Письмо ролану барту о чуме

За прошлый год ушло всего 450 штук, а теперь за месяц-полтора сразу тысяча семьсот. А у итальянцев продажи этой книги выросли более чем в три раза.

Я эту книжку прочитал, вы будете смеяться, лет в 19. А столько мне было, опять же будете смеяться, в 1974 году. Может и в 75м, впрочем, когда 20 лет мне было. Почти 45 лет спустя детали помнятся слабо и совсем уже не смешно. Грустно только.

Причём, прочитал на французском, естественно.
Особенного впечатления роман не произвёл, в отличие от "Постороннего", книги того же автора, которую я прочитал первой.
Она оставила в сознании след глубокий и навсегда. "Постороннего" я потом раза три слушал на аудиокниге уже в Канаде, а "Чуму" так и не открыл.
Кстати, совсем недавно я в ЖЖ анализировал немного перевод "Постороннего" какой-то Норы Галь, которая считалась среди советских переводчиков крутышкой из самых самых. Оказалось, ожидаемо, что отсебятины там насыпано с три короба и переврана бочка арестантов. Они же были крутыми, советские толмачи, потому что отталкивали всех от сытного корыта. Та же партийная номенклатура, только переводческая, чо.

Для тех, кто не читал, немного о книжке. Рецензия не моя, нарыта где-то. Ну да и в Вики всё есть.

Ну а вчера вечерком вот взял и немножко почитал на французском сначала, а потом подумал, а как перевели-то? On а traduit-то comment? Порылся в бесплатных источниках и нашёл перевод. Причём не знаю чей, но я его сравнил, сделав две колонки текста, который предлагаю вашему вниманию. Оказалось, что перевод хороший. Идиоматичный, читается не как перевод. Я бы, конечно, не стал писать "бич божий" с большой буквы, слово fléau хотя и происходит от "бича, цепа и т.п." этой божественной коннотации у атеиста Камю нет. Это просто "бедствие, несчастье, мор" и т.п. Сноски - примечания, которых нет у автора, я считаю лишними, но кто-то найдёт их полезными. Правда там в одном месте в сносках написано "Шамоникс", хотя на самом деле этот топоним произносится как "Шамони". Но это - ошибка простительная для советского переводчика, жившего очевидно, за железной занавеской и слышавшего только про интернат, а не про Интернет, которого к тому же не было ещё, и нельзя было проверить произношение.
Я и сам эту ошибку делал в начале 1980х, когда работал на Карельском ТВ в Петрозаводске и как раз к нам приехала группа туристов из Шамони.
Я тогда искал каждую возможность пообщаться на французском и болтался с ними дня три. Перед тем, как пойти на первую встречу в Доме культуры ОТЗ (Онежского тракторного завода) посмотрел в атласе мира, там было написано Chamonix. Но с топонимами, как давно известно, никогда нельзя быть уверенным в правильном произношении. Вот как бы вы прочитали huesme? Правильно читается "эм". И Астерикс с Обеликсом и прочими по-французски тоже "х" произносимое имеют на кончике. Они меня быстро поправили тогда, и я запомнил на всю жизнь.
Но это - сущая мелочь. В целом, повторюсь, перевод хороший. Да, и доктор, конечно, правильно будет Риё ( Rieux) , а не Риэ. Это - непозволительно, хотя бы потому, что есть и в русском "мёсьё", на худой конец "месье", но никак не "месьэ", которое пишется monsieur.

Вот он (фрагментами)

Для знающих французский - оригинал.

И, глядя в окно на свой город, который ничуть не изменился, вряд ли доктор почувствовал, как в нем зарождается то легкое отвращение перед будущим, что зовется тревогой. Он попытался мысленно свести в одно все свои сведения об этом заболевании. В памяти беспорядочно всплывали цифры, и он твердил про себя, что истории известно примерно три десятка больших эпидемий чумы, унесших сто миллионов человек. Но что такое сто миллионов мертвецов? Пройдя войну, с трудом представляешь себе даже, что такое один мертвец. И поскольку мертвый человек приобретает в твоих глазах весомость, только если ты видел его мертвым, то сто миллионов трупов, рассеянных по всей истории человечества, в сущности, дымка, застилающая воображение. Доктор припомнил, что, по утверждению Прокопия, чума в Константинополе уносила ежедневно десять тысяч человек. Десять тысяч мертвецов – это в пять раз больше, чем, скажем, зрителей крупного кинотеатра. Вот что следовало бы сделать. Собрать людей при выходе из пяти кинотеатров, свести их на городскую площадь и умертвить всех разом – тогда можно было бы себе все это яснее представить, можно было бы различить в этой безликой толпе знакомые лица. Но проект этот неосуществим, да и кто знает десять тысяч человек? К тому же люди, подобные Прокопию, как известно, считать не умели. Семьдесят лет назад в Кантоне сдохло от чумы сорок тысяч крыс, прежде чем бедствие обратилось на самих жителей. Но и в 1871 году не было возможности точно подсчитать количество крыс. Подсчитывали приблизительно, скопом и, конечно, допускали при этом ошибки. Между тем если одна крыса имеет в длину сантиметров тридцать, то сорок тысяч дохлых крыс, положенные в ряд, составят…

[ Нажмите, чтобы прочитать ] En regardant par la fenêtre sa ville qui n'avait pas changé, c'est à peine ; le docteur sentait naître en lui ce léger écœurement devant l'avenir qu'on appelle inquiétude. Il essayait de rassembler dans son esprit ce qu'il savait de cette maladie. Des chiffres flottaient dans sa mémoire et il se disait que la trentaine de grandes pestes que l'histoire a connues avait fait près de cent millions de morts. Mais qu'est-ce que cent millions de morts ? Quand on a fait la guerre, c'est à peine si on sait déjà ce que c'est qu'un mort. Et puisqu'un homme mort n'a de poids que si on l'a vu mort, cent millions de cadavres semés à travers l'histoire ne sont qu'une fumée dans l'imagination. Le docteur se souvenait de la peste de Constantinople qui, selon Procope, avait fait dix mille victimes en un jour. Dix [51] mille morts font cinq fois le public d'un grand cinéma. Voilà ce qu'il faudrait faire. On rassemble les gens à la sortie de cinq cinémas, on les conduit sur une place de la ville et on les fait mourir en tas pour y voir un peu clair. Au moins, on pourrait mettre alors des visages connus sur cet entassement anonyme. Mais, naturellement, c'est impossible à réaliser, et puis qui connaît dix mille visages ? D'ailleurs, des gens comme Procope ne savaient pas compter, la chose est connue. A Canton, il y avait soixante-dix ans, quarante mille rats étaient morts de la peste avant que le fléau s'intéressât aux habitants. Mais, en 1871, on n'avait pas le moyen de compter les rats. On faisait son calcul approximativement, en gros, avec des chances évidentes d'erreur. Pourtant, si un rat a trente centimètres de long, quarante mille rats mis bout à bout feraient.

Трейлер фильма (в плохом качестве) есть в сети

И весь фильм в ещё более худшем качестве присутствует тоже.

Так как единицы, на которые членится этот текст, не обладают жёстким принципом отбора, они произвольны – единственное, что позволяет себе Барт – расположить их в алфавитном порядке.

Явления страсти (фантазмические, лексические, бытовые, культурные) проходят Барту в голову по ходу развития пьесы: безответная любовь полна самодостаточных явлений, редко подпадающих под семиотические расклады.

Что означают эти постоянные приступы нежности?

Из чего возникает немота?

То есть, мы имеем дело с набором небольших и самодостаточных эссе или же зарисовок на конкретные или отвлечённые темы, демонстративно обрывающихся перед началом следующей словарной единицы.

Если бы порядок статей был менее произволен, возникла бы опасность романного сюжета, единство которого растет из чёткости психологизма причинно-следственных связей.

По Барту, писатель – раб собственного фантазма (псевдоним для персоналистской страсти, лишённой объекта), осуществляющий персональную утопию на принципиально несуществующей, атопической территории.

Барт избегал прямых деклараций, в том числе и политических, исповедуя нейтральность на всех жизненных и текстуальных уровнях.

Однако, практика его была чёткой, конкретной и, оттого, вполне подходящей для социальных определений.

Сосредоточенность на себе и своих чувствах почти всегда вызов (нам ли, в современной России, не знать об этом?), особенно в политически озабоченном обществе.

"Дискредитированную современным общественным мнением любовную сентиментальность влюблённый субъект должен признавать в себе как радикальную трансгрессию, делающую его одиноким и беззащитным; благодаря нынешней инверсии ценностей, как раз в этой сентиментальности и заключается непристойность любви..." (213)

Радикальная трансгрессия облагается обществом повышенным моральным налогом, "ещё более тяжёлым бременем, чем секс"; (217) исторический поворот заключается в том, что "неприлично не сексуальное, а сентиментальное - цензурируемое, по сути дела, во имя некоей другой морали" (215), из-за чего можно говорить уже о нарциссизме ("любовный текст (это вообще едва текст) состоит из незначительных проявлений нарциссизма, из психологических мелочей; ему недостаёт величия" (218), в том числе величия участия в общем деле: влюблённый глух, глуп (ибо застигнут врасплох), все видят, "что у Х. 'огромные проблемы'в сфере сексуальности..." (217)

Некоторые признаки говорят о дневнике (в главе "Я пропадаю, я гибну" о неожиданных приступах подавленности) упоминаются, к примеру, бытовые обстоятельства.

"Этим утром (в деревне) пасмурно и тихо. Я страдаю (не знаю по какому случаю)"

И дальше, в следующем абзаце, говорящем о параллельности жизни и текста, обобщённых книжной редактурой: "В другой день мы под дождём дожидаемся катера на берегу озера, на сей раз уже от счастья меня настигает тот же приступ подавленности..." (305 - 306)

Множественное число тут может говорить как за соединение с объектом переживания, так за разделение с ним, так как из бартовских биографий мы знаем, что в деревне он жил с родственниками и постоянно встречался с друзьями.

Причём, запись эта (про деревню и озеро), ближе к концу книги, странно выпадает из дискурса, обычного для "Фрагментов речи влюблённого", своей очевидной приземлённостью: странно, но личные обстоятельства в книге про очень личное, практически отсутствуют.

По вполне понятным причинам сведены к минимуму. Обезличены.

И это ещё один повод рвать повествование на лоскуты, чтобы концы не сходились с концами, а знакомые Барта не были идентифицированы.

Дневник позволяет дистанцироваться и отвлечься от ситуации - за записью человек занят чем-то иным, совсем уже не любовным (любовное чувство невыразимо), а, главное, будущным, так как письмо - телеграмма в следующие дни и годы, когда страсть прогорит и ничего не останется, кроме этого, намеренно затянутого, текста.

Писание как сон, выхватывающий страдальца из клаустрофобической мании, поэтому хочется длить его как можно дольше - в отличие от сновидений, время текста управляемо.

Читая их, набитых ссылками на западную классику, я постоянно ловил себя на обнаружении отечественных параллелей – многие любовные фантазмы французского автора легко описываются строчками из русских стихов, фильмов и даже поговорок: опыт-то у всех, несмотря на культурные различия, типовой и практически (практически!) один и тот же.

Тоже ведь структурно типовая, несмотря на всю разницу бытового и бытийного грузов.

Потому что такие сканирующие книги, помимо прочего, подобно постаревшим фильмам, особенно наглядно указывают на логику антропологического развития: если верить "Фрагментам речи влюблённого", Барта окружают люди, сплошь раздавленные страстями и несчастными чувствами: превышение эмоционального порога кажется естеством и нормой для людей позднего модернизма и раннего диско.

Не то у нас теперь, все ходят какие-то подмороженные, сонные, даже и в любви.

Дело даже не в том, что они французские, а мы советско-российские, но в том, что прошло слишком много ускоренного времени, слишком много успело мутировать и поменяться.

При том, что книга была явно задумана Бартом как раз для фиксации разницы нравов, минувших и нынешних, остро актуальных (отсюда и формулировки о новом моральном повороте в главе о непристойности любви).

Вот почему подавляющее большинство здесь ссылок - на эмблематического Вертера, символизирующего нравы окончательно законченного прошлого.

Барт находит в письмах Вертера (роман Гёте принципиально гладок, лишён выпуклости и объёма, он всегда поверхность) многочисленные складки, расшифровывая то, что на виду, показывая машинерию подводной части айсберга.

Вот и сами "Фрагменты речи влюблённого" крайне складчатая, то есть, барочная книга, составленная как словарь, но работающая как атлас, в котором, вот как примерно на картинах Арчимбольдо, отдельные части, что меньше целого, составляют единое лицо или тело влюблённого.

Особенность русской версии в том, что алфавитный принцип оригинала оказался разрушен: порядок главок в книге тот же, но называются (и начинаются) они теперь произвольным порядком.

Теперь здесь отсутствует даже подобие внешней структуры, делая сочинение совсем уже поэтически бесконтрольным.
Ассоциативно постоянно расширяющимся (и разве что финальная статья про словосочетание "Я люблю тебя", как и положено русским алфавитом, накрывает весь предыдущий массив выкладок порывистым симфоническим облаком, действуя уже как стихотворение в прозе).

Барту такой вариант бы понравился.

И если бы я был заинтересован в создании бестселлера, то вполне возможно, что начал бы делать выписки из Пушкина и, например, Бродского, песен советских композиторов и российских рок-групп – меня не могли бы остановить даже обвинения в плагиате и вторичности.

Проблема в том, что, по Барту, писатель обуян своими фантазмами, а они у меня сейчас, ну, совершенно иные.

Камю Альбер

Первые наброски цельной рукописи значительным образом отличаются от окончательного варианта; так, например, изменен порядок глав и отдельных описаний, отсутствуют персонажи Рамбера и Грана.

Часть первая

Любопытные события, послужившие сюжетом этой хроники, произошли в Оране в 194… году. По общему мнению, они, эти события, были просто неуместны в данном городе, ибо некоторым образом выходили за рамки обычного. И в самом деле, на первый взгляд Оран – обычный город, типичная французская префектура на алжирском берегу.

Надо признать, что город как таковой достаточно уродлив. И не сразу, а лишь по прошествии известного времени замечаешь под этой мирной оболочкой то, что отличает Оран от сотни других торговых городов, расположенных под всеми широтами. Ну как, скажите, дать вам представление о городе без голубей, без деревьев и без садов, где не услышишь ни хлопанья крыльев, ни шелеста листвы, – словом, без особых примет. О смене времени года говорит только небо. Весна извещает о своем приходе лишь новым качеством воздуха и количеством цветов, которые в корзинах привозят из пригородов розничные торговцы, – короче, весна, продающаяся вразнос. Летом солнце сжигает и без того прокаленные дома и покрывает стены сероватым пеплом; тогда жить можно лишь в тени наглухо закрытых ставен. Зато осень – это потопы грязи. Погожие дни наступают только зимой.

Мне, разумеется, возразят, что все это присуще не только одному нашему городу и что таковы в конце концов все наши современники. Разумеется, в наши дни уже никого не удивляет, что люди работают с утра до ночи, а затем сообразно личным своим вкусам убивают остающееся им для жизни время на карты, сидение в кафе и на болтовню. Но есть ведь такие города и страны, где люди хотя бы временами подозревают о существовании чего-то иного. Вообще-то говоря, от этого их жизнь не меняется. Но подозрение все-таки мелькнуло, и то слава Богу. А вот Оран, напротив, город, по-видимому никогда и ничего не подозревающий, то есть вполне современный город. Поэтому нет надобности уточнять, как у нас любят. Мужчины и женщины или слишком быстро взаимно пожирают друг друга в том, что зовется актом любви, или же у них постепенно образуется привычка быть вместе. Между двумя этими крайностями чаще всего середины нет. И это тоже не слишком оригинально. В Оране, как и повсюду, за неимением времени и способности мыслить люди хоть и любят, но сами не знают об этом.

Зато более оригинально другое – смерть здесь связана с известными трудностями. Впрочем, трудность – это не то слово, правильнее было бы сказать некомфортабельность. Болеть всегда неприятно, но существуют города и страны, которые поддерживают вас во время недуга и где в известном смысле можно позволить себе роскошь поболеть. Больной нуждается в ласке, ему хочется на что-то опереться, это вполне естественно. Но в Оране все требует крепкого здоровья: и капризы климата, и размах деловой жизни, серость окружающего, короткие сумерки и стиль развлечений. Больной там по-настоящему одинок… Каково же тому, кто лежит на смертном одре, в глухом капкане, за сотнями потрескивающих от зноя стен, меж тем как в эту минуту целый город по телефону или за столиками кафе говорит о коммерческих сделках, коносаментах и учете векселей. И вы поймете тогда, до чего же некомфортабельна может стать смерть, даже вполне современная, когда она приходит туда, где всегда сушь.

Часть вторая

Можно смело сказать, что именно с этого момента чума стала нашим общим делом. До этого каждый из наших сограждан, несмотря на тревогу и недоумение, порожденные этими из ряда вон выходящими событиями, продолжал как мог заниматься своими делами, оставаясь на своем прежнем месте. И разумеется, так оно и должно было идти дальше. Но как только ворота города захлопнулись, все жители, вдруг и все разом, обнаружили, и сам рассказчик в том числе, что угодили в одну и ту же западню и что придется как-то к ней приспосабливаться. Вообразите себе, к примеру, что даже такое глубоко личное чувство, как разлука с любимым существом, неожиданно с первых же недель стало всеобщим, всенародным чувством и наряду с чувством страха сделалось главным терзанием этой долгосрочной ссылки.

Однако некоторые из нас не сдавались, упорно продолжали писать, денно и нощно изобретали всевозможные хитроумные махинации, чтобы как-то связаться с внешним миром, но их планы кончались ничем. Если даже кое-какие из задуманных нами комбинаций случайно удавались, мы все равно ничего об этом не знали, так как не получали ответа. Поэтому-то в течение многих недель мы вынуждены были вновь и вновь садиться все за одно и то же письмо, сообщать все те же сведения, все так же взывать об ответе, так что через некоторое время слова, которые вначале писались кровью сердца, лишались всякого смысла. Мы переписывали письмо уже машинально, стараясь с помощью этих мертвых фраз подать хоть какой-то знак о нашей трудной жизни. Так что в конце концов мы предпочли этому упрямому и бесплодному монологу, этой выхолощенной беседе с глухой стеной условные символы телеграфных призывов.

Впрочем, через несколько дней, когда уже стало ясно, что никому не удастся выбраться за пределы города, кто-то предложил обратиться к властям с запросом, могут ли вернуться обратно выехавшие из Орана до начала эпидемии. После нескольких дней раздумья префектура ответила утвердительно. Но она уточнила, что вернувшиеся обратно ни в коем случае не смогут вновь покинуть город и ежели они вольны вернуться к нам, то не вольны снова уехать. И даже тогда кое-кто из наших сограждан, впрочем, таких было мало, отнесся к создавшейся ситуации чересчур легкомысленно и, откинув благоразумие ради желания повидаться с родными, предложил этим последним воспользоваться предоставившейся возможностью. Но очень скоро узники чумы доняли, какой опасности они подвергают своих близких, и подчинились необходимости страдать в разлуке. В самый разгар этого ужасного мора мы были свидетелями лишь одного случая, когда человеческие чувства оказались сильнее страха перед мучительной смертью. И вопреки ожиданиям это были вовсе не влюбленные, те, что, забыв о самых страшных страданиях, рвутся друг к другу, одержимые любовью. А были это супруги Кастель, состоявшие в браке уже долгие годы. За несколько дней до эпидемии госпожа Кастель уехала в соседний город. Да и брак их никогда не являл миру примера образцового супружеского счастья, и рассказчик с полным правом может сказать, что каждый из них до сих пор был не слишком уверен, что счастлив в супружеской жизни. Но эта грубо навязанная, затянувшаяся разлука со всей очевидностью показала им, что они не могут жить вдали друг от друга, и в свете этой неожиданно прояснившейся истины чума выглядела сущим пустяком.

Антуан Компаньон (р. 1950) − филолог, историк культуры. Преподавал в университетах Руана (Франция), Колумбии и Пенсильвании (США), а также в Сорбонне (Париж), с 2006 года профессор в Коллеж де Франс (Париж). Автор многочисленных статей и монографий.

Последняя лекция

Вырвавшееся из уст Барта междометие может сойти за признание: Барт был бы не против, если бы из его курса зародился роман, но такой результат был бы неуместен.

За этой репликой в рукописи следовал один зачеркнутый пассаж, даже два, которые так и не прозвучат 23 февраля 1980 года. Первый из них:

Второй пассаж, аналогичным образом представляющий собой замечание, сформулированное в виде вопроса и ответа, был вычеркнут сразу же. Во фрагменте рукописи, написанном в День Всех Святых, вслед за констатацией факта отсутствия романа и объяснением этого неспособностью к новаторству следовал еще более личный комментарий − несомненно, даже слишком личный, чтобы Барт долго сомневался, произносить его публично или нет:

В тот День Всех Святых 1979 года Барт пытался осознать, почему он не может написать роман или вообще что-нибудь новое, и понимал это как следствие траура по матери, скончавшейся двумя годами ранее в октябре 1977-го. Письмо как таковое, и написание романа в частности, требует любви к окружающему миру, желания объять его.

Второе знакомство

Смерть литературы

В арьергарде авангарда

Вакцина от авангарда

Подобный вывод не исключителен для Барта, потому что вся его театральная критика 1950-х годов может пониматься как полемика, направленная против авангарда во имя политического реализма. При этом он использует два аргумента: социальный и лингвистический.

Нет ничего более марксистского, в классическом смысле этого слова. В следующем месяце, отвечая на вопрос одной читательницы, протестующей против такого низложения Барро, Барт говорит об этом еще яснее:

О, печальная судьба модернистского искусства в капитализме!

Скомпрометировав себя успехом, Беккет, Одиберти и Ионеско присоединяются к буржуазному порядку вещей, тогда как Адамов отказывается от авангардизма ради политического реализма. Всякий авангард, фатальным образом раздираемый между ассимиляцией и радикализацией, является нестабильным и преходящим явлением.

Авангард и ненависть к языку

В сущности, авангардизм − это исторический или индивидуальный момент неприязни к языку.

Барт-марксист и Полан-реакционер

Как и в случае с Камю, между Поланом и Бартом возникнет озлобленный спор, который может дезориентировать последующие поколения исследователей, привыкших к Барту миролюбивому. Обидевшись, он обвинит Жана Герена в маккартизме, попросив его перечитать Маркса, и, дав ему урок догматичности, заключает следующей инвективой:

Инсинуации Полана были очень обидными: Барт являлся сотрудником Национального центра научных исследований (CNRS) − института, к которому Полан, очевидно, питал мало симпатий, − но после майских событий 1968 года его представление о Барте в качестве министра национального образования или по крайней мере в качестве вдохновителя официальных программ воспринималось не так уж и плохо.

Барт: Я не читал ни Полана, ни Бланшо, ни Лукача, даже не знал этих фамилий (ну, разве что Полана). Я читал Маркса, немного Ленина, немного Троцкого, всего Сартра, которого можно было прочесть на то время[119].

Больше Боссюэ, чем Дидро

Модернизм Барта, как и модернизм Полана, никогда не был по-настоящему укоренен в нем. Начиная с 1964−1965 годов, то есть до обращения Барта к текстуальности, на семинаре в Практической школе высших исследований (EPHE) он заново изобретает риторику[140]. Начиная с 1960 года между марксизмом и структурализмом, двумя увлечениями того периода, он уже возвращался к литературе. Авангардистский театр закончился вместе с Четвертой республикой, да и сам Барт подустал от политического реализма Брехта:

Здесь еще нет речи о спирали истории, но Барт уже стремился примирить древних и новых:

Будучи простым, произведение легко читалось бы, было бы неироничным, без складок и морщин, буквальным, то есть отличающимся от модернистских текстов − трудных, закрученных, которым прежде Барт пел дифирамбы. Оно было бы как одна из тех хайку или стихотворений, чью истинность на грани языка и безмолвия он так восхвалял.

Перевод с французского Сергея Рындина

[1] Barthes R. La Préparation du roman. Notes de cours et de séminaires au Collège de France, 1978−1979 et 1979−1980. Paris: Éditions du Seuil-Imec, 2003. P. 377 (курсив автора).

[2] День Всех Святых − день поминовения усопших, отмечаемый 1 ноября. − Примеч. перев.

[3] См. рус. перев.: Барт Р. Camera lucida. Комментарии к фотографии. М.: Ad Marginem, 2011. − Примеч. перев.

[5] Barthes R. La Préparation du roman. P. 266.

[9] Barthes R. Comment vivre ensemble, Notes de cours et de séminaires au Collège de France, 1976−1977; Idem. Le Neutre, Notes de cours et de séminaires au Collège de France, 1977−1978. Paris: Éditions du Seuil-Imec, 2002.

[10] Schéhadé G. (Ed.). Anthologie du vers unique. Paris: Ramsay, 1977.

[11] Barthes R. La Préparation du roman. P. 30.

Первые наброски сюжета “Чумы” и выход законченной книги в свет разделяют почти десять лет: отдельные персонажи, которых мы обнаруживаем в повести, появляются в записных книжках Камю еще в 1938 г. Несомненно, одним из событий, самым непосредственным образом определившим ход работы над книгой, стала война: чуть ли не буквальные отсылки рассеяны по всей книге, да и сам Камю, настаивая на множестве возможных прочтений повести, выделял одно: “Очевидно, что “Чума” повествует о борьбе европейского сопротивления против нацизма: врага, который в книге прямо не назван, узнали по всей Европе” (“Письмо Ролану Барту о “Чуме”).

Фабула, некоторые элементы которой встречаются нам в сборнике новелл “Лето” (эссе “Минотавр, или Остановка в Оране”) и “Калигуле” (акт IV, сц. IX), по мере работы над книгой быстро обогащается вариантами и деталями; множество бытовых деталей были подмечены Камю во время его пребывания в самом Оране, алжирском городе на побережье Средиземного моря, — в частности, образ старика, приманивавшего кошек и плевавшего им затем на головы. Камю так и описывал свою работу над книгой: “это заранее разработанный план, который изменяют, с одной стороны, обстоятельства и с другой — сама работа по его осуществлению”.

Вариант заголовка появляется в 1941 г.: “Чума или приключение (роман)”, помечает Камю в записных книжках; тогда же он приступает и к изучению специализированной литературы по теме. В следующем году Камю значительно увеличивает количество четко обрисованных персонажей (так, например, появляются Коттар и старик астматик) и размышляет о возможной форме будущего произведения: он обращается к романной классике, от Мелвилла и Бальзака до Стендаля и Флобера.

Библиотека Карта сайта Философские центры Personalia Дискуссии Философские ресурсы Философия в образовании Хроника Объявления Поиск

[1] Жизнеописание (лат.)

[2] Больница Сент-Джеймс (англ.).

[3] Разрешение церковной цензуры (лат.)

[i] Если позволительно изобразить. — Отрывок из книги Даниеля Дефо (ок. 1660 — 1731) “Дневник чумного года” (1722) (или предисловие к третьему тому “Робинзона”: “Серьезные размышления о жизни и удивительных приключениях Робинзона Крузо”).

[ii] Бернар Риэ. — Здесь мы видим повторение имени, а также многих черт характера доктора Бернара из “Счастливой смерти”.

[iii] Сен-Жюст, Луи-Антуан (1767 — 1794) — французский государственный деятель, член Комитета общественного спасения конвента (1793 — 1795); отличался крайней жесткостью убеждений, получил прозвище “Архангел террора”.

[iv] . по утверждению Прокопия. — Прокопий Кесарийский (ок.500 — ок.562) — византийский писатель-историк; речь о константинопольской чуме 565 г. идет во втором томе его “Войны против персов”.

[v] Кантон (Гуаньчжоу) — город и порт Юж. Китая. Детали, касающиеся кантонской чумы 1871 г., могли быть позаимствованы Камю из книги Ашиля Адриена Пруста (1834 — 1903) “Защита Европы от чумы” (1897).

[vi] . зачумленные. Афины. — Эпидемия чумы в Афинах в 429 г. до н. э., описанная Фукидидом в “Истории Пелопонесской войны” (кн.П, гл. XLVII и LIV) и Лукрецием в “Природе вещей”; именно детали этой поэмы вспоминает далее доктор Риэ.

[vii] . марсельских каторжников, скидывающих. трупы. — Марсельская чума 1720 — 1722 гг. Камю пользуется в своих описаниях трудами “О чуме в знаменательные времена этого бедствия” (1800) Жан-Пьера Папона (1734 — 1830), а также “Чума 1720 года в Марселе и во Франции” (1911) Поля Луи Жака Гафареля (1843 — 1920).

[viii] . великой провансальской стены. — Чума дважды опустошала Прованс — в XIV в. и в 1720 г.

[ix] Яффа — город в Палестине, на побережье Средиземного моря, часть современного Тель-Авива. Эпидемия чумы — 1799 г.

[x] Черная чума. — Имеется в виду пришедшая из Китая чумная эпидемия, поразившая практически всю Европу в XIV в. и умертвившая четверть ее населения.

[xi] . на погостах Милана. — Милан пережил две эпидемии чумы — в XVI и XVII вв. Возможна отсылка к строкам из книги барона Жана Луи Мари Алибера (1766?—1837) “Физиология страстей” (1825): “Многие миланцы предавались тогда оргиям”.

[xii] . сраженном ужасом Лондоне. — Имеется в виду лондонская эпидемия чумы 1655 г.

[xiii] Монтелимар — небольшой французский город неподалеку от Роны.

[xiv] Речь шла о молодом служащем. — Реминисценция из “Постороннего”.

[xv] Но там, где одни видели абстракцию. — Последующая глава, включающая проповедь отца Панлю, вызвала негодование в католических кругах Франции. Сам Камю определял “Чуму” как одну из своих наиболее антирелигиозных книг (в записных книжках мы читаем: “. христианство оправдывает несправедливость”). Начальный вариант главы содержал множество ветхозаветных реминисценций и отсылок, но позже Камю уменьшил их число.

[xvi] Святой Рох (1295—1327) — католический святой, покровитель зачумленных; к нему обращаются за защитой от чумы и прочих эпидемий.

[xvii] Аврелий Августин (Блаженный Августин) (354—430) — христианский теолог, один из отцов церкви; уроженец Севера Африки. Философия Августина была одной из тем диплома Камю (1936).

[xviii] “Золотая легенда” — название, присвоенное в XV в. сборнику житий святых, составленному доминиканцем Яковом Ворагинским в XIII в.

[xix] Павия — город в Северной Италии.

[xx] . абиссинцы христианского вероисповедания видели в чуме. — Пруст, “Защита Европы от чумы”.

[xxi] Марэ, Матье (1664 — 1737) — французский писатель и адвокат, автор “Дневника и воспоминаний об эпохе Регентства и Людовика XV” (1720) — ценного свидетельства светской жизни эпохи. Камю сам не читал этих мемуаров и использовал их по второисточникам.

[xxii] Бандоль — курорт на Юге Франции.

[xxiii] Кат (Канны) — курорт Юга Франции на побережье Средиземного моря.

[xxiv] Поле-Рояль — архитектурный и садовый ансамбль XVII в. в Париже.

[xxv] Пантеон — церковь на холме Святой Женевьевы в Париже, усыпальница деятелей политики и культуры.

[xxvi] “Больница Святого Джеймса” (Saint James Infirmary) — английская популярная песенка, написанная в 1930 г.; она часто использовалась в бродвейских мюзиклах и интерпретировалась отдельными музыкантами (например Луи Армстронгом в 1948 г.).

[xxvii] “Орфей” (“Орфей и Эвридика”, 1762, французская постановка — 1774) — трехактная лирическая драма немецкого композитора Кристофа Виллибальда Глюка (1714 — 1787).

[xxviii] Нострадамус (настоящее имя Мишель де Ностр-Дам, 1503—1566) — французский астролог и врач; знаменит своими “Астрологическими центуриями” (1555), в которых предсказал ряд значительных событий будущего.

[xxix] Святая Одилия (ок.660 — ок.720) — эльзасская монахиня, покровительница Эльзаса; основала монастырь, получивший впоследствии ее имя, где, согласно поверью, верующие могли узнать свою судьбу.

[xxx] Орден Мерси (“Орден милосердия”) — религиозный орден, созданный в 1218 г. в Барселоне, посвятивший себя освобождению и выкупу пленных у арабов. Матье Марэ излагает в своих воспоминаниях историю восьмидесяти монахов этого ордена, из которых после чумной эпидемии осталось только четверо; Камю же, скорее всего, почерпнул ее из книги Пруста.

[xxxi] Бельзенс де Кастельморон, Анри Франсуа-Ксавье де (1670 — 1755) — марсельский епископ, знаменит своим самопожертвованием во время марсельской чумы 1720—1721 гг. История, излагаемая отцом Панлю, встречается у Марэ и носит явный апокрифический характер.

[xxxii] День всех святых — религиозный праздник в честь всех святых католической церкви, отмечаемый 1 ноября; по традиции на День всех святых люди навещают могилы умерших родственников.

[xxxiii] Бриансон — высокогорный климатический курорт во Французских Альпах.

[xxxiv] Шамоникс (Шамоникс-Монблан) — французский город у подножия Монблана, центр альпинизма и зимних видов спорта.

[xxxv] . отец позвал меня в суд. — Рассказ Тарру об этом слушании отсылает к описаниям судебного разбирательства в “Постороннем”.

[xxxvi] 14 июля — день взятия Бастилии (1789), национальный праздник Франции.

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Дон Дьего Тенорьо, старик.

Дон Хуан Тенорьо, его сын.

Дон Педро Тенорьо, испанский посол в Неаполе.

Читайте также: