпевшим.

Опять девушка. Сидит на кровати, обхватив шею руками, испуганно смотрит по сторонам. Задыхается. На мертвенно-бледном лице следы незавершенного макияжа, на голове несмытая краска для волос.

— Ну-ну, потерпите немного, все обойдется, — успокаивает ее Илона, надевая кислородную маску.

— Барышня прихорашивалась и одновременно кушала оливки. Подавилась косточкой, — поясняет клинический случай доктор Бадыгов.

Чтобы определить, где именно в дыхательных путях застряла косточка, приходят рентгенологи. Чтобы затем извлечь инородное тело, подтягиваются со своим жутким инструментарием бронхоскописты.

— Погодите, давайте еще понаблюдаем, — останавливает их Бадыгов. — Она ведь слюну глотает, да и дыхание постепенно нормализуется.

— Станислав Альбертович, нас больше ничто не беспокоит, — через пять минут сообщает Илона.

— Отлично! Зовите психиатра…

Жадно вдыхая полной грудью, девушка растерянно хлопает наполовину накрашенными ресницами. Из короткого разговора становится ясно: подобные проблемы случались с ней и раньше. Но стоит ей успокоиться, как внезапно образовавшийся в горле ком тут же исчезает.

— Оливки оказались ни при чем. Это что-то неврогенного характера. Может быть, банальное самовнушение, — диагностирует Бадыгов.

Врачей противошокового зала легко отличить от докторов-консультантов, спускающихся сюда из других отделений. Последние прохаживаются меж коек, посматривают показания приборов, листают истории болезней, что-то печатают в своих планшетных компьютерах. Первые делают то же самое, только в несколько раз быстрее. Такова специфика их ремесла. Цена промедления в пограничных между жизнью и смертью состояниях слишком велика. Всего 10–12 секунд, и сознание навсегда покидает человека при остановке кровоснабжения мозга.

— Да что ж такое! Опять женщину везут, — переживает Илона.

Прямо перед глазами койка, на ней бездыханное обнаженное тело женщины. Ее два часа назад переехал КамАЗ. Что чувствует при таком зрелище далекий от медицины обыватель? Совершенную беспомощность и дикую панику. Но начинается мистика — команда реаниматологов берется за дело.

— Международный женский день! Мадам, куда же вы перлись?! — приговаривает Бадыгов, мощными толчками выполняя искусственный массаж сердца.

Его четкие команды успокаивают. Его уверенные и точные движения завораживают. В них есть что-то от движений художника, оживляющего красками мертвенно-серый холст. Страх уходит, хочется помочь, поднести, поддержать…

— Адреналин, быстро! — командует Илона.

Медсестра Надежда подкатывает тележку с дефибриллятором.

— Заводи машину! — Станислав Бадыгов берется за электроды.

— О, уже гораздо лучше! — следит за датчиком давления.

Женщины с инфарктом, колото-резаные мужчины, выпрыгнувший с восьмого этажа 22-летний наркоман… — все это действительно будет только ночью.

А утром Станислав Бадыгов сдаст смену, смахнет усталость холодным душем и отправится… опять на работу.

— Если судить по зарплате, моя специальность — это мое хобби, — признается мне потом один из его коллег. — Моя жизнь — сплошное хобби…

— Да, со Станиславом Альбертовичем нам всем повезло. Каждый день в семь ноль-ноль он в отделении. Плюс дежурства и вторая работа. Всех больных помнит, всегда активный и в здравом уме. Мне иногда кажется, что их на самом деле двое братьев-близнецов, — расхваливает шефа Игорь Аканов, хотя энергичности ему самому не занимать. Худощавый бородатый 31-летний доктор Аканов в свободное от работы время колесит по московским улицам на реанимобиле, а дома его ждут любимая жена и четверо детей.

— Вообще, пятьдесят процентов моей любви к работе — в коллективе. Иду на работу как к себе домой. Мы не рядимся, кому что делать, ездим вместе отдыхать и не даем друг друга в обиду. Не то что товарищи вот этого студента.

Аканов смотрит на лежащего в полуобморочном состоянии молодого человека с перебинтованной головой и изувеченным лицом. Несколько часов назад учащийся знаменитого столичного вуза полез разнимать повздоривших приятелей. Но в Склиф доставили только его одного.

