Пушкин плетневу о холере

День за днем проживаем вместе с Пушкиным его Болдинскую осень, следя за ней по 18 письмам, отправленным им за три месяца. День четвертый

Текст: Михаил Визель

4. Проповедь о холере и московская метафизика

Бесконечны, безобразны,
В мутной месяца игре
Закружились бесы разны,
Будто листья в ноябре…
Сколько их! куда их гонят?
Что так жалобно поют?
Домового ли хоронят,
Ведьму ль замуж выдают?

Или, добавил Пушкин уже в прозе, к гробовщику на новоселье явились…

Усадьба Гончаровых на Большой Никитской (не сохранилась, №48—50 по современной нумерации)

На Никитской же стояла городская усадьба Гончаровых (остаток их владений стоит до сих пор, это дом 2А по Трехпрудному переулку — и на нем действительно висит мемориальная доска в честь Натальи Гончаровой, только другой, художницы; но названной в честь нашей героини — своей двоюродной бабки). Так что переезд с Басманной на Никитскую для Пушкина символически обозначал переезд из родительского дом в семейный.

Трехпрудный пер., 2. Дом усадьбы архитектора С.М. Гончарова, племянника Н.Н. Гончаровой

— Что ты, батюшка? не с ума ли спятил, али хмель вчерашний еще у тя не прошел? Какие были вчера похороны? Ты целый день пировал у немца, воротился пьян, завалился в постелю, да и спал до сего часа, как уж к обедне отблаговестили.
— Ой ли! — сказал обрадованный гробовщик.
— Вестимо так, — отвечала работница.
— Ну, коли так, давай скорее чаю да позови дочерей.

Гробовщик и немец-портной. Рисунок Пушкина/rvb.ru

П. А. ПЛЕТНЕВУ
29 сентября 1830 г. Из Болдина в Петербург

Болдино, 29 сентября.
Сейчас получил письмо твое и сейчас же отвечаю. Как же не стыдно было тебе понять хандру мою, как ты ее понял? хорош и Дельвиг, хорош и Жуковский. Вероятно, я выразился дурно; но это вас не оправдывает. Вот в чем было дело: теща моя отлагала свадьбу за приданым, а уж, конечно, не я. Я бесился. Теща начинала меня дурно принимать и заводить со мною глупые ссоры; и это бесило меня. Хандра схватила, и черные мысли мной овладели. Неужто я хотел иль думал отказаться? но я видел уж отказ и утешался чем ни попало. Все, что ты говоришь о свете, справедливо; тем справедливее опасения мои, чтоб тетушки, да бабушки, да сестрицы не стали кружить голову молодой жене моей пустяками. Она меня любит, но посмотри, Алеко Плетнев, как гуляет вольная луна, etc. Баратынский говорит, что в женихах счастлив только дурак; а человек мыслящий беспокоен и волнуем будущим. Доселе он я — а тут он будет мы. Шутка! Оттого-то я тещу и торопил; а она, как баба, у которой долог лишь волос, меня не понимала да хлопотала о приданом, черт его побери. Теперь понимаешь ли ты меня? понимаешь, ну, слава богу! Здравствуй, душа моя, каково поживаешь, а я, оконча дела мои, еду в Москву сквозь целую цепь карантинов. Месяц буду в дороге по крайней мере. Месяц я здесь прожил, не видя ни души, не читая журналов, так что не знаю, что делает Филипп и здоров ли Полиньяк; я бы хотел переслать тебе проповедь мою здешним мужикам о холере; ты бы со смеху умер, да не стоишь ты этого подарка. Прощай, душа моя; кланяйся от меня жене и дочери.

Утешься, друг: она дитя.
Твое унынье безрассудно:
Ты любишь горестно и трудно,
А сердце женское — шутя.
Взгляни: под отдаленным сводом
Гуляет вольная луна;
На всю природу мимоходом
Равно сиянье льет она.
Заглянет в облако любое,
Его так пышно озарит —
И вот — уж перешла в другое;
И то недолго посетит.
Кто место в небе ей укажет,
Примолвя: там остановись!
Кто сердцу юной девы скажет:
Люби одно, не изменись?
Утешься.

В Москву! В Москву!

Герцог де Полиньяк/Wikipedia

Но рвясь в Москву, Пушкин все-таки напоминает про свое известное Плетневу пари с Вяземским: будет ли казнен свергнутый в ходе французской Июльской революции 1830 года и схваченный при попытке бегства реакционный министр герцог Жюль де Полиньяк (Пушкин ставил на то, что будет, но, к счастью, проиграл). И, в качестве cup de grace, или, как сказали бы в эпоху рэп-батлов, панчалайном хвастается перед другом дебютом в непривычном амплуа проповедника.

Хотел было я в Булони, от крайней скуки, пописать, чтоб обмануть время и себя, но это не удалось по причине той же скуки. Да еще от купанья и от осеннего равноденствия у меня делались приливы крови к голове. — Была там и холера, и в иные дни умирало человек 12, а большею частию — не более 6 и 4-х человек в день. Я слышал что-то об этом, но не обращал внимания, пока в моей отели у горничной не умерла мать. А до тех пор я никак понять не мог, отчего на меня с таким ужасом смотрят прохожие, когда я возвращаюсь с рынка с ежедневной своей порцией винограду и двух больших груш, несомых мною в руках открыто. Я думал, что им странно, что барин сам ходит с фруктами по улицам. Узнавши о холере, я стал завертывать груши в бумагу, совестно стало. Погода была такая, что по утрам три-четыре человека только приходило купаться — конечно, англичане и я. А в одно утро — один я, ей-богу.

Я охотно верю Здекауэру, который пророчит холеру. Это опытный старик. Трепещу заранее. Ведь во время холеры никому так не достанется, как нашему брату эскулапу. Объявят Русь на военном положении, нарядят нас в военные мундиры и разошлют по карантинам. Прощай тогда субботники, девицы и слава!

Уехать я никуда не могу, так как уже назначен холерным врачом от уездного земства (без жалованья). Работы у меня больше чем по горло. Разъезжаю по деревням и фабрикам и проповедую там холеру. Завтра санитарный съезд в Серпухове. Холеру я презираю, но почему-то обязан бояться ее вместе с другими. Конечно, о литературе и подумать некогда. Утомлен и раздражен я адски. Денег нет, и зарабатывать их нет ни времени, ни настроения. Собаки неистово воют. Это значит, что я умру от холеры или получу страховую премию. Первое вернее, так как тараканы еще не ушли. Дано мне 25 деревень, а помощника ни одного. Одного меня не хватит, и я разыграю большого дурака. Приезжайте к нам, будете бить меня вместе с мужиками.

Больше писать я не стану, хоть зарежьте. Я писал в Аббацию, в St. Мориц, писал раз десять по крайней мере. До сих пор Вы не присылали мне ни одного верного адреса, и потому ни одно мое письмо не дошло до Вас и мои длинные описания и лекции о холере пропали даром. Это обидно. Но обиднее всего, что после целого ряда моих писем о наших холерных передрягах Вы вдруг из веселого бирюзового Биаррица пишете мне, что завидуете моему досугу! Да простит Вам аллах!

Ну-с, я жив и здрав. Лето было прекрасное, сухое, теплое, изобильное плодами земными, но вся прелесть его, начиная с июля, вконец была испорчена известиями о холере. В то время, как Вы в своих письмах приглашали меня то в Вену, то в Аббацию, я уже состоял участковым врачом Серпуховского земства, ловил за хвост холеру и на всех парах организовал новый участок. У меня в участке 25 деревень, 4 фабрики и 1 монастырь. Утром приемка больных, а после утра разъезды. Езжу, читаю лекции печенегам, лечу, сержусь и, так как земство не дало мне на организацию пунктов ни копейки, клянчу у богатых людей то того, то другого. Оказался я превосходным нищим; благодаря моему нищенскому красноречию мой участок имеет теперь 2 превосходных барака со всею обстановкой и бараков пять не превосходных, а скверных. Я избавил земство даже от расходов по дезинфекции. Известь, купорос и всякую пахучую дрянь я выпросил у фабрикантов на все свои 25 деревень. Одним словом, А. П. Коломнин должен гордиться, что учился в той же гимназии, где и я.

Душа моя утомлена. Скучно. Не принадлежать себе, думать только о поносах, вздрагивать по ночам от собачьего лая и стука в ворота (не за мной ли приехали?), ездить на отвратительных лошадях по неведомым дорогам и читать только про холеру и ждать только холеры и в то же время быть совершенно равнодушным к сей болезни и к тем людям, которым служишь, — это, сударь мой, такая окрошка, от которой не поздоровится. Холера уже в Москве и в Московск уезде. Надо ждать ее с часу на час. Судя по ходу ее в Москве, надо думать, что она уже вырождается и что запятая начинает терять свою силу. Надо также думать, что она сильно поддается мерам, которые приняты в Москве и у нас. Интеллигенция работает шибко, не щадя ни живота, ни денег; я вижу ее каждый день и умиляюсь, и когда при этом вспоминаю, как Житель и Буренин выливали свои желчные кислоты на эту интеллигенцию, мне делается немножко душно. В Нижнем врачи и вообще культурные люди делали чудеса. Я ужасался от восторга, читая про холеру. В доброе старое время, когда заболевали и умирали тысячами, не могли и мечтать о тех поразительных победах, какие совершаются теперь на наших глазах. Жаль, что Вы не врач и не можете разделить со мной удовольствия, т. е. достаточно прочувствовать и сознать и оценить всё, что делается. Впрочем, об этом нельзя говорить коротко.

Способ лечения холеры требует от врача прежде всего медлительности, т. е. каждому больному нужно отдавать по 5–10 часов, а то и больше. Так как я намерен употреблять способ Кантани — клистиры из таннина и вливание раствора поваренной соли под кожу, — то положение мое будет глупее дурацкого.Пока я буду возиться с одним больным, успеют заболеть и умереть десять. Ведь на 25 деревень только один я, если не считать фельдшера, который называет меня вашим высокоблагородием, стесняется курить в моем присутствии и не может сделать без меня ни единого шага. При единичных заболеваниях я буду силен, а если эпидемия разовьется хотя бы до пяти заболеваний в день, то я буду только раздражаться, утомляться и чувствовать себя виноватым.

Когда узнаете из газет, что холера уже кончилась, то это значит, что я уже опять принялся за писанье. Пока же я служу в земстве, не считайте меня литератором. Ловить зараз двух зайцев нельзя.

И напоследок — Маяковский в неопубликованных стихах 1926 года — о карантине для прибывающих в Америку сифилитиков, которого не было — а зря.

Сейчас люди всей планеты сидят по домам, мучаются от одиночества и думают, чем бы заняться. В этой ситуации человечество оказывалось и раньше: Пушкин, например, просидел на холерном карантине три месяца в 1830 году, этот период был назван Болдинской осенью и оказался самым плодотворным в его писательской биографии. BURO. предлагает вдохновляться опытом человека, который фактически стал олицетворением поэтического вдохновения, и погрузиться в карантин-1830.

Откуда в Москву
попала холера

Что из себя представляет
Болдинская усадьба

Это одноэтажный дом в селе Большое Болдино в Нижегородской губернии, выделенный писателю отцом по случаю скорой женитьбы. Местность эту Пушкин описывал так:

В каком состоянии
он приехал в Болдино

Н. Н. Гончарова, рисунок Пушкина. 6 октября 1833 г.

Как на него воздействовала социальная изоляция

Пушкин не был домоседом, любившим, как это было свойственно многим русским писателям века, глубокомысленно скрючиться над столом. Для него — азартного игрока и гуляки, бывшего в долгах как в шелках, — периоды вынужденной изоляции становились своеобразными контрапунктами биографии.

Что Пушкин писал друзьям
перед отъездом

Накануне отъезда уже помолвленным Пушкин вдрызг ссорится с матерью Гончаровой. Он пишет Наталье:

В письме к своему другу поэту Петру Плетневу он изливает душу:

Как карантин повлиял
на планы Пушкина

Приезд Александра Сергеевича, вынужденный и задуманный как недолгий, затянется на три месяца — до 29 ноября. Планы спутают вести о запретах на передвижение в связи с эпидемией холеры, пришедшей в Россию под конец лета и добравшейся к 20-м числам до Москвы. Тотчас правительством был введен карантин, распространившийся на всю страну, надолго парализовавший привычную жизнь, но по итогам не остановивший эпидемии. В следующем году она пришла и в Петербург, и в Европу. За эту осень Пушкин несколько раз безуспешно предпринимал попытки бегства из Болдина. Оставшись в заточении в старом одноэтажном доме, ему оставалось только писать.

По какому распорядку
он жил в изоляции

Как отразился карантин
на его стихах

Какие герои появились
в его текстах

Унылая пора! очей очарованье!

Приятна мне твоя прощальная краса —

Люблю я пышное природы увяданье,

В багрец и в золото одетые леса…

Вот в такую осень 1830 года, сто тридцать пять лет назад, Пушкин выехал из Петербурга в Болдино и соседнее сельцо Кистеневку. Выехал для раздела имения, часть которого отец выделил ему перед женитьбой. Путь лежал через Москву, Нижний Новгород… Лукоянов…

Выехал Пушкин из Петербурга 10 августа. Он сел вместе с Вяземским в дилижанс, по пути остановился в Царском Селе, куда провожал его Дельвиг, пообедал у Жуковского. В Торжке почти одним духом съел двадцать персиков, отведал моченых яблок, в Твери повидался с известным поэтом-декабристом Ф. Н. Глинкою и утром 14 августа 1830 года приехал в Москву. Остановился у Вяземского.

Свадьбу из-за семейного траура в связи со смертью дяди пришлось отложить. Денежные дела осложнились. С матерью невесты Натальей Ивановной, женщиной своенравной, грубой, деспотичной и религиозно фанатичной, на этой почве происходили частые размолвки, отношения ухудшались.

В. Ф. Вяземской Пушкин писал в те же дни:

31 августа поэт написал П. А. Плетневу:

«Сейчас еду в Нижний, то есть в Лукоянов, в село Болдино… Милый мой, расскажу тебе все, что у меня на душе: грустно, тоска, тоска. Жизнь жениха тридцатилетнего хуже 30-ти лет жизни игрока. Дела будущей тещи моей расстроены. Свадьба моя отлагается день от дня далее. Между тем я хладею, думаю о заботах женатого человека, о прелести холостой жизни. К тому же московские сплетни доходят до ушей невесты и ее матери – отселе размолвки, колкие обиняки, ненадежные примирения – словом, если я и не несчастлив, по крайней мере не счастлив. Осень подходит. Это любимое мое время – здоровье мое обыкновенно крепнет – пора моих литературных трудов настает – а я должен хлопотать о приданом да о свадьбе, которую сыграем бог весть когда. Все это не очень утешно. Еду в деревню, бог весть буду ли там иметь время заниматься и душевное спокойствие, без которого ничего не произведешь, кроме эпиграмм на Каченовского.

Занятый дорожными сборами, Пушкин успел зайти накануне отъезда из Москвы к Ю. Н. Бартеневу, чтобы вернуть ему полученный от него альбом. По его просьбе он вписал в него сонет:

Не множеством картин старинных мастеров

Украсить я всегда желал свою обитель,

Чтоб суеверно им дивился посетитель,

Внимая важному сужденью знатоков,

В простом углу моем, средь медленных трудов

Одной картины я желал быть вечно зритель,

Одной: чтоб на меня с холста, как с облаков,

Пречистая и наш божественный спаситель —

Она с величием он с разумом в очах —

Взирали, кроткие, во славе и в лучах,

Одни, без ангелов, под пальмою Сиона.

Исполнились мои желания. Творец

Тебя мне ниспослал, тебя, моя Мадона,

Чистейшей прелести чистейший образец.

Воспроизводим здесь для наглядного сравнения снимок с литографии А. Безлюдного и рисованный Райтом портрет Натальи Николаевны.

Не известно, к сожалению, где находится оригинал Мадонны, которая выставлена была в 1830 году в книжном магазине Слёнина в Петербурге. Если бы было найдено это большое полотно, оно дало бы возможность с полной уверенностью ответить на вопрос, им ли любовался часами Пушкин перед своею женитьбою.

Когда Пушкин собирался в Болдино, в Москве уже доходили слухи, что в Саратовской и Астраханской губерниях свирепствует холера, что не минует она и Нижегородскую губернию. И на душе у поэта было неспокойно. Позднее он писал невесте:

В таком настроении Пушкин приехал в первых числах сентября 1830 года в Болдино.

В этой болдинской глуши Пушкин и застрял из-за карантина на три месяца.

Унылый болдинский пейзаж, непролазная грязь, кругом холера и неожиданное карантинное заточение, полуразрыв с невестою, неотвязные мысли о неустроенности своей жизни и вечные скитания…

Вот что мы обнаружили в интернете об этом времени.

«Да-да, и во времена Пушкина (1799-1837) случился карантин. Виной всему была холера.

Два года подряд – осенью 1830 и летом 1831 года – Пушкин жил под знаком эпидемии холеры.

Это сейчас о холере известно многое, от нее имеются вакцины, а во времена Пушкина она была неизвестной и новой болезнью.

Эпидемия холеры началась в Индии и охватила все страны, только аномально холодная зима 1823-1824 года смогла остановить ее. Ненадолго. В 1826 году холера достигла восточных границ Российской империи. В 1829 году она уже была в Оренбурге. В сентябре 1830 года докатилась до Москвы.

Правительство пыталось поставить заслон эпидемии. Была создана комиссия по борьбе с новой болезнью во главе с медицинским светилом пушкинского времени Матвеем Яковлевичем Мудровым (умер от холеры в 1831 году).

Издавались наставления по борьбе с холерой (кстати, советские рекомендации от холеры были такие же, как и сейчас –чаще мыть руки). Безуспешно. В течение 1830 года была поражена 31 губерния. Из 68 тысяч заболевших умерло более половины.

Население Москвы впало в панику. Кто мог, спешил уехать. За 12 дней Москву покинули 60 тысяч человек (!).

Характерная черта крепостной зависимости в России: пропускались лишь люди, едущие в каретах и колясках. То есть богатые. Пеший люд поворачивался обратно.

Не были подготовлены к страшной болезни и врачи. Они путали холеру с чумой. Вот почему Пушкин в своих письмах тоже путает эти болезни. Врачи даже спорили о заразительности болезни, что для сегодняшних дней удивительно.

(По воспоминаниям современников Пушкина)

В 1830 году Пушкин повторно сватается к Наталье Гончаровой и наконец-таки получает согласие от будущей тещи. Отец дарит ему к свадьбе небольшую деревеньку Кистенево.

Крестьяне тут жили в большой нужде, 1/4 домов были покрыты тесом и топились по-белому, остальные подслеповатые курные избенки, крытые соломой.

Весной жители уходили на Волгу в бурлаки, в Оренбургские степи гуртовщиками и в Самарскую губернию – жать пшеницу.

Покосившиеся избы, крытые соломой, были в деревеньке Кистенево. Поэт едет в Нижегородскую область, чтобы вступить во владение.

Однако последняя встреча с матерью невесты была безобразна, Пушкин расстроен и находится в подавленных чувствах. Что ему холера? Он решает не быть малодушным и продолжить путь.

Едва успел я приехать, как узнаю, что около меня оцепляются деревни, учреждаются карантины.

Народ ропщет, мятежи вспыхивают то там, то здесь нелепые. Я занялся моими делами, перечитывая Кольриджа, сочиняя сказочки и не ездя по соседям.

«…Приехал я в деревню и отдыхаю. Около меня холера морбус. …Знаешь ли, что это за зверь? Того и гляди, что забежит в Болдино, да всех нас перекусает! …

(Из письма Пушкина Плетнёву).

По воспоминаниям болдинских старожилов, курчавый барин каждый день ездил верхом, записывал, какие леса, какие травы растут и каждый день принимал ванну – ему готовили кадушку с горячей водой.

В конце сентября Пушкин очевидно понимает опасность болезни, да и в карантине он сам боится зачахнуть. Он решает попытаться уехать из Болдина.

«Мне объявили, что устроено 5 карантинов отсюда до Москвы, и в каждом мне придется провести четырнадцать дней; сосчитайте хорошенько и притом представьте себе, в каком я должен быть сквернейшем настроении!

(А. С. Пушкин своей будущей жене Н. Н. Гончаровой, 30 сентября 1830, Болдино).

На самом деле до Москвы было устроено не 5, а 14 карантинов (!)

Все неудачно. Пушкину пришлось возвратиться в Болдино и даже стать надзирателем участка. Он просвещал крестьян, даже проводил проповеди. И лишь в конце ноября Пушкин выезжает из Болдино.

(Пушкин в карантине в Платаве).

С 6 декабря оцепление Москвы сняли, и Пушкин помчался в Москву.

Что думал Пушкин о холере?

Оно усугублялось тем, что лица, путешествующие в собственных экипажах, пропускались, тогда как люди победнее задерживались. Пушкин знал, что за серебряный рубль можно было избежать задержки в карантине.

(Дневниковая запись Пушкина о беспорядках 26 июля 1831 года).

Фото из открытых источников

Тризна по Дельвиге

Все было так неожиданно — горе, хлопоты, смятение, что Софья Михайловна Дельвиг даже не заметила поначалу свалившегося на нее нового несчастия. Бог весть, как и когда из портфеля Дельвига исчезли ломбардные билеты на 55 тысяч — больше половины всего состояния[432]. Это было почти разорение.

Итак, он не оставлял старого плана: лучше всего — газета, хорош и журнал; на худой конец — альманах.

Пушкин приехал в Петербург в конце мая вместе с молодой женой и тут же уехал в Царское Село. Он ждал к себе Вяземского — но так и не дождался.

Холера двигалась на север империи, и в июне Царское Село оказалось отрезано карантинами.

В Петербурге вспыхивали холерные бунты.

В Европе продолжались волнения — и царскосельские затворники ждали известий о ходе польской кампании.

В июле приехал двор, и Царское Село обратилось в столицу. Теперь здесь был и Жуковский, от которого Пушкин узнал, что Вяземский не приедет.

Но Плетневу было не до альманаха.

Пушкин торопится: июль на исходе, на все издание остается менее пяти месяцев.

Яковлев сомневается в успехе: времени слишком мало, участники рассеяны и отрезаны друг от друга. Кто будет легок на подъем в этот страшный холерный год? Разве только ради Пушкина.

Холера постепенно идет на спад, но слухи о холерных бунтах доходят до Царского Села. До литературы ли теперь?

На почте принимают только письма: их прокалывают и окуривают серой. Рукописи пересылать нельзя.

Пушкин пишет Плетневу:

Тем временем из Петербурга подает голос Орест Сомов.

Литературная же газета погибла.

Итак, случилось то, чего ждали Плетнев и Вяземский. Но Сомов был не вовсе виноват: в холерный год никому было не до газеты. Число подписчиков падало катастрофически, рукописи не проходили через карантины, самая рассылка газеты была затруднена.

Но зачем мы на земле

Примириться не успели?[436]

Оставался В. Н. Щастный, не покидавший газету до последнего номера, и Струйский-Трилунный.

Вероятно, Михаил Лукьянович Яковлев привел сюда своего племянника, Лукьяна Андреевича Якубовича, только что приехавшего из Москвы в Петербург; он учился в Благородном пансионе, участвовал в литературном кружке Раича и был дружен с Полежаевым. В январе 1831 года он встретил в Москве Пушкина и испытал прилив поэтического восторга[437].

Среди рассеянных остатков кружка Дельвига он должен был найти знакомых: Трилунного, может быть, Ротчева.

С начала апреля он напечатал в газете пять стихотворений.

И еще одно имя, поэта совсем начинающего, появилось у Сомова: Александр Александрович Комаров (1813–1874), сослуживец и товарищ нежинского приятеля Гоголя Н. Я. Прокоповича, страстный любитель литературы, напечатал в газете два стихотворения. Быть может, здесь не обошлось без протекции Гоголя, с которым Сомов уже успел познакомиться короче[438].

Она прекратила свое существование на тридцать седьмом номере от 30 июня 1831 года.

Просматривая книжку альманаха, мы можем приблизительно представить себе, что пришло в нее через Сомова.

Наконец, в том же прозаическом отделе Сомов поместил «Байкал.

Отец Иакинф был признанным знатоком Китая, и современники находили даже нечто китайское в его облике. В пушкинском кругу он появился с конца 1820-х годов и с этих пор систематически дарил Пушкину все свои книги. Когда он собирался ехать в Китай в 1829 году вместе со знакомцем своим, П. Л. Шиллингом, некогда вызволившим его из монастырской тюрьмы, Пушкин просился с ним, но ему отказали[442].

Китайский же роман перевел сам О. М. Сомов.

Он, конечно, не знал китайского языка, но этот роман существовал уже во французском переводе. Вероятно, Сомов им и воспользовался; однако экзотическим подзаголовком он вовсе не вводил читателей в заблуждение.

Он пользовался консультацией о. Иакинфа и Шиллинга, знавших подлинный текст. 4 января 1832 года он писал Максимовичу, что ждет Иакинфа, чтобы пересмотреть вместе с ним перевод и сравнить с китайским и маньчжурским списками, принадлежавшими Шиллингу[446].

В сентябре в Петербург приехал Плетнев.

В конце сентября Пушкин в первый раз посетил Петербург.

28 сентября Сомов отправил письмо Максимовичу[456]. Теперь оставалось ждать.

В середине октября Пушкин окончательно перебирается в Петербург.

Можно было объединять усилия.

Что он мог иметь в виду?

По составу имен альманах был еще мало представителен. В нем не было ни Вяземского, ни Баратынского, ни Языкова.

Вероятно, сразу по приезде в Петербург Пушкин взял для альманаха и стихи Жуковского.

Октябрь был на исходе.

20 числа собирались у Жуковского: Пушкин, Одоевский, Гнедич, приехавший в Петербург Погодин[461]. И у Погодина, и у Одоевского удалось получить прозу.

4 ноября приходят стихи от самого Языкова, а еще через несколько дней — посылка от Максимовича[464].

Пушкин не напрасно рассчитывал на Языкова.

Вяземский промедлил, Языков — нет.

Эти строки приходилось смягчать — цензура не пропустила бы их[466].

Потому и задержалось стихотворение: он было напечатано в конце книжки.

Дружба, поэзия, наслаждение, свобода — единственное, что ценно и прочно в этом мире, прочее — суета.

Пусть видит мир, как наших поминают,

Как иногда свирели звук простой

Да скромный хмель и мирт переживают

Победный гром и памятник златой.

Стихи были превосходны. Пушкин предпочитал их посланию[467].

Эпиграмму Пушкин не напечатал, верный своему правилу не вступать в литературные споры над могилой Дельвига.

Но сначала нужно было закончить дела с альманахом.

Это была цитата из его, Языкова, стихов.

Вяземский и сам знал, что стыдно.

Пушкин не стал брать у Смирновой посвящение ей Вяземского. Стихов было не так уж мало.

Середина ноября 1831 года.

Пушкин — Ф. Глинке 21 ноября 1831

Милостивый государь Федор Николаевич,

Мы здесь затеяли в память нашего Дельвига издать последние Северные Цветы. Изо всех его друзей только Вас да Баратынского не досчитались мы на поэтической тризне; именно тех двух поэтов, с коими, после лицейских его друзей, более всего он был связан.

Надеюсь еще на вашу благосклонность и на ваши стихи [471].

Теперь из всех друзей Дельвига только Баратынского не досчитывались на поэтической тризне.

Плетнев вспоминал, что кончина Дельвига еще увеличила отчуждение Баратынского от нового поколения литераторов: Дельвиг был звеном, соединявшим его с петербургской литературой[474].

В эти месяцы Баратынский не пишет стихов; более того: не хочет их писать.

Он меняет свою среду. В нем совершается какой-то духовный перелом. Он занимается всем, кроме поэзии: семьей, хозяйственными заботами.

По временам он как бы нехотя напоминает друзьям, что оставлять перо не позволяет им долг, что они обязаны свершить свое предначертание. Он пишет об этом Плетневу; он просит Языкова прислать свои новые стихи, которые, может быть, разбудят и в нем угасающее вдохновение.

Из этих стихов Пушкин напечатал только второе.

Что случилось? Почему — в первый и единственный раз — Пушкин отказывается напечатать в своем альманахе стихи Баратынского, которых он так долго добивался? Был ли здесь умысел или какие-то случайные, неизвестные нам причины?

В стихах Баратынский говорил о том, что для него прошел возраст поэзии.

Это была своего рода декларация, и, быть может, Пушкину показалось неуместным и странным, что она звучит над гробом Дельвига из уст Баратынского.

Он не знал, что Сомов нерасторопен в коммерческих делах, особенно там, где требуется аккуратнейшая проверка счетов и бухгалтерская точность в расчетах, что книгопродавцы вечно обсчитывали его и что покойный Дельвиг всегда брал на себя переговоры с комиссионерами, переплетчиками и типографией.

Второй экземпляр получил Глинка, третий — Лажечников.

Послали экземпляры Языкову, Киреевскому, Максимовичу, Погодину, сестрам Тепловым.

Расходы неприметно увеличивались. Печатание книжки обошлось в 700 рублей, 16 с половиной листов по 40 рублей за лист. 25 рублей платили за стопу петергофской бумаги, всего же пошло 50 таких стоп, на 1250 рублей.

Знаменитый петербургский гравер Чесский брал за виньетку 150 рублей.

Отдельный счет представил переплетчик. Здесь расчеты затруднялись тем, что он переплетал тираж по частям — и еще в ноябре 1832 года у него оставалось 490 экземпляров книжки — более трети всего тиража.

Несколько десятков экземпляров — мы не знаем точно, сколько — предназначались для подарков и для нужд самих издателей. Шесть экземпляров отправляли безденежно в цензурный комитет.

Двести экземпляров было у Сленина, двести взял Смирдин, по 25 — Заикин и Глазунов московский. Книгопродавцы брали также в долг, отдавая деньги по частям.

Во всех этих расчетах Сомов должен был запутаться почти неизбежно — и так и случилось.

И самое имя Сомова исчезло со страниц периодических изданий.

30 мая 1833 года от дома купчихи Балахоновой, что на Знаменской улице, двинулся траурный кортеж с телом Ореста Михайловича Сомова[481].

Новая эпоха была эпохой не стихов, а прозы, и не альманаха, а журнала.

Альманаху нужен был узкий дружеский кружок, уже переставший быть салоном и еще не ставший редакцией. Но время шло вперед, и те же люди, которые издавали альманахи, готовили их уничтожение, то сознательно, то бессознательно. Они стремились к журналу, газете; они переходили от стихов к прозе, повинуясь требованию века.

Орест Сомов был другом Дельвигу, Пушкину — сотрудником.

С. А. Соболевский, только что приехавший в Петербург, пересылает Пушкину его записку и приписывает:

И Пушкин приходит в бешенство.