Я не человека убил я вошь убил

В начале июля, в чрезвычайно жаркое время, под вечер, один молодой человек вышел из своей каморки, которую нанимал от жильцов в С-м переулке, на улицу и медленно, как бы в нерешимости, отправился к К-ну мосту.

Он благополучно избегнул встречи с своею хозяйкой на лестнице. Каморка его приходилась под самою кровлей высокого пятиэтажного дома и походила более на шкаф, чем на квартиру. Квартирная же хозяйка его, у которой он нанимал эту каморку с обедом и прислугой, помещалась одною лестницей ниже, в отдельной квартире, и каждый раз, при выходе на улицу, ему непременно надо было проходить мимо хозяйкиной кухни, почти всегда настежь отворенной на лестницу. И каждый раз молодой человек, проходя мимо, чувствовал какое-то болезненное и трусливое ощущение, которого стыдился и от которого морщился. Он был должен кругом хозяйке и боялся с нею встретиться.

Не то чтоб он был так труслив и забит, совсем даже напротив; но с некоторого времени он был в раздражительном и напряженном состоянии, похожем на ипохондрию. Он до того углубился в себя и уединился от всех, что боялся даже всякой встречи, не только встречи с хозяйкой. Он был задавлен бедностью; но даже стесненное положение перестало в последнее время тяготить его. Насущными делами своими он совсем перестал и не хотел заниматься. Никакой хозяйки, в сущности, он не боялся, что бы та ни замышляла против него. Но останавливаться на лестнице, слушать всякий вздор про всю эту обыденную дребедень, до которой ему нет никакого дела, все эти приставания о платеже, угрозы, жалобы, и при этом самому изворачиваться, извиняться, лгать, – нет уж, лучше проскользнуть как-нибудь кошкой по лестнице и улизнуть, чтобы никто не видал.

Впрочем, на этот раз страх встречи с своею кредиторшей даже его самого поразил по выходе на улицу.

…он был замечательно хорош собою, с прекрасными темными глазами, темно-рус, ростом выше среднего, тонок и строен. Но скоро он впал как бы в глубокую задумчивость, даже, вернее сказать, как бы в какое-то забытье, и пошел, уже не замечая окружающего, да и не желая его замечать. Изредка только бормотал он что-то про себя, от своей привычки к монологам, в которой он сейчас сам себе признался. В эту же минуту он и сам сознавал, что мысли его порою мешаются и что он очень слаб: второй день как уж он почти совсем ничего не ел.

– Молчи, Соня, я совсем не смеюсь, я ведь и сам знаю, что меня черт тащил. Молчи, Соня, молчи! – повторил он мрачно и настойчиво. – Я все знаю. Все это я уже передумал и перешептал себе, когда лежал тогда в темноте. Все это я сам с собой переспорил, до последней малейшей черты, и все знаю, все! И так надоела, так надоела мне тогда вся эта болтовня! Я все хотел забыть и вновь начать, Соня, и перестать болтать! И неужели ты думаешь, что я как дурак пошел, очертя голову? Я пошел как умник, и это-то меня и сгубило! И неужель ты думаешь, что я не знал, например, хоть того, что если уж начал я себя спрашивать и допрашивать: имею ль я право власть иметь? – то, стало быть, не имею права власть иметь. Или что если задаю вопрос: вошь ли человек? – то, стало быть, уж не вошь человек для меня, а вошь для того, кому этого и в голову не заходит и кто прямо без вопросов идет. Уж если я столько дней промучился: пошел ли бы Наполеон или нет? – так ведь уж ясно чувствовал, что я не Наполеон. Всю, всю муку всей этой болтовни я выдержал, Соня, и всю ее с плеч стряхнуть пожелал: я захотел, Соня, убить без казуистики, убить для себя, для себя одного! Я лгать не хотел в этом даже себе! Не для того, чтобы матери помочь, я убил – вздор! Не для того я убил, чтобы, получив средства и власть, сделаться благодетелем человечества. Вздор! Я просто убил; для себя убил, для себя одного: а там стал ли бы я чьим-нибудь благодетелем или всю жизнь, как паук, ловил бы всех в паутину и из всех живые соки высасывал, мне, в ту минуту, все равно должно было быть. И не деньги, главное, нужны мне были, Соня, когда я убил; не столько деньги нужны были, как другое. Я это все теперь знаю. Пойми меня: может быть, тою же дорогой идя, я уже никогда более не повторил бы убийства. Мне другое надо было узнать, другое толкало меня под руки: мне надо было узнать тогда, и поскорей узнать, вошь ли я, как все, или человек? Смогу ли я переступить или не смогу! Осмелюсь ли нагнуться и взять или нет? Тварь ли я дрожащая или право имею.

- О, молчите, молчите! - вскрикнула Соня, всплеснув руками. - От бога вы отошли, и бог вас поразил, дьяволу предал.

- Кстати, Соня, это когда я в темноте-то лежал и мне все представлялось, это ведь дьявол смущал меня? а?

- Молчите! Не смейтесь, богохульник, ничего, ничего-то вы не понимаете! О господи! Ничего-то, ничего-то он не поймет!

- Молчи, Соня, я совсем не смеюсь, я ведь и сам знаю, что меня черт тащил. Молчи, Соня, молчи! - повторил он мрачно и настойчиво. - Я все знаю. Все это я уже передумал и перешептал себе, когда лежал тогда в темноте. Все это я сам с собой переспорил, до последней малейшей черты, и все знаю, все! И так надоела, так надоела мне тогда вся эта болтовня! Я все хотел забыть и вновь начать, Соня, и перестать болтать! И неужели ты думаешь, что я как дурак пошел, очертя голову? Я пошел как умник, и это-то меня и сгубило! И неужель ты думаешь, что я не знал, например, хоть того, что если уж начал я себя спрашивать и допрашивать: имею ль я право власть иметь? - то, стало быть, не имею права власть иметь. Или что если задаю вопрос: вошь ли человек? - то, стало быть, уж не вошь человек для меня, а вошь для того, кому этого и в голову не заходит и кто прямо без вопросов идет. Уж если я столько дней промучился: пошел ли бы Наполеон или нет? - так ведь уж ясно чувствовал, что я не Наполеон. Всю, всю муку всей этой болтовни я выдержал, Соня, и всю ее с плеч стряхнуть пожелал: я захотел, Соня, убить без казуистики, убить для себя, для себя одного! Я лгать не хотел в этом даже себе! Не для того, чтобы матери помочь, я убил - вздор! Не для того я убил, чтобы, получив средства и власть, сделаться благодетелем человечества. Вздор! Я просто убил; для себя убил, для себя одного: а там стал ли бы я чьим-нибудь благодетелем или всю жизнь, как паук, ловил бы всех в паутину и их всех живые соки высасывал, мне, в ту минуту, все равно должно было быть. И не деньги, главное, нужны мне были, Соня, когда я убил; не столько деньги нужны были, как другое. Я это все теперь знаю. Пойми меня: может быть, тою же дорогой идя, я уже никогда более не повторил бы убийства. Мне другое надо было узнать, другое толкало меня под руки: мне надо было узнать тогда, и поскорей узнать, вошь ли я, как все, или человек? Смогу ли я переступить или не смогу! Осмелюсь ли нагнуться и взять или нет? Тварь ли я дрожащая или право имею.

- Убивать? Убивать-то право имеете? - всплеснула руками Соня.

- Э-эх, Соня! - вскрикнул он раздражительно, хотел было что-то ей возразить, но презрительно замолчал. - Не прерывай меня, Соня! Я хотел тебе только одно доказать: что черт-то меня тогда потащил, а уж после того мне объяснил, что не имел я права туда ходить, потому что я такая же точно вошь, как и все! Насмеялся он надо мной, вот я к тебе и пришел теперь! Принимай гостя! Если б я не вошь был, то пришел ли бы я к тебе? Слушай, когда я тогда к старухе ходил, я только попробовать сходил. Так и знай!

- Да ведь как убил-то? Разве так убивают? Разве так идут убивать, как я тогда шел! Я тебе когда-нибудь расскажу, как я шел. Разве я старушонку убил? Я себя убил, а не старушонку! Тут так-таки разом и ухлопал себя, навеки. А старушонку эту черт убил, а не я. Довольно, довольно, Соня, довольно! Оставь меня, - вскричал он вдруг в судорожной тоске, - оставь меня!

Он облокотился на колена и, как в клещах, стиснул себе ладонями голову.

- Экое страдание! - вырвался мучительный вопль у Сони.

- Ну, что теперь делать, говори! - спросил он, вдруг подняв голову и с безобразно искаженным от отчаяния лицом смотря на нее.

- Что делать! - воскликнула она, вдруг вскочив с места, и глаза ее, доселе полные слез, вдруг засверкали. - Встань! (Она схватила его за плечо; он приподнялся, смотря на нее почти в изумлении.) Поди сейчас, сию же минуту, стань на перекрестке, поклонись, поцелуй сначала землю, которую ты осквернил, а потом поклонись всему свету, на все четыре стороны, и скажи всем, вслух: "Я убил!" Тогда бог опять тебе жизни пошлет. Пойдешь? Пойдешь? - спрашивала она его, вся дрожа, точно в припадке, схватив его за обе руки, крепко стиснув их в своих руках и смотря на него огневым взглядом.

Он изумился и был даже поражен ее внезапным восторгом.

- Это ты про каторгу, что ли, Соня? Донести, что ль, на себя надо? - спросил он мрачно.

- Страдание принять и искупить себя им, вот что надо.

- Нет! Не пойду я к ним, Соня.

- А жить-то, жить-то как будешь? Жить-то с чем будешь? - восклицала Соня. - Разве это теперь возможно? Ну как ты с матерью будешь говорить? (О, с ними-то, с ними-то что теперь будет!) Да что я! Ведь ты уж бросил мать и сестру. Вот ведь уж бросил же, бросил. О господи! - вскрикнула она, - ведь он уже это все знает сам! Ну как же, как же без человека-то прожить! Что с тобой теперь будет!

- Не будь ребенком, Соня, - тихо проговорил он. - В чем я виноват перед ними? Зачем пойду? Что им скажу? Все это один только призрак. Они сами миллионами людей изводят, да еще за добродетель почитают. Плуты и подлецы они, Соня. Не пойду. И что я скажу: что убил, а денег взять не посмел, под камень спрятал? - прибавил он с едкою усмешкой. - Так ведь они же надо мной сами смеяться будут, скажут: дурак, что не взял. Трус и дурак! Ничего, ничего не поймут они, Соня, и недостойны понять. Зачем я пойду? Не пойду. Не будь ребенком, Соня.

- Замучаешься, замучаешься, - повторяла она, в отчаянной мольбе простирая к нему руки.

- Я, может, на себя еще наклепал, - мрачно заметил он, как бы в задумчивости, - может, я еще человек, а не вошь и поторопился себя осудить. Я еще поборюсь.

Надменная усмешка выдавливалась на губах его.

- Этакую-то муку нести! Да ведь целую жизнь, целую жизнь.

- Привыкну. - проговорил он угрюмо и вдумчиво. - Слушай, - начал он через минуту, - полно плакать, пора о деле: я пришел тебе сказать, что меня теперь ищут, ловят.

- Ах, - вскрикнула Соня испуганно.

- Ну что же ты вскрикнула! Сама желаешь, чтоб я в каторгу пошел, а теперь испугалась? Только вот что: я им не дамся. Я еще с ними поборюсь, и ничего не сделают. Нет у них настоящих улик. Вчера я был в большой опасности и думал, что уж погиб; сегодня же дело поправилось. Все улики их о двух концах, то есть их обвинения я в свою же пользу могу обратить, понимаешь? и обращу; потому я теперь научился. Но в острог меня посадят наверно. Если бы не один случай, то, может, и сегодня бы посадили, наверно даже, может, еще и посадят сегодня. Только это ничего, Соня: посижу, да и выпустят. потому нет у них ни одного настоящего доказательства и не будет, слово даю. А с тем, что у них есть, нельзя упечь человека. Ну, довольно. Я только, чтобы ты знала. С сестрой и матерью я постараюсь как-нибудь так сделать, чтоб их разуверить и не испугать. Сестра теперь, впрочем, кажется, обеспечена. стало быть, и мать. Ну, вот и все. Будь, впрочем, осторожна. Будешь ко мне в острог ходить, когда я буду сидеть?

Оба сидели рядом, грустные и убитые, как бы после бури выброшенные на пустой берег одни. Он смотрел на Соню и чувствовал, как много на нем было ее любви, и странно, ему стало вдруг тяжело и больно, что его так любят. Да, это было странное и ужасное ощущение! Идя к Соне, он чувствовал, что в ней вся его надежда и весь исход; он думал сложить хоть часть своих мук, и вдруг, теперь, когда все сердце ее обратилось к нему, он вдруг почувствовал и сознал, что он стал беспримерно несчастнее, чем был прежде.

- Соня, - сказал он, - уж лучше не ходи ко мне, когда я буду в остроге сидеть.

Соня не ответила, она плакала. Прошло несколько минут.

- Есть на тебе крест? - вдруг неожиданно спросила она, точно вдруг вспомнила.

Он сначала не понял вопроса.

- Нет, ведь нет? На, возьми вот этот, кипарисный. У меня другой остался, медный, Лизаветин. Мы с Лизаветой крестами поменялись, она мне свой крест, а я ей свой образок дала. Я теперь Лизаветин стану носить, а этот тебе. Возьми. ведь мой! Ведь мой! - упрашивала она. - Вместе ведь страдать пойдем, вместе и крест понесем.

- Дай! - сказал Раскольников. Ему не хотелось ее огорчить. Но он тотчас же отдернул протянутую за крестом руку.

- Не теперь, Соня. Лучше потом, - прибавил он, чтоб ее успокоить.

- Да, да, лучше, лучше, - подхватила она с увлечением, - как пойдешь на страдание, тогда и наденешь. Придешь ко мне, я надену на тебя, помолимся и пойдем.

В это мгновение кто-то три раза стукнул в дверь.

- Софья Семеновна, можно к вам? - послышался чей-то очень знакомый вежливый голос.

Соня бросилась к дверям в испуге. Белокурая физиономия господина Лебезятникова заглянула в комнату.

Лебезятников имел вид встревоженный.

- Я к вам, Софья Семеновна. Извините. Я так и думал, что вас застану, - обратился он вдруг к Раскольникову, - то есть я ничего не думал. в этом роде. но я именно думал. Там у нас Катерина Ивановна с ума сошла, - отрезал он вдруг Соне, бросив Раскольникова.

- То есть оно, по крайней мере, так кажется. Впрочем. Мы там не знаем, что и делать, вот что-с! Воротилась она - ее откуда-то, кажется, выгнали, может, и прибили. по крайней мере, так кажется. Она бегала к начальнику Семена Захарыча, дома не застала; он обедал у какого-то тоже генерала. Вообразите, она махнула туда, где обедали. к этому другому генералу, и, вообразите, - таки настояла, вызвала начальника Семена Захарыча, да, кажется, еще из-за стола. Можете представить, что там вышло. Ее, разумеется, выгнали; а она рассказывает, что она сама его обругала и чем-то в него пустила. Это можно даже предположить. как ее не взяли - не понимаю! Теперь она всем рассказывает, и Амалии Ивановне, только трудно понять, кричит и бьется. Ах да: она говорит и кричит, что так как ее все теперь бросили, то она возьмет детей и пойдет на улицу, шарманку носить, а дети будут петь и плясать, и она тоже, и деньги собирать, и каждый день под окно к генералу ходить. "Пусть, говорит, видят, как благородные дети чиновного отца по улицам нищими ходят!" Детей всех бьет, те плачут. Леню учит петь "Хуторок", мальчика плясать, Полину Михайловну тоже, рвет все платья; делает им какие-то шапочки, как актерам; сама хочет таз нести, чтобы колотить, вместо музыки. Ничего не слушает. Вообразите, как же это? Это уж просто нельзя!

Поэт — издалека заводит речь,
Поэта — далеко заводит речь
М. Цветаева

В начале была мысль.

Что позволено богу, позволено и подобию его. Подобие — различие формы. Большой и маленький, уродливый и красивый, но добрый — не злой, смелый — не трус. Подобие — единство сути. Богу позволено все. Человек — подобие его. Так подумал человек. И узнал в себе бога. И возликовал. Но не распознал посредственность. И… поперхнулся. Форма подвела! Или сущность?

Но в тот момент, когда острие топора опустилось на беззащитный лоб безответной, в ту бесконечную долю секунды, образ коснулся прообраза и навсегда разъединился с ним.

Раскольников Родион — Родя — родненький! Кто загнал тебя в угол сумрачный, в угол сумрачный, в клеть душащую? Кто гонял тебя по домам каменным, заставлял подбирать пятаки медные из рук папаш лоснящихся? Кто кидал тебя, светлого, в блеклый дым трактира липкого, к стойке порченой? Как он мог, большой и праведный, посылать тебя, от смрада стонущего, в щели к вшам, в деньгах копающихся? Кто продал сестру хорошую в грязный дом купца бессовестного, в дом безмолвствующий, унижающий? Кто?

— Левиафан, изгоняющий бога; бога из человека изгоняющий.

Мысль рождается раньше человека, но захватывает его только тогда, когда он сумеет дойти до нее. И, однажды захватив, она уже не отпустит.

Эта идея, пока только в теории, была сформулирована Раскольниковым в статье, послана в журнал и, в , забыта. Но, однажды возникнув, мысль притаится, выжидая удобный момент, когда внешние обстоятельства и настроение человека создадут для нее благодатную почву, и, воспрянув и засверкав, обрушится на человека, полностью порабощая его сознание.

Как жестоко ошибался бедный студент. Возомнив себя гением, не знал маленький человечек, что эти титаны должны обладать такой недюжинной силой, которая, породив зло, смогла бы и вынести его — силой, недоступной простому смертному. Обыкновенный грабитель, преследуя свои корыстные цели, лишь на периферии своего сознания размышляет о совершаемом, обычно не касаясь ни философской, ни моральной стороны преступления. Идейный же борец отдается во власть своих помыслов полностью, целиком, без остатка. Он вынашивает эту мысль, превращая все свое существование в ее продолжение и развитие. Но, пестуя свое творение, он, подобно карающему богу, ведет непримиримую борьбу со своим детищем; кто сильнее: создатель или его творение? человек или мысль? воля или идея, вышедшая контроля? Ведь, если идея сбросила с себя оковы воли человеческой, то она уже и разрушает ее, покоряет человека, и ведет его за собой, не оставляя уже никакого права выбора. Только сильным людям дана воля, способная удержать мысль, управлять созданными идеями.

И финальная сцена — Сцена Топора — две фазы ее — олицетворение не убийства, нет! Самоубийства! Сначала, когда потеряв надежду найти топор, он, вдруг, совершенно неожиданно увидел, как из дворницкой что-то блеснуло. В тот момент, когда идея убийства, почти приняв свою законченную форму, по воли ли рока или по подспудному желанию самого Раскольникова, стала вдруг растворяться в воздухе, рассасываться в его мозгу — о, соблазн! — блеск топора снова ослепил его, и злой умысел опять восторжествовал над несчастным.

Но Раскольников посмел. Не увидел он себя в массе, а прищурился на вершину. Но, по его же словам, если человек перепутает свое место и полезет в гении, то его природа сама поставит его на место. Вот разговор с Порфирием Петровичем:

Тварь дрожащая, слабая, нуждающаяся в покаянии и не смеющая покаяться. Раскольников почувствовал, что не сможет снести, что безумный бред, корежащий душу, пройдет лишь тогда, когда придет покаяние. Но сам покаяться он не мог. И тогда Родион пришел к блуднице. Как Мария Магдалина принесла Христу в дар свою молодость — женскую молодость, так и Сонечка, тихая милая Сонечка, принесла в дар Раскольникову всю себя, все самое дорогое в себе — свою святость. И вот эта маленькая хрупкая девушка взяла на себя великий (как она считала) грех и тем облегчила путь грешника к покаянию.

Странная природа человека: единственно близкое существо, единственный разум во вселенной, способный тебя понять, а ты, подобно тому дураку, рубящему под собой сук, вымещаешь на нем свою злость. Но в чем провинилась эта любящая тебя душа? За что сносить ей позор, предназначенный для всего человечества, презираемого тобой? А за то, что терпит и любит! За то, что грудью готова сдержать заряд нерастраченной злобы! Ведь все отвернулись от тебя, гнушаясь твоего общества: ты говоришь, но никто не слышит, ты плачешь, но ничье лицо не омрачит сострадание. Твоя ненависть растворяется в воздухе, не найдя ни стены, ни колодца, где бы она могла затихнуть и лечь на дно. Ненависть клубится в твоем сознании, и ты мучительно ищешь отдушину — уши и душу, способные услышать и — нет, не понять (ненависть не нуждается в понимании) — впитать в себя твою вселенскую мизантропию. Какая непереносимая мука бить по лицу, нежно любимому, только потому, что необходимо бить.

Так и суждено скитаться ему по миру. Люди в ужасе отшатываются от него, не принимая, но и не отпуская в смерть. А он бредет, шатаясь, одинокий и заброшенный. И лишь милая тихая девушка — на коленях перед ним.

И будет сей разум для них преградой к величию Нашему.

Опрос

Как вы считаете, в каком состоянии находится детское кино в России?

В упадочном. На экраны выходит слишком мало фильмов для детей!

Фильмы для детей, конечно, снимают, но их качество меня не устраивает

Чтобы возродить детское кино, государству следует в первую очередь поддерживать воспитывающие и добрые кинопроекты

Не знаю. В городе, где я живу, в кинотеатрах всегда показывают много детских фильмов - старых и новых

Всего проголосовало: 243

Текущий номер

Учитель - это профессия, которая всегда с тобой

номер 15, от 14 апреля 2020

У педагогов на карантине выходных нет. Они не сидят без дела в соцсетях, не читают хронику эпидемии, не смотрят фильмы, которые рекламируются для скрашивания досуга. Они заняты освоением платформ и составлением видеоуроков, подбором дистанционных заданий, налаживанием каналов обратной связи. И несмотря на загруженность, они с тревогой думают о будущем. Когда и каким будет первый недистанционный урок? Какими вернутся дети? Сможет ли школа выйти из кризиса без потерь?

"Если человек имеет высшее образование как элемент общей культуры, хочет работать в школе и готов потратить время на подготовку к сдаче экзамена на профстандарт, его вполне можно допустить к преподаванию даже авансом при наличии обязательства, скажем, в течение года пройти соответствующие курсы без отрыва от производства", – считает академик РАО Виктор Болотов. Сложностям профстандарта посвящена его авторская колонка в новом номере.

Российские вузы вот уже несколько недель находятся на дистанционном обучении. Что думают о новом формате студенты? Страдает ли качество обучения при удаленной работе? Появилось ли больше времени для личной жизни и дополнительной подготовки? Читайте мнения ребят из разных регионов страны в рубрике "Студсовет"!

В самоизоляции у многих появилось появилось больше времени для чтения. Чтобы перевести внимание, прикованное к пандемии, в более конструктивное русло, представляем авторский обзор книг об эпидемиях, написанных в разное время. Невозможно не заметить, насколько обстоятельства и реалии эпидемий прошлых эпох перекликаются с днем сегодняшним.

Наши приложения

Слушается дело Раскольникова

Серия уроков по Достоевскому. Старшие классы
Учительская газета

Этот урок - своеобразный отчет учащихся о самостоятельно проделанной работе.

Называется мотив, определяется авторская оценка выдвинутой версии и анализируется комментарий Сони.

Обозначенная позиция подтверждается в выступлении одного или нескольких учеников.

Выступление обсуждается, принимается решение, учитывать или не учитывать названный мотив как основной.

Особое место на уроке займет отношение Сони Мармеладовой к Раскольникову и совершенному им преступлению. Мы сопоставим поведение Сони и Раскольникова, чтобы увидеть его слабость и ее силу. Мы поразмышляем, чем правда в понимании Сони отличается от правды в понимании Раскольникова, что помогло Соне одержать нравственную победу.

Теории Раскольникова Соня противопоставляет один простой аргумент, с которым нельзя не согласиться:

- Я ведь только вошь убил, Соня, бесполезную, гадкую, зловредную.

- Это человек-то вошь!

Резкий, самоуверенный, гордый Раскольников вдруг становится беспомощным и слабым, а тихая, робкая Соня обретает удивительную силу.

Достоевский подчеркивает народную основу Сониной правды. Она велит Раскольникову принести покаяние в соответствие с народными представлениями: покаяться перед оскверненной убийством матерью-землей и перед всем честным народом. Не в церковь, не к попам, не к иконостасу, а на перекресток - то есть на самое людное место - посылает его Соня.

Очень важна такая психологическая деталь: преступник внушает Соне не отвращение, не ужас, а сострадание. Соня называет Раскольникова несчастным и мучительно сочувствует несчастному. Ее правда побеждает потому, что в основе этой правды - сострадание и любовь.

Любовь к сестре Раскольникова Дуне рождает в Свидригайлове чувство более сильное, чем животное влечение к женщине.

О том, что любовь к Дунечке действительно изменила Свидригайлова, показывают его предсмертные часы. Кажется, будто он стремится искупить свои прежние преступления: устраивает судьбу Сони и детей Катерины Ивановны, спасает от сводни свою невесту.

Известие о самоубийстве Свидригайлова потрясло Раскольникова. Теперь для него нет иного выхода, нежели сделать явку с повинной или покончить с собой.

Но, может быть, Раскольников вовсе не виновен перед обществом лужиных и свидригайловых?

Вот некоторые ответы учеников:

Учитель, как правило, выступает в роли председательствующего.

Исследование обстоятельств дела

Постановление и оглашение решения

Урок восьмой практически является заключительным. Его цель - подвести некий итог изучаемой теме и подготовить учащихся к письменной творческой работе в классе, рассчитанной на 2 академических часа.

Напряженность и острота действия усиливаются формой романа-диспута. Противоборствуют Разумихин - Раскольников, Раскольников - Лужин, Раскольников - Порфирий Петрович и т.д. Спор ведется и в сознании самого главного героя. Проиллюстрируйте это положение материалом романа.

В центре романа одно главное событие - преступление Раскольникова. Все последующие - исследование заблуждений человеческого духа, рассказ о наказании, о муках, которые испытывает человек, вступивший в конфликт со своей совестью.

Для Достоевского законы нравственности и совесть - основы основ поведения человека. Действие против совести, нарушение нравственных законов - самое большое несчастье как для судьбы одного человека, так и для исторических судеб всего человечества. Каким образом художник достигает такого широкого обобщения?

Как у всякого большого художника, деталь у Достоевского (взгляд, жест, слово, предмет и др.) чрезвычайно важна. Вот два примера.

На страницах романа многие слова обретают символическое значение, например: Наполеон - символ власти, неограниченной воли, аршин пространства - символ одиночества; кровь - символ преступления.

Попробуйте продолжить список таких слов-символов.

Речь персонажей, как правило, индивидуализирована. Найдите примеры деланой вежливости чиновничьей речи Мармеладова, обильно оснащенной славянизмами; стилистической канцелярщины Лужина; иронической небрежности Свидригайлова.

Уже на первых страницах романа читатель встречает выделенные курсивом слова: это, проба, дело, тогда, после того. Сначала их смысл неясен. Но курсив уже сосредоточил наше внимание и на сюжет, и на задуманное и содеянное Раскольниковым.

«Достоевский был художником-лириком. Все его повести и романы - одна огненная река его собственных переживаний. Это страстное стремление признаться в своей внутренней правде. Это первый и основной момент в его творчестве. Второе - постоянное стремление заразить, убедить, потрясти читателя, исповедуя перед ним свою веру.

Достоевский тесно связан со всеми своими героями. Его кровь течет в их жилах. Он идет на преступление вместе со своими героями. Он живет с ними титанической кипучей жизнью. Он кается вместе с ними. Из-за этой необходимости самому переживать страшно конкретно все новые и новые авантюры он потрясает так, как никто.

Литературный вечер по роману Ф.М.Достоевского представлен в форме суда над Раскольниковым, в нем представлено несколько точек зрения как на роман в целом, так и на поведение героя в различных ситуациях.

Скачать:

Вложение	Размер
literaturnyy_vecher.doc	53.5 КБ

Предварительный просмотр:

Суд над Раскольниковым

Незалеченные крепостнические язвы осложнялись новыми, буржуазными, нарастал процесс распада вековых духовных ценностей, смешались представления о добре и зле, циничный собственник стал героем современности.

Встать, суд идет!

Входят судьи, присяжные , Родион Раскольников, Соня Мармеладова, Катерина Ивановна, Мармеладов, Поля, Разумихин, Дуня, Порфирий Петрович.

2. Заседание суда:

Судья: Подсудимый, представьтесь суду!

Раскольников: Родион Раскольников, бывший студент петербургского университета, разночинец по происхождению.

Судья: Слово предоставляем обвинителю Порфирия Петровичу.

Порфирий Петрович: Родион Раскольников обвиняется в том, что убил старуху – процентщицу и ее сестру Лизавету в их квартире топором, ограбил, спрятал деньги.

Я первый понял, что убил старуху именно он, пришел к этому психологическим путем, так как прямых улик не было. Никто не видел, как Раскольников пришел к старухе, как он вышел. Никто не видел, что он брал топор у дворника и снова его положил на место, никто не видел, что одежда обвиняемого была запачкана в крови, и все-таки убил он. Раскольников с первой встречи со мной понял, что я знаю, кто убийца, и расставляю ловушки. Я хотел, чтобы Раскольников сознался в своем убийстве или выдал себя, он же старался всеми силами избежать моих ловушек. Некоторое время между нами продолжалась борьба, от этой борьбы Раскольников изнемог и сознался в своем убийстве. Я считаю Раскольникова виновным в совершении двойного убийства и требую его наказания.

Судья: выслушаем подсудимого.

Раскольников: Я признаюсь в убийстве старухи – процентщицы и ее сестры Лизаветы.

Я был доведен бедностью до самого страшного состояния, забросил институт, так как нечем было платить за учебу, страшно терзался тем, что моя мать вынуждена жить в крайней бедности, чтобы дать возможность мне закончить университет, что моя сестра вынуждена служить гувернанткой и терпеть унижения и оскорбления со стороны хозяев. Умница и красавица, моя Дуня готова была пожертвовать своим счастьем ради меня, выйдя замуж за подлого и низкого человека Петра Лужина.

Все это измучило меня. Мной овладела мысль: убить старуху –процентщицу, заедавшую чужой век, пьющую кровь из простых людей, попавших в сложное положение (она стара, больна, никому не нужна), а затем всю жизнь жить честно, помочь матери, Дуне, другим людям, и тем самым смыть эту кровь, оплатить грех.

Лизавету, бедную, безответную, я убивать не хотел, я даже выбрал время, когда Лизаветы не будет дома, но она вернулась внезапно, мне пришлось ее убить. Старуху я убил топором сзади, я не видел ее глаз, а вот глаза Лизаветы мне не забыть никогда.

Порфирий Петрович: Позвольте Вас спросить, господин Раскольников, а как же ваша теория?

Поделив всех людей на две категории, я поставил перед собой вопрос: к какому разряду отношусь я? Вошь ли я, как все, или человек? Смогу ли я переступить или не смогу? Осмелюсь ли нагнуться и взять или нет? Тварь ли я дрожащая или право имею? Убийство старухи – процентщицы – это самопроверка, являюсь я избранным или нет?

Порфирий Петрович: Итак, к какому же выводу вы пришли, господин Раскольников?

Я из всех вшей выбрал самую наибесполезнейшую и, убив ее, положил взять у нее ровно столько, сколько мне надо для первого шага, и ни больше, ни меньше ( а остальное пошло бы в монастырь по духовному завещанию). Потому я вошь, что я, может, еще сквернее и гаже, чем убитая вошь, и заранее предчувствовал, что скажу себе это, после того, как убью! Да разве с этаким ужасом что-нибудь сравнится! О пошлость! О подлость! Ни за что, ни за что не прощу старушонке! Она мне снилась, сидит и смеется надо мной, я снова пытаюсь ее убить, а она смеется. Я не старуху убил, я себя убил.

Порфирий Петрович: Как же ваши отношения с сестрой и матерью, смогли вы им помочь теми деньгами, что украли у старухи?

Раскольников: Деньги, что я у старухи взял, я даже не пересчитывал, спрятал их под камень, прикоснуться к ним я не мог, а тем более отдать их матери или сестре было невозможно.

Мать, сестра, как я любил их! Отчего я их ненавижу? Да, я их ненавижу, физически ненавижу, подле себя не могу выносить… Однажды я подошел и поцеловал мать, я думал, что если бы она узнала…, то, разве сказать тогда? О, как я ненавижу теперь старушонку! Кажется, другой раз убил бы, если б очнулась! Бедная Лизавета! Зачем она тут подвернулась? Странно, однако ж, что я об ней почти и не думаю, как будто не убивал. Лизавета, Соня! Бедные, кроткие, с глазами кроткими… Милые. Зачем они не плачут? Зачем они не стонут. Они все отдают… Глядят кротко и тихо… Соня, Соня! Тихая Соня!

Судья: В качестве свидетеля приглашается Соня Мармеладова.

Соня: Господин судья и господа присяжные заседатели, я хочу выступить в защиту Родиона Раскольникова. Мы познакомились с ним в тяжелое время для моей семьи и для него. Мой отец, отставной чиновник Мармеладов, потерял работу, пил, а затем и вовсе попал под экипаж и погиб. Никто не пришел к нам на помощь, только он, Родион, несмотря на то, что сам находился в крайне бедственном отношении, помогает нашей семье, дает деньги на похороны, заботится о нас. Он сам тяжело страдал, мучился от совершенного им преступления, душа его чистая и красивая. Он воспринимает чужую боль сильнее, чем свою. Мне первой он признался в своем преступлении. Видели бы вы его в этот момент, он был страшен от своих переживаний.

Он спасает меня от Лужина, если бы не он, Лужин обвинил бы меня в воровстве, меня бы отправили в Сибирь, что стало бы тогда с детьми Катерины Ивановны? Этот человек лучше многих из нас. В нем нет ничего дурного. Он запутался в своих мыслях, но он воскреснет, я верю!

Мармеладов: Я тоже хочу сказать в защиту Раскольникова. Я встретился с ним в трактире, в то время я был пьян и болен. Ни один человек не проявил ко мне участия, не подошел, всем было на меня наплевать. Он один подсел ко мне, выслушал историю моей жизни, пожалел меня, пожалел мою бедную дочь Соню. Проводил меня до дома, не погнушался. Знаете ли, как страшно, когда человеку некуда идти?

Вторая наша встреча произошла в тот день, когда я попал под экипаж. Раскольников увидел меня, узнал, попросил вызвать врача, доставил домой и до последней минуты находился рядом с моей семьей. Это необыкновенно чуткий и порядочный человек. Я прошу его оправдать.

Катерина Ивановна: Я познакомилась с этим удивительным человеком незадолго до смерти, мне тяжело говорить, но я должна встать на его защиту. В первый раз, когда он пришел к нам в дом, я была на грани отчаяния, дети голодны, я больна, Мармеладова нет дома, я ходила по комнате, кашляла, заламывала Руки. Дети плакали. Когда Раскольников привел в дом пьяного Мармеладова, я нагрубила ему, а он оставил нам деньги на подоконнике, а ведь он сам очень нуждался. Это были деньги от часов, отцовских часов, которые он заложил у старухи, а он отдал их все нам, моим голодным и голодным детям. Он принес моего умирающего мужа домой, он один испытывал к нам сострадание, когда другие глазели на него. Он дал деньги на похороны, он вступился за Соню. Он удивительный человек, он достоин оправдания.

Поля: Родион Раскольников просил меня молиться за него. Он очень добрый, пожалейте его.

Полицейский: Однажды, увидев пьяную, обесчещенную девочку на бульваре, он отдал последние деньги на извозчика, чтобы я отвез ее домой, потому что за ней следил один подозрительный господин.

Дуня: Он не позволил мне выйти замуж за подлеца Лужина. Он добрый и заботливый брат и сын. Он хотел нас спасти. Я прошу вас его оправдать.

Судья: Выслушав обвинение, подсудимого и свидетелей, суд и присяжные удаляются на совещание.

Сознание этого вызывает страдание и муки героя, почувствовавшего после убийства свою полную оторванность от мира и людей: он не может находиться рядом с любимой матерью и сестрой, не радуется природе, он, словно ножницами, отрезал себя ото всех.

Герой терпит крах, как всякий человек, связавший свою себя с ложной теорией.

И в этом тоже трагедия Раскольникова.

Достоевский - психолог - с такой силой обнажил трагедию Раскольникова, что мы убеждаемся: муки совести страшнее наказания каторгой.

Достоевский сочувствует своему герою, который ищет выход из мира зла и страданий, жестоко ошибается и терпит страшное наказание.