— Наши обязанности — нечто среднее между хирургией и терапевтией. Как терапевты мы должны ставить правильные диагнозы и уметь строить отношения с пациентами, их родными, врачами из других отделений и, естественно, между собой. Как хирурги — уметь работать руками. Если у тебя не получается, твои пациенты будут все чаще и чаще умирать. При нашей высокой динамике поступлений это видно сразу. Случайные люди здесь не задерживаются.

15.00. Дежурство доктора Аканова проходит в спокойном режиме. Кроме избитого студента отделение пополнилось дедушкой с гангреной обеих конечностей и прыгнувшей под поезд метро полусумасшедшей дамочкой. Дамочка отделалась легкой контузией, счастливо угодив в углубление между рельсами. Через час вертолет МЧС привозит из ближайшего Подмосковья пострадавшую в ДТП женщину с переломанными ребрами и разорванной селезенкой. Короче, рядовые, ничем не выдающиеся поступления.

— Люди… люди… где вы? — доносится из глубины зала.

Игорь направляется к койке седовласого старика, несмотря на преклонный возраст, довольно мощного телосложения. По мере приближения доктора старик вдруг начинает срывать с себя капельницы и орать благим матом.

— Зачем эти трубки?! Зачем эти капли?! Люди, помогите! Фашисты! Фашисты кругом.

Старик пытается встать и убежать. Аканов резко укладывает его обратно на койку.

К сожалению, Михаил удаляется, чтобы отвезти на МРТ очередного больного. Как раз в это время у старика начинается повторный приступ сумасшествия.

— Вся больница! Вся больница решила меня уничтожить! Фашисты! Стрелять! По вам стрелять надо!!

Игорь, я и еще один медбрат (с габаритами не в пример Михаилу) пытаемся удержать старика на кровати. Аканов колет успокоительное.

— Перестаньте! Перестаньте ставить на мне опыты! Лю-ю-юди-и-и. Где вы-ы-ы. — не унимается старик. Он на секунду замирает, потом делает резкий рывок и… глубоко вцепляется зубами в предплечье Аканова.

Доктор терпит и продолжает делать свое дело: еще раз вводит шприц с белесой жидкостью в вену буйного пациента.

— Дед, больно, отпусти! — доктор терпит из последних сил.

Старик быстро слабеет.

— Люди-люди… перестаньте… — тело мякнет, голова откидывается на подушку.

На все отделение раздается мирный богатырский храп.

— А знаешь, почему так произошло? — раздраженно спрашивает Аканов с уже перебинтованной рукой. — Потому что дедушка не наш пациент. Он должен лежать в отделении по профилю своего заболевания, в тихой палате с приглушенным освещением. Но там нет мест, и он лежит у нас, где постоянный шум и всегда горит свет. И постепенно сходит с ума! А почему нет мест? Да потому что больниц не хватает, а те медучреждения, что с начала 90-х построили или реконструировали, не покрывают нужд мегаполиса, население которого выросло в полтора-два раза! Склиф, напомню, единственный скоропомощной институт в столице.

С национальными особенностями организации медицины Аканову предстоит войти в клинч еще раз после полуночи.

— Понятно, — кладет он трубку.

— Мне предлагают обследовать больного, которого на самом деле нужно срочно брать на операционный стол, — доктор встает
из-за стола. — Ладно, поехали на КТ. Есть надежда, что диагноз не подтвердится.

Кардиохирург разводит руками:

— Бардак какой-то… Мы еще вчера сообщили в оперативный отдел, что профессор, специализирующийся по данному вопросу, сейчас за границей, на международном симпозиуме.

Мы отвозим больного в кабинет компьютерной томографии. Уроженец Западной Украины, по профессии сантехник, он просит позвонить жене. Аканов дает свой мобильный.

— Жуткая ситуация, мы фактически смертника везем, — говорит Игорь шепотом. — Несколько лет назад я такого же на КТ привез. Он улыбался, с медсестрами заигрывал, потом вдруг вскрикнул — и все.

Пациент помещен на лежанку томографа. Мы стоим перед широким монитором. В черно-белых тонах появляются очертания грудной клетки, белых позвонков, темного сердца. Над ними серое неправильной формы пятно.

— Это аорта. Видишь, как расширилась? Плохо.

Аканов вновь начинает бомбардировать звонками оперотдел, ставит в известность администрацию института.

— Когда такие чудеса случаются, они укрепляют. Хотя бы веру в то, что все не так безнадежно в нашей медицине, — грустно улыбается Игорь.