Жены во время чумы

(Из вильсоновой трагедии: The city of the plague [1] )
Улица. Накрытый стол. Несколько
пирующих мужчин и женщин.

Почтенный председатель! я напомню
О человеке, очень нам знакомом,
О том, чьи шутки, повести смешные,
Ответы острые и замечанья,
Столь едкие в их важности забавной,
Застольную беседу оживляли
И разгоняли мрак, который ныне
Зараза, гостья наша, насылает
На самые блестящие умы.
Тому два дня наш общий хохот славил
Его рассказы; невозможно быть,
Чтоб мы в своем веселом пированье
Забыли Джаксона! Его здесь кресла
Стоят пустые, будто ожидая
Весельчака — но он ушел уже
В холодные подземные жилища…
Хотя красноречивейший язык
Не умолкал еще во прахе гроба;
Но много нас еще живых, и нам
Причины нет печалиться. Итак,
Я предлагаю выпить в его память
С веселым звоном рюмок, с восклицаньем,
Как будто б был он жив.

Он выбыл первый
Из круга нашего. Пускай в молчанье
Мы выпьем в честь его.

Да будет так!
(Все пьют молча.)

Твой голос, милая, выводит звуки
Родимых песен с диким совершенством;
Спой, Мери, нам уныло и протяжно,
Чтоб мы потом к веселью обратились
Безумнее, как тот, кто от земли
Был отлучен каким-нибудь виденьем.

(поет)
Было время, процветала
В мире наша сторона:
В воскресение бывала
Церковь божия полна;
Наших деток в шумной школе
Раздавались голоса,
И сверкали в светлом поле
Серп и быстрая коса.
Ныне церковь опустела;
Школа глухо заперта;
Нива праздно перезрела;
Роща темная пуста;
И селенье, как жилище
Погорелое, стоит, —
Тихо все. Одно кладбище
Не пустеет, не молчит.
Поминутно мертвых носят,
И стенания живых
Боязливо бога просят
Упокоить души их!
Поминутно места надо,
И могилы меж собой,
Как испуганное стадо,
Жмутся тесной чередой!
Если ранняя могила
Суждена моей весне —
Ты, кого я так любила,
Чья любовь отрада мне, —
Я молю: не приближайся
К телу Дженни ты своей,
Уст умерших не касайся,
Следуй издали за ней.
И потом оставь селенье!
Уходи куда-нибудь,
Где б ты мог души мученье
Усладить и отдохнуть.
И когда зараза минет,
Посети мой бедный прах;
А Эдмонда не покинет
Дженни даже в небесах!

Благодарим, задумчивая Мери,
Благодарим за жалобную песню!
В дни прежние чума такая ж, видно,
Холмы и долы ваши посетила,
И раздавались жалкие стенанья
По берегам потоков и ручьев,
Бегущих ныне весело и мирно
Сквозь дикий рай твоей земли родной;
И мрачный год, в который пало столько
Отважных, добрых и прекрасных жертв,
Едва оставил память о себе
В какой-нибудь простой пастушьей песне,
Унылой и приятной… Нет, ничто
Так не печалит нас среди веселий,
Как томный, сердцем повторенный звук!

О, если б никогда я не певала
Вне хижины родителей моих!
Они свою любили слушать Мери;
Самой себе я, кажется, внимаю,
Поющей у родимого порога.
Мой голос слаще был в то время: он
Был голосом невинности…

Не в моде
Теперь такие песни! Но все ж есть
Еще простые души: рады таять
От женских слез и слепо верят им.
Она уверена, что взор слезливый
Ее неотразим — а если б то же
О смехе думала своем, то, верно,
Все б улыбалась. Вальсингам хвалил
Крикливых северных красавиц: вот
Она и расстоналась. Ненавижу
Волос шотландских этих желтизну.

Послушайте: я слышу стук колес!
(Едет телега, наполненная мертвыми телами.
Негр управляет ею.)
Ага! Луизе дурно; в ней, я думал,
По языку судя, мужское сердце.
Но так-то — нежного слабей жестокий,
И страх живет в душе, страстьми томимой!
Брось, Мери, ей воды в лицо. Ей лучше.

Сестра моей печали и позора,
Приляг на грудь мою.

(приходя в чувство)
Ужасный демон
Приснился мне: весь черный, белоглазый….
Он звал меня в свою тележку. В ней
Лежали мертвые — и лепетали
Ужасную, неведомую речь….
Скажите мне: во сне ли это было?
Проехала ль телега?

Ну, Луиза,
Развеселись — хоть улица вся наша
Безмолвное убежище от смерти,
Приют пиров, ничем невозмутимых,
Но знаешь, эта черная телега
Имеет право всюду разъезжать.
Мы пропускать ее должны! Послушай,
Ты, Вальсингам: для пресеченья споров
И следствий женских обмороков спой
Нам песню, вольную, живую песню,
Не грустию шотландской вдохновенну,
А буйную, вакхическую песнь,
Рожденную за чашею кипящей.

Такой не знаю, но спою вам гимн
Я в честь чумы, — я написал его
Прошедшей ночью, как расстались мы.
Мне странная нашла охота к рифмам
Впервые в жизни! Слушайте ж меня:
Охриплый голос мой приличен песне.

Гимн в честь чумы! послушаем его!
Гимн в честь чумы! прекрасно! bravo! bravo!

(поет)
Когда могущая Зима,
Как бодрый вождь, ведет сама
На нас косматые дружины
Своих морозов и снегов, —
Навстречу ей трещат камины,
И весел зимний жар пиров.

Царица грозная, Чума
Теперь идет на нас сама
И льстится жатвою богатой;
И к нам в окошко день и ночь
Стучит могильною лопатой….
Что делать нам? и чем помочь?

Как от проказницы Зимы,
Запремся также от Чумы!
Зажжем огни, нальем бокалы,
Утопим весело умы
И, заварив пиры да балы,
Восславим царствие Чумы.

Есть упоение в бою,
И бездны мрачной на краю,
И в разъяренном океане,
Средь грозных волн и бурной тьмы,
И в аравийском урагане,
И в дуновении Чумы.

Все, все, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья —
Бессмертья, может быть, залог!
И счастлив тот, кто средь волненья
Их обретать и ведать мог.

Итак, — хвала тебе, Чума,
Нам не страшна могилы тьма,
Нас не смутит твое призванье!
Бокалы пеним дружно мы
И девы-розы пьем дыханье, —
Быть может… полное Чумы!
(Входит старый священник.)

Безбожный пир, безбожные безумцы!
Вы пиршеством и песнями разврата
Ругаетесь над мрачной тишиной,
Повсюду смертию распространенной!
Средь ужаса плачевных похорон,
Средь бледных лиц молюсь я на кладбище,
А ваши ненавистные восторги
Смущают тишину гробов — и землю
Над мертвыми телами потрясают!
Когда бы стариков и жен моленья
Не освятили общей, смертной ямы, —
Подумать мог бы я, что нынче бесы
Погибший дух безбожника терзают
И в тьму кромешную тащат со смехом.

Он мастерски об аде говорит!
Ступай, старик! ступай своей дорогой!

Я заклинаю вас святою кровью
Спасителя, распятого за нас:
Прервите пир чудовищный, когда
Желаете вы встретить в небесах
Утраченных возлюбленные души.
Ступайте по своим домам!

(Дома)
У нас печальны — юность любит радость.

Ты ль это, Вальсингам? ты ль самый тот,
Кто три тому недели, на коленях,
Труп матери, рыдая, обнимал
И с воплем бился над ее могилой?
Иль думаешь, она теперь не плачет,
Не плачет горько в самых небесах,
Взирая на пирующего сына,
В пиру разврата, слыша голос твой,
Поющий бешеные песни, между
Мольбы святой и тяжких воздыханий?
Ступай за мной!

Зачем приходишь ты
Меня тревожить? Не могу, не должен
Я за тобой идти: я здесь удержан
Отчаяньем, воспоминаньем страшным,
Сознаньем беззаконья моего,
И ужасом той мертвой пустоты,
Которую в моем дому встречаю —
И новостью сих бешеных веселий,
И благодатным ядом этой чаши,
И ласками (прости меня, господь)
Погибшего, но милого созданья…
Тень матери не вызовет меня
Отселе, — поздно, слышу голос твой,
Меня зовущий, — признаю усилья
Меня спасти… старик, иди же с миром;
Но проклят будь, кто за тобой пойдет!

Bravo, bravo! достойный председатель!
Вот проповедь тебе! пошел! пошел!

Матильды чистый дух тебя зовет!

(встает)
Клянись же мне, с поднятой к небесам
Увядшей, бледною рукой — оставить
В гробу навек умолкнувшее имя!
О, если б от очей ее бессмертных
Скрыть это зрелище! Меня когда-то
Она считала чистым, гордым, вольным —
И знала рай в объятиях моих…
Где я? Святое чадо света! вижу
Тебя я там, куда мой падший дух
Не досягнет уже…

Он сумасшедший, —
Он бредит о жене похороненной!

Поделиться сообщением в

Внешние ссылки откроются в отдельном окне

Внешние ссылки откроются в отдельном окне

В наши дни жизнь в британской деревушке Иэм течет неторопливо, и по ее улочкам бродят редкие туристы. А 350 лет назад, во время чумы, ее жители принесли себя в жертву, чтобы остановить распространение эпидемии, рассказывает корреспондент BBC Travel.

В августе 1667 года Элизабет Хэнкок за восемь дней потеряла своих шестерых детей и мужа.

Завязав лицо платком, чтобы защититься от запаха разложения, она оттащила их тела на ближайшее поле и похоронила.

Семья Хэнкок пала жертвой чумы, эпидемии которой опустошали Европу в XIII-XVII столетиях. В результате этих эпидемий, по современным оценкам, умерло примерно 150 миллионов человек.

Особенно печальную славу обрела эпидемия 1664-1666 годов, последняя из серьезных в Англии.

В одном лишь Лондоне болезнь выкосила 100 тысяч человек - около четверти населения британской столицы.

И вот в разгар этого мора жители тихой деревни Иэм в английском районе Пик-Дистрикт (где жили и Хэнкоки) решились на самоотверженный поступок, равных которому в британской истории найдется немного - и их действия помогли остановить шествие по стране смертельной болезни.

Сейчас в Иэме, что в 50 километрах к юго-востоку от Манчестера, тишь да гладь. На окраинах дети собирают по изгородям крупную черную ежевику, вниз по крутым улицам проносятся велосипедисты, скользя колесами по палой листве.

В деревне, где сейчас живут 900 человек (большинство ежедневно ездит на работу в другие города), присутствуют все необходимые английские атрибуты: пабы, уютные кафе и идиллическая церковь.

Но 350 лет назад в этой деревне царила Черная смерть. Улицы были пусты, на дверях - белые кресты, из домов доносились стоны и крики умирающих.

Чума докатилась до Иэма летом 1665 года, когда торговец из Лондона прислал местному портному Александру Хэдфилду ткань с чумными блохами. Уже через неделю подмастерье Хэдфилда Джордж Викерс скончался в тяжких мучениях. Вскоре слегли и умерли все члены этого семейства.

До тех пор чума распространялась в основном по югу Англии. Опасаясь, что эпидемия может пойти дальше на север страны, опустошая города и деревни, сельчане поняли, что вариант для них остается только один: ввести карантин.

Под руководством приходского священника Уильяма Момпессона они самоизолировались и обозначили границы деревни камнями, за которые решили ни при каких обстоятельствах не выходить - даже не имея видимых симптомов заболевания.

"По сути это означало, что все они никак не могли избежать контактов с уже зараженными людьми", - объясняет Кэтрин Роусон, секретарь Иэмского музея, хранящего историю борьбы с чумой.

Жители разработали целый план: они не могли покидать деревню, но и посторонние не должны были попадать на ее территорию. При этом нужно было организовать доставку продовольствия и других припасов.

В межевых камнях, установленных вокруг деревни, были выдолблены углубления, в которых жители оставляли смоченные в уксусе монеты (они считали, что уксус обладает дезинфицирующими свойствами). Торговцы из соседних деревень забирали монеты и оставляли мясо и зерно.

Межевые камни сохранились и по сей день. Они расположены на расстоянии чуть меньше километра от деревенских окраин.

Эти плоские, грубо отесанные глыбы сейчас служат туристической достопримечательностью, а края углублений для монет отшлифованы многими поколениями детей, засовывавших туда любознательные пальцы.

На дне некоторых поблескивают монеты, оставленные туристами в память жертв чумы.

Камни стоят на одном из прогулочных маршрутов, опоясывающих деревню. Еще одна живописная тропа идет к югу среди сосен и дубов, достигая через полтора километра Колодца Момпессона, где торговцы тоже оставляли припасы для жителей деревни.

Достаточно ли спокойно восприняли в Иэме новости о карантине - доподлинно неизвестно.

Некоторые из жителей попытались уехать, но похоже, что большинство стоически приняло такой поворот судьбы и поклялось перед Богом оставаться дома.

Уехавших сельчан не ждали в других местах с распростертыми объятиями.

Одна женщина отправилась из Иэма на рынок в деревню Тайдсуэлл в восьми километрах к западу. Когда там узнали, откуда она приехала, ее забросали объедками и грязью, выкрикивая: "Чума! Чума!".

По мере того, как умирали жители, деревня постепенно приходила в упадок. Дороги разрушались, бесхозные сады зарастали и дичали.

В полях пропадал несобранный урожай, и оставалось надеяться лишь на поставки продовольствия из соседних поселений.

За каждым углом в самом прямом смысле слова таилась смерть: никто не мог знать, кто умрет следующим от страшной и непонятной болезни.

Чума в 1665 году, наверное, напоминала лихорадку Эбола в 2015-м - но вакцин тогда не было, а багаж медицинских знаний был куда более скудным.

В Иэме предпринимали свои импровизированные меры в попытке остановить чуму. Тем не менее в первой половине 1666 года умерло 200 человек.

После того, как скончался каменотес, сельчанам пришлось самим гравировать свои имена на могильных плитах.

Многие, как Элизабет Хэнкок, сами хоронили близких - чтобы избежать контакта с заразой, тела тащили по улицам за веревки, привязанные к ногам.

Церковные службы проводились на открытом воздухе, чтобы снизить риск распространения инфекции, но к августу 1666 года чума разгулялась всерьез: из 344 жителей умерли 267.

Считалось, что те, кто не заразился, обладали некими особыми качествами (современная наука считает, что дело было в хромосомах), уберегавшими их от болезни.

Более суеверные люди полагали, что от чумы могут спасти ритуалы - к примеру, курение табака и истовые молитвы.

Дженни Олдридж, сотрудница британской некоммерческой организации по охране памятников National Trust, работающая в поместье Иэм-холл, рассказывает, что жертвы чумы понимали, что заразились, когда начинали чувствовать сладковатый запах.

Жена Уильяма Момпессона Кэтрин за день до того, как слечь, заметила, что воздух пахнет сладко - так Момпессон узнал, что она обречена.

Обоняние жертв таким образом реагировало на начинавшийся распад и гниение собственных внутренних органов.

"Вдобавок считалось, что зараза передается по воздуху через миазмы, поэтому жители деревни носили набитые ароматическими травами маски, - говорит Олдридж. - Некоторые даже скрывались в выгребных ямах, считая, что сильная вонь отпугнет чуму".

Через 14 месяцев чума ушла столь же быстро, как и наступила. Жизнь постепенно вернулась в нормальное русло, довольно быстро возобновилась и торговля: добыча свинца, основной промысел Иэма, была слишком выгодной, чтобы ее забросить.

Сейчас в Иэме живут в основном люди, работающие в соседних Шеффилде и Манчестере, но в округе по-прежнему хватает ферм, мало изменившихся за прошедшие столетия.

На поляне в центре деревни до сих пор сохранились старые кандалы, к которым приковывали провинившихся, а неподалеку гордо возвышается Иэм-холл, большой особняк XVII века.

Но сразу бросаются в глаза и зеленые таблички со списками умерших на тех домах, по которым прошлась чума.

Эти таблички служат постоянным напоминанием о том, что многие обитатели английского севера обязаны своей жизнью самоотверженным сельчанам старого Иэма.

Чуму обычно ищут в зубах.

— Это скоротечная болезнь: она, в отличие от сифилиса или туберкулеза, не успевает оставить следов на скелете. А в пульпе зуба много кровеносных сосудов, и там велика вероятность найти остатки бактерий. Вдобавок зуб — самая плотная часть тела человека. Он отлично сохраняется и после смерти, поэтому к заключенному внутри биологическому материалу не примешиваются внешние загрязнения,— объясняет первооткрывательница древней чумы Резеда Тухбатова, старший преподаватель кафедры биохимии и биотехнологии Казанского федерального университета (КФУ).

Несмотря на возраст (едва за 30) и то, что Резеда пока еще только кандидат биологических наук, она один из ведущих специалистов по древним болезням в РФ. Интересуется сифилисом и туберкулезом, но ее конек — чума. После того как Резеда Тухбатова нашла доказательства чумной эпидемии в средневековом Булгаре, ей шлют образцы со всего Поволжья. Коллекция зубов и иных костных останков в ее лаборатории за 5 тысяч экземпляров. Стоит ли удивляться, что очередные зубы, привезенные из Самары, дали сенсационный результат? В них обнаружили древнейшие, известные на сегодня, образцы бубонной чумы, возрастом 3800 лет!

Средство массового заражения

Сразу оговоримся: ученые знают и более старую разновидность чумы. Образцам, найденным в Армении, 5 тысяч лет. Но то была менее заразная болезнь, она не приводила к появлению бубонов и не могла вызвать такую массовую смертность, как наводящие до сих пор ужас эпидемии Средних веков. Попросту говоря, бактерия еще не передавалась через укусы насекомых.

А вот в более древних армянских штаммах подобного нет.

— Скорее всего древняя болезнь распространялась воздушно-капельным путем, как большинство простудных заболеваний,— объясняет Резеда Тухбатова.— Судя по всему, обе вариации чумы долгие годы существовали параллельно.

В статье, опубликованной в июне этого года в авторитетном научном журнале Nature, российско-немецкая команда ученых построила полную генеалогию бактерии. По версии авторов, все последующие разновидности — что Черная смерть, выкосившая Европу в XIV веке, что нынешняя чума, от которой, кстати, по-прежнему умирают — ведут свой род от штамма из самарской находки. С немецкой стороны над проектом работал глава Института исследований истории человечества Макса Планка Йоханнес Краузе.

Этот профессор, которому нет и 40,— автор ряда сенсаций, и все они — из истории эволюции болезней. Только в этом году методом генетических исследований он доказал, что Европа — родина проказы, а вирус гепатита B сопровождает человека как минимум 7 тысяч лет. Геном Yersinia pestis с лондонского средневекового чумного кладбища Йоханнес Краузе расшифровал еще в 2011-м. А заодно доказал происхождение чумной палочки от куда более мирной возбудительницы псевдотуберкулеза. Неудивительно, что, когда Резеда Тухбатова в 2014-м решила доказать факт эпидемии чумы в столице Волжской Булгарии, она отправилась в лабораторию Краузе. И многолетнее сотрудничество привело к открытию.

Работа казанских и немецких ученых построена так: наша сторона собирает и готовит образцы, в ФРГ вычленяют геном. И дело не в том, что у нас нет нужной техники: аппаратура в ряде научных центров имеется. Дело в том, как с ней работают.

— Нужны не просто стерильные, а сверхстерильные условия. Мы надеваем специальный костюм, и не в один слой. В помещении должно поддерживаться положительное давление, чтобы ничего не заносило снаружи. Требования строже, чем к операционным,— говорит Резеда Тухбатова.— К сожалению, ничего подобного в России пока нет.

В целом виде чумные палочки так долго не сохраняются, поэтому заразиться ученые не могут. Зато им предстоит собирать полный геном бактерии из множества разрозненных обрывков.

— Последнее время к теме большой интерес, и наши представления о древних болезнях быстро меняются,— рассказывает Резеда Тухбатова.— Недавно считалось, что Черная смерть появилась только в XIV веке. Потом оказалось, что Юстинианова чума вызвана той же бактерией. А теперь мы видим, что ей почти 4 тысячи лет.

Ответ на загадку

Михайловский курганный могильник в Кинельском районе Самарской области, где нашли чуму, на первый взгляд ничем не выделяется среди других. Он относится к XVII веку до н.э., это поздний бронзовый век, срубная культура (названа так из-за способа погребения).

— Ее представители рыли могильную яму и устанавливали в ней сруб. Потом перекрывали его бревнами и засыпали землей. Получался такой подземный домик,— объясняет директор Музея археологии Поволжья Павел Кузнецов.

Похожих курганов в этих краях немало. Их часто раскапывают, когда на склонах кургана собираются пахать или строить. Так было и в этот раз. В 2015-м в могильнике нашли девять скелетов, а в 2016-м археолог Александр Хохлов переслал казанским палеогенетикам по одному зубу от каждого. В двух образцах и нашли чумные бактерии.

— Для историков оставалась загадкой высокая смертность населения в срубной культуре. Особенно много умирало детей,— говорит Хохлов.— И вот у нас есть вариант ответа: возможно, дело в чуме.

У эпидемии могли быть и более глобальные исторические последствия. В XVII–XVI веках до н.э., то есть вскоре после того времени, к которому относятся находки из Михайловского могильника, люди срубной культуры из этого региона смещаются западнее, до Поднепровья. Как знать, не стронула ли их с места чума? Впрочем, ученые осторожны в выводах.

— Не найдено ни одного поселка, где были бы следы массового вымирания из-за болезни. Почему мы в этом уверены? Потому что во время массовой эпидемии происходит упрощение погребального обряда: уменьшается глубина захоронений, появляются коллективные. Ничего этого в срубной культуре мы не наблюдаем,— констатирует Павел Кузнецов.— Возможно, болезнь была не столь страшная.

Важно оговориться, что, несмотря на раскопки, о людях срубной культуры мы знаем еще очень мало. Судя по всему, это были ираноязычные племена, предки сарматов, возможно, и скифов. Жили оседло. Как считает Александр Хохлов, занимались земледелием и скотоводством. Павел Кузнецов не согласен: все они скотоводы, растения не выращивали. Как бы то ни было, до понимания того, как болели в бронзовом веке и к чему привели древние эпидемии, ученым еще копать и копать.

— Главное, чтобы народ из-за чумы не запаниковал и не начал мешать раскопкам. Там ведь живых бактерий нет,— говорит Александр Хохлов.

К слову, даже расшифровав геном Черной смерти, команда Йоханнеса Краузе не смогла объяснить, почему от нее умерло столько народу. Нынешние разновидности чумной палочки очень похожи на ту, ископаемую. Но смертность от них гораздо ниже, даже если болезнь не лечить.

Изучение эволюции болезнетворных бактерий дает шанс предсказать дальнейшее развитие других возбудителей опасных болезней. И в конечном счете помочь врачам противостоять им, уверен профессор Краузе. Но уже сейчас ясно, что открытие группы российских и немецких ученых дает шанс на новое прочтение ряда загадочных страниц в истории человечества.

Эпидемия настигает человечество не впервые. Самые известные – чума, выкосившая пол-Европы в XIV веке, оспа, холера, наконец, грипп "испанка", от которого в 1918–1919 годах погибло от 3 до 5% населения планеты. Карантины, которые широко применяются сегодня в связи с распространением коронавируса, тоже известны с давних времен – как и закрытие границ между странами.

Чума настигала Европу трижды – первая волна прошла в VI веке, она началась в Египте, свирепствовала 60 лет и унесла около половины населения Византии. Вторая волна чумы пришла из Азии, в 1346–1348 годах от нее погибло, по разным данным, от 14 до 25 миллионов человек, Европа смогла восстановить численность населения только через 100 лет. Древнерусские летописи засвидетельствовали первую эпидемию чумы на Руси в 1351 или 1352 году, известно, что она пошла из Пскова – крупного центра торговли с Западной Европой. “Того же лета бысть мор зол в граде Пскове и по селам, смерти належащи миози; мроша бо люди, мужи и жены, старый и младыи, и дети, и попове, и чернци и черници”, – читаем в Новгородской летописи, и дальше свидетельства о вспышках великого “мора” тянутся через несколько веков.

Человеку свойственно искать виноватых в своих бедах – в Европе XIV века взоры напуганных “черной смертью” людей обратились на евреев, волна еврейских погромов прокатилась по Швейцарии и Германии, в России же евреев почти не было, поэтому вместо погромов устраивали сожжения ведьм.

Первые чумные карантины возникли в Венеции в 1348 году: всех, прибывших из мест, где была вспышка чумы, помещали в специально выстроенные дома на 40 дней. Итальянское слово quarantena и означает 40 дней – от quaranta giorni. Еще одним популярным средством борьбы с чумой считалось зажигание костров на площадях для очищения воздуха. На Руси в то время карантинов еще не устраивали, а вот костры по дорогам, откуда могла прийти чума, жгли. Но в XVI веке карантины устраивались уже вовсю, в 1557 году в Пскове на заставах стояли сторожа, чтоб “стерещи от мору”, летопись сообщает, что самовольно обходивших заставы нещадно били батогами, чтоб другим неповадно было. Устраивались в городах и внутренние карантины – запирались дома и целые улицы, умерших погребали не у церквей, а за пределами города, священникам не велели приходить и причащать больных, а кто, ослушавшись, приходил, "ино тех священников велели жещи с теми же людми з болными", уточняется в летописи. Сильная чума разразилась в Москве в 1654 году, царь Алексей Михайлович, вероятно, избег смерти только потому, что вместе с войском осаждал Смоленск, по дороге к войску были устроены заставы, царская семья пересидела мор в Калязине, все спасались строжайшими карантинами.

Об этом можно прочесть в книге К. Г. Васильева и А. Е. Сегала "История эпидемий в России" – как и о первых пограничных заставах, поставленных в 1602 году царем Борисом Годуновым “от Смоленска по всему рубежу” при известии о “моровом поветрии” на западе. В 1623 году, узнав о вспышке эпидемии в Литве и Польше, воеводы запретили в Брянске ездить с товарами “за рубеж в поветренные города” – ездить предписывалось только в здоровые места, где нет заразы, по дорогам были поставлены “заставы крепкие”. Все приезжие, включая послов, в “поветренные годы” выдерживались в карантинах либо отправлялись обратно. Строжайшие карантинные мероприятия были организованы в связи с лондонской чумой 1665 года: "Всякая торговля с Англией была прекращена. Архангельская гавань закрыта". Сохранились записи о том, как английских купцов держат в карантине по несколько месяцев, платье, в котором они прибыли, велят зарыть в землю, а им выдать новое, и еды купить "на 30 рублев", чтобы они не пользовались привезенными с собой деньгами. Карантинные мероприятия XVII века бывали настолько жесткими, что люди начинали умирать уже не от чумы, а от голода, многие разорялись, очень сильно страдали промыслы и торговля.

Карантину – но только уже не от чумы, а от холеры – Пушкин обязан знаменитой болдинской осенью: запертый на три месяца в своем имении Большое Болдино, он написал последние главы “Евгения Онегина”, “Повести Белкина”, “Маленькие трагедии” и много прекрасных стихов. Но все же следствием карантинов были не столько успехи литературы, сколько холерные бунты. Карантины, устроенные по всей стране, как пишет В. Вересаев в книге "Спутники Пушкина", "совершенно парализовали хозяйственную жизнь страны, а эпидемии не остановили". Тысячи обозов с товарами останавливались у застав, а в тех, кто пытался вырваться из оцепления, приказано было стрелять. В Петербурге холера появилась весной 1831 года, во время польского восстания, поэтому сначала во всем обвинили поляков – якобы они по ночам ходят и отравляют воду и овощи, с кораблей засыпают яд в Неву. Потом стали обвинять во вредительстве врачей, в июне толпа разорила холерную больницу, несколько врачей и полицейских были убиты. Только через три дня с бунтом удалось справиться, стянув к Сенной площади войска. Николай I, не побоявшись холеры, приехал на площадь и лично усмирил народ, скомандовав: “На колени!” Из Петербурга холера перекинулась в Финляндию, потом дошла до Лондона.

Историк Даниил Коцюбинский видит в истории эпидемий общегуманитарные параллели.

– Эпидемия – это невидимый враг, которого нельзя победить военным путем, нельзя поставить заграждения – зараза поражает и царя, и крепостного крестьянина. На такие угрозы люди всегда реагируют нервно и пытаются их мифологизировать – это психологический способ защитить себя от страха смерти. Раз от угрозы нет рациональной защиты, люди реагируют иррационально. А дальше все зависит от того, какие культурные паттерны доминируют в обществе в данный момент. Когда наступает мор, глад, падает "шестокрылая гусеница", то есть саранча – все то, от чего нельзя защититься обычным путем, остается обращаться к потусторонним силам. Правда, сегодня у нас люди склонны в большей степени демонизировать и сакрализировать государство, поэтому заклинания раздаются в эту сторону. Кто-то считает, что власть должна закрыть границы, кто-то – что власть сама это устроила. Во время холерных бунтов возмущались в основном обитатели военных поселений, измученные муштрой и навязчивой политикой просвещения, принудительными правилами гигиены, поэтому при возникновении холеры гнев людей обратился на тех, кого они уже и так ненавидели, – на врачей и начальников. Тем более что врачи и офицеры были им культурно чужды, среди них было много иностранцев. Причем интересно – люди считали, что убивают врагов государства, это был наивно-самодержавный бунт. Сейчас недоверия к врачам и ненависти к близлежащему начальству, по-моему, нет, зато есть всеобщая убежденность в наличии некой конспирологической силы, которая всем этим управляет, то есть может каждого или защитить, или отравить. Дальше у каждого включается своя модель мифа – для кого-то это Америка, для кого-то Кремль, для кого-то Китай.

– Как бы вы оценили, с точки зрения историка, реакцию россиян на коронавирус?

– Реакция спокойная, наверное, общество верит в запретительный потенциал Путина, в его способность держать все под контролем, в способность делать что угодно и с кем угодно.

И последние конституционные эксперименты лишний раз убеждают общество во всемогуществе правителя. Люди как рассуждают: если бы было что-то опасное для России, Путин бы первый сделал все для защиты страны, потому что вирус опасен и для него, а раз он спокоен, значит, и нам волноваться нечего.

Профессор факультета истории Европейского университета в Петербурге Владимир Лапин полагает, что эпидемия коронавируса является частью истории эпидемий, которые всегда потрясали человечество.

– От этого вируса тоже нет защиты – то есть защищаться можно только карантинными мерами. Административные меры, применявшиеся при эпидемиях, и сейчас, и всегда были эффективными – но они всегда наносят удар по экономике, а по некоторым отраслям – сокрушительный. Некоторые отрасли являются сезонными, когда день год кормит. Чума и холера у нас всегда распространялась по водным путям, навигация в России длится всего полгода, и если в это время перевозчики грузов не зарабатывают, они голодают вторую половину года. А тут они еще и не готовятся к следующей навигации – возникает целая цепочка бедствий, которая помнится очень долго.

– Это похоже на то бедствие, в котором сейчас находится наша туристическая отрасль, авиаперевозки?

– Очень похоже! Просто копия с поправками на эпоху: там поломка телеги, а тут – автомобиля. Государство это всегда понимало, кому-то списывались недоимки, хоть и не всегда. Но, если власть была не совсем безумная, она всегда понимала, что крайнее разорение до добра не доведет – тут многое зависит от вменяемости власти. Ключевой момент в чрезвычайной ситуации – это взаимодействии власти и общества: ни власть, ни общество по отдельности справиться с катастрофическими ситуациями не в состоянии. У общества нет институтов и финансов, а государству одних административных рычагов тоже мало: справиться можно с террором, а с саботажем справиться невозможно. Террористов, извините, можно перебить, а граждан-то не перебьешь, и у саботажа есть масса способов, одно формальное исполнение предписаний, например, означает, что они не исполняются вообще. В 1830–31 году во время эпидемии холеры общество проявило завидную сознательность, в Москве и Петербурге большую роль играло купечество, местное самоуправление, но и государство не сплоховало. Многие руководители противохолерных мероприятий – это были генералы 1812 года: люди, побившие Наполеона, справились и с холерой. Так что тут очень важно, кого поставят бороться с эпидемией. А вообще, мы страна северная, все эти эпидемии – не наши, не эндемичные, у нас эндемичная только белая горячка, а эпидемии распространялись по торговым путям – как во всем мире. И чем торговля интенсивнее, тем больше страдают люди, а районы с натуральным хозяйством страдают меньше. Раньше в России большинство крестьян не бывали дальше границ своего прихода, контактов было мало, а теперь, конечно, опасность распространения гораздо больше.

Психолог Ирина Писаренко считает, что страх во все времена вполне естественен для человека.

– Любая непредсказуемая ситуация – это ситуация опасности, и самая большая проблема, порождающая панику, – когда люди не знают, что это такое и что с этим делать. Поэтому, когда люди встречаются с непредсказуемым, мы наблюдаем две стратегии поведения: люди пытаются себя успокоить и люди пытаются объединиться. Когда люди обсуждают эпидемию в соцсетях, при встречах, им становится легче, пропадает эффект одиночества, они чувствуют поддержку тех, кто оказался в такой же ситуации. Но это не отменяет того, что людям нужна информация, и с позиции государства лучшая стратегия – это постоянно сообщать о том, что известно о новом вирусе: как протекает болезнь, как она лечится, сколько человек выздоровело, каковы меры профилактики, и то, что сейчас в этом направлении делается, – это правильно. Единственное – я бы не стала запрещать людям общаться и даже не стала бы запрещать сеять панику: бояться и преодолевать страх для человека естественно. Поэтому угрожать санкциями за объединение, за распространение информации не стоит. С людьми надо все время разговаривать, и тут на первом плане должны быть не ток-шоу, а медики, биологи, эпидемиологи – специалисты.

– А возникновение конспирологических теорий – это тоже нормально?

– Да. Когда мы видим какого-то внешнего врага, когда строим версии, что что-то сделано специально, мы тем самым снимаем с себя ответственность и находим некую определенность. Как ни парадоксально, психика человека получает облегчение, найдя "виновного", потому что это лучше, чем неизвестность. Искать виноватого, козла отпущения – это естественный процесс. Всегда в качестве виноватых будут возникать какие-то страны или группы людей, эти версии будут обсуждаться, приниматься на веру или отвергаться, это нормальный процесс. Люди должны быть чем-то заняты, хуже всего бездействие, а что человек может делать – передавать информацию, строить версии, обсуждать догадки. Говорят же, что ребенка нужно чем-то занять, чтобы он не капризничал. И тут так же: люди себя всем этим занимают. Это для них выход – они не должны оставаться наедине с опасностью и неизвестностью. Поэтому, чем больше будет инструкций со стороны специалистов, чем больше информации, тем лучше – это для людей средство самоуспокоения.

Доцент факультета антропологии Европейского университета в Петербурге Мария Пироговская говорит, что во все времена эпидемии становились двигателем развития санитарной медицины.

– В XVII–XVII веке чумные эпидемии мощно сдвинули менеджмент и государственное управление, в XIX веке холера оказалась таким катализатором. Благодаря международному сотрудничеству возникли санитарные конгрессы, предвосхитившие появление Всемирной организации здравоохранения: съезжались врачи, эпидемиологи, демографы, обсуждали текущие вопросы, смертность, предлагали проводить ревизию карантинных и санитарных мер, протоколов лечения. В то же время недавние атипичная пневмония и предыдущий ближневосточный коронавирус, случившийся в нулевые годы, были не так заметны, а тут нас как-то сразу стало зацеплять, поэтому возникла высокая бдительность. Соцсети сейчас переполнены свидетельствами о том, насколько эффективны разные государства. Мы видим реплики замученных итальянских врачей и понимаем, что там в медицине задействованы все мощности. С другой стороны, я только что прочла рассказ юноши, вернувшегося из Милана, – у него по всем признакам может быть вирус, но в больницу он попадает только через 5–6 дней, после попыток донести ситуацию до нашей медицины. Тут еще очень важно, в чем мы сами видим источник заболевания. В XVII считалось, что зараза происходит от дурных испарений, поэтому в ходу были всякие курения, костры, уксус. Интересно, что и сейчас в некоторых странах такие методы до сих пор в ходу – например, Туркменбаши только что сказал, что надо использовать обычную траву для курений, она поможет избавиться от злых духов и от коронавируса тоже. Но на самом деле, чем больше мы знаем – сначала о бактериях, а потом и о вирусах, тем больше возникает дыр, куда они могут проскользнуть, с этим тоже связано беспокойство. Вышли из дома, закрыли дверь, положили ключи в карман – в этот момент надо протирать ключи антибактериальной салфеткой или нет? А саму ручку двери? А ручку машины? Такие вещи могут очень сильно фрустрировать, я хорошо понимаю беспокойство людей.

– Прежние страшные эпидемии давали гораздо большую смертность, а сейчас, по счастью, смертность от коронавируса не так уж велика, но паника во всем мире весьма ощутима – почему? Может быть, цена человеческой жизни повысилась?

– Да, безусловно. Людей со времен чумы или "испанки" стало гораздо больше, но мы теперь имеем к ним непосредственный доступ. Раньше трудно было представить, что можно в прямом эфире следить за цифрами заболеваемости и смертности. И мы понимаем, что за каждой из них стоит реальный человек, и это вызывает тяжелое чувство. К тому же, хотя вроде мы все больше должны полагаться на государство, но оказалось, что даже технологичные государства не готовы к пандемии, с этим тоже связана тревожность. Видно, что в России многие не полагаются на рекомендации Роспотребнадзора, самостоятельно переводят англоязычные или франкоязычные тексты и распространяют лучшие практики, принятые в Европе